Глава седьмая, исключительно романтическая, в которой слушатель может внезапно осознать, сколь юны герои нашей истории 4 страница

Мысль была предельно идиотская, поскольку Шаир прекрасно знал, что, наткнись он на улице на пурпурную синку, ничего хорошего из этого не вышло бы. Однако представлять, что все могло бы сложиться иначе, было отчего-то приятно. И, надо сказать, во мнении насчет перспектив их встречи они с Адилей сходились. «Вот только ловчего мага, к завершению всех бед, мне в тот день и не хватало!» – подумала она и невнятно поблагодарила.

Продолжив непринужденно беседовать о красотах Сефида, они приблизились к цели Шаира. Внушительное здание городского дивана, украшенное высокой часовой башней, стояло на краю площади.

– Нам сюда, – махнул Шаир рукой в сторону здания.

Адиля недоуменно нахмурилась, поскольку решительно не понимала, что Джабалю могло понадобиться от сакибов города, да еще и в такое время суток.

– Зачем?.. – только и смогла спросить она.

– Вид с крыши очень хороший, – довольно ответил ибн-амир, задрав голову вверх. – Не беспокойся, по веревкам лазить не придется, у меня там лестница есть.

– Ты часто здесь бываешь, – догадалась Адиля.

– Я часто здесь прячусь, – откровенно ответил Шаир. – Пойдем, нам надо его обогнуть.

Сбоку, со стороны башни, росло высокое дерево, забравшись на которое, Шаир перелезал на балкон второго этажа, обходил по нему здание до противоположной стены, оттуда по удобным фигурным выступам на торце забирался на низкую крышу и потом уже по лестнице поднимался на самый верх.

– Ну, для начала я тебя все-таки подстрахую, – нахмурился он, вспомнив, как Ятима шаталась на навесе, и достал веревку, конец которой тут же привязал к талии согласно кивнувшей девушки.

Бин-амира тоже предпочитала немного позаботиться о безопасности. Хотя было в этом что-то странное: лезть по дереву следом за Джабалем и все время выпутывать веревку, норовящую накрутиться на мелкие веточки и цепляющую листья. Зато на здании стало гораздо удобнее, а уж когда они полезли по «удобным фигурным выступам», Адиле показалось, что ее сейчас сдует, и только мысль о веревке утешала: Джабаль наверняка ее удержит.

Когда они выбрались на плоскую крышу, ловчий буркнул пару слов, щелкнул пальцами и к ним опустилась лестница, ведущая на самый верх башни.

– Здорово! – восхитилась Адиля, и это согрело сердце ее юного спутника, которому, что и сказать, хотелось произвести впечатление.

– Я вторым полезу, – сказал Шаир, успев оценить, как она чувствует себя на большой высоте. – Подстрахую тебя снизу.

Лестница довольно сильно раскачивалась, и он рассчитывал своим весом отчасти смягчить эту неприятность для Ятимы. Впрочем, она все равно успела несколько раз зажмуриться и охнуть, когда ветер сильнее начинал задувать вокруг башни.

– Ты хоть куда-нибудь залезать боишься? – ворчливо поинтересовалась девушка после того, как они все-таки забрались наверх.

– Не-а, – с подкупающей искренностью ответил Шаир. – Вот когда с пятого этажа чуть не свалился – страшновато было, но то падать, а залезать – нет.

Адиля сокрушенно вздохнула. Она считала его очень смелым, вот только иногда, пожалуй, даже слишком смелым. И это, разумеется, было глупо, но сейчас бин-амира даже немного обижалась на него, что он так рискует без нужды, тем самым давая ей лишние поводы нервничать, как сегодня, когда он не появлялся на празднике слишком долго.

– Пойдем, – отвлек ее от неприятных размышлений ловчий, взяв за руку и потянув к парапету.

Резиденцию городского дивана, по счастливому стечению обстоятельств, некогда строили не как дворец, а как крепость, так что маковки на башне не было, и ровная крыша, в свое время, использовалась как смотровая площадка. Однако теперь здесь никто не появлялся. Шаир даже проверял люк, ведущий сюда изнутри здания: тот успел так сильно покрыться окалиной, что открыть его, не прибегая к магии, было совершенно невозможно. Ибн-амира это только обрадовало, поскольку именно такое место, где ни один навь, кроме него, не появлялся бы, он и искал.

– Отсюда весь город видно, целиком, – сказал Шаир, когда они подошли к краю, с такой гордостью, будто построил здание дивана собственными руками.

У Адили перехватило дыхание, когда она увидела город сверху. Так близко и так удивительно, будто Сефид превратился в огромный макет, вроде тех, что иногда приносили ее отцу Рахиму архитекторы, утверждающие свои разработки. Макеты были глиняные и походили на игрушки, Адиле не раз хотелось стянуть их, чтобы поиграть всласть, запустив между глиняными домиками деревянных куколок и войлочных лошадей, коих у нее имелось предостаточно. В этот же уменьшенный город играть не хотелось, потому что он был слишком хорош, как произведение искусства. Его хотелось обнять. От восторга у Адили навернулись на глаза слезы, и она сказала:

– Очень… красиво, – едва в состоянии выразить хоть что-то из охвативших ее чувств.
– Вон там Золотой дворец, там Храм, а это – рынок и Денежный дом, – принялся показывать ибн-амир. Он очень старался успеть добраться сюда, пока окончательно не стемнело, и теперь откровенно радовался, что они смогли разглядеть даже дом кузнеца на Персиковой, где жила Ятима.

– Это будто карта, – с такой же искренней радостью сказала бин-амира.

– Ага, – довольно улыбнулся Шаир.

– Так ты сюда залезаешь, чтобы на город посмотреть?

– Чтобы побыть в одиночестве. Сюда даже клиенты не доберутся. И вообще никто не доберется. Еще я здесь стихи пишу, – Шаир вскочил на парапет, прошел по нему несколько шагов, раскинув руки в стороны, похожий сейчас на огромного журавля, и спрыгнул обратно на крышу, уставившись на Ятиму: – и читаю тоже. Новое всегда нужно прочитать вслух – посмотреть, как звучит. А тут точно никто не помешает.

– Знаешь, – задумчиво сказала она, – синская малика обязательно должна разбираться в стихосложении. Помнить наизусть много стихов древних поэтов, а по-настоящему, разумеется, должна слагать их сама. Только у меня никогда не получалось, и я была из тех, кто старался выучить побольше чужих, точно хороших строк, потому что мне самой не дано тонкое понимание поэзии.

Бин-амире было очень важно это сказать, потому что не хотелось его обманывать, не хотелось, чтобы Джабаль принимал ее за кого-то другого, с богатым вкусом и разумением. Шаир уселся на парапет и очень задумчиво уставился на нее, подняв брови и наморщив лоб. Выражение лица у него сейчас было по-детски раздосадованное.

– Слагать стихи из чувства долга – это почти как целовать кого-нибудь из чувства долга, – наконец вынес он вердикт после долгой паузы. – Вроде бы, правильно, но на самом деле – ужасно.

Тут бин-амира не могла не подумать о своем, по счастью, несостоявшемся замужестве, и сказала:

– Целовать маликам тоже порой приходится из чувства долга. В этом смысле со стихами все-таки полегче. Но мне, знаешь, просто неловко, что я такая глухая и не могу оценить твою поэзию по достоинству. – И это было хотя бы честно. Хотя признаваться было страшновато, вдруг он опять обидится.

Шаир протяжно вздохнул, вытянул ноги и откинулся назад, покрепче ухватившись за парапет. Хотелось и вовсе свеситься вниз, поглядев на город за спиной вверх ногами. Возможно, это привело бы его в чувство. Отчего слова Ятимы вдруг подействовали на него так, словно прямо перед ним неожиданно появился горный лев, он и сам не понимал. Но реагировать на них столь же глупо, как на празднике, ему совершенно не хотелось.

– Ну, тебе понравилось... вроде бы, – наконец осторожно сказал он и вопросительно воззрился на нее.

У Адили начало сухо жечь глаза. Это были не слезы, нет! Просто смотреть на Джабаля ей было тяжело.

– Мне понравилось, только… о другом. – Она закусила обе губы пытаясь сформулировать. – Мне хотелось, чтобы он сбежал, чтобы нашел выход. Тот, кто в песне. Я не могу при этом сказать, насколько удачны использованные там поэтические приемы, является ли сам сюжет расхожим, или наоборот – это что-то редкое и небанальное. Впрочем, подобных синских стихов я не встречала. Понимаешь?

Шаир медленно моргнул, а потом вдруг резко вскочил на ноги.

– Да плевать на поэтические приемы! – с чувством сказал он, выразительно взмахнув руками.

Адиля сделала шаг назад, не понимая, как объяснить. Ей было страшно: казалось, она прямо сейчас все портит, но притворятся кем-то другим, более умным, она не могла и хотела, чтобы Джабаль не отверг ее такой, как есть.

– В любом случае, я часто понимаю все слишком упрощенно или не понимаю вовсе. Стихи для меня слишком сложные. Прости.

Ибн-амир скорбно вздохнул, тоже, в свою очередь, мучительно пытаясь сообразить, как донести до Ятимы свою мысль. Хотелось постучать себя ладонью по лбу, или даже постучаться головой о парапет. Только это вряд ли бы помогло. Когда он пел, он хотел только одного – чтобы Ятима услышала его чувства. И она услышала, но побоялась ему об этом сказать, потому что полагала, будто не слишком хорошо разбирается в рифмах, на которые ему в данном случае и вправду было совершенно плевать.

– Ты отлично все поняла. Лучше всех, кому я когда-либо это пел, – наконец изрек он и вздохнул снова, еще печальнее.

– Ты добрый, – с грустью ответила Адиля, решившая, что ее утешают, как ребенка, которого нельзя винить в том, что он не справляется с чем-то, до чего еще не дорос.

Шаир решительно подошел к ней почти вплотную и остановился, внимательно глядя сверху вниз, а потом положил руки на плечи. Ему все это совершенно не нравилось: недоразумение, возникшее на пустом месте, отчего-то никак не хотело разрешаться, а становилось только запутаннее. Но ему было очень важно объясниться, хоть как-нибудь – не из-за стихов, из-за взаимопонимания, которое он так сильно в ней искал. И нашел – но, похоже, мог снова потерять из-за какой-то чудовищной ерунды.

– Хорошо, представь, что ты кого-нибудь спасла. От опасности или даже от смерти, – очень неожиданно начал Шаир. Раз не выходило объясниться прямо, можно было попробовать метафорически. В конце концов, Ятима и вправду понимала, хоть и считала иначе.

«При чем тут стихи!» – захотелось воскликнуть Адиле. Потом она решила, что Джабаль просто решил поговорить о чем-то другом, и впала в глубокое недоумение от выбора темы. Впрочем, если он так хочет – то ладно, она попробует. Представился ей почему-то сам ловчий, чуть не упавший с парапета, по которому он так вольно скакал, так что ей пришлось вытягивать его на крышу. Это явно было бы нелегко, и бин-амире немедленно захотелось обругать его за беспечность.

– Представила, – сказала она.

– Отлично, – Шаир кивнул с очень серьезным видом. – А теперь скажи мне: чего ты ждешь от него в ответ? Может быть, восхищения своей подготовкой боевого сахира, с пониманием всех тонкостей обучения и ремесла? Или же просто искренней благодарности?

– Чтобы не подставлялся лишний раз, – ответила Адиля, все еще захваченная своей невольной фантазией, – это была бы лучшая благодарность. Но ждать восхищения правда странно.

Шаир вздохнул с некоторым облегчением. По крайней мере, пока непонимание, кажется, не множилось.

– Вот и я не жду, что те, кому я пою или читаю стихи, будут разбираться в поэтических приемах. То есть, я не против. Но, на самом деле, это не важно. Разбираться в них нужно мне, чтобы сочинять, чтобы доносить мысль или чувство – стихи ведь для того и нужны. А от слушателя я жду, что он, хм, услышит. И поймет, что я хотел сказать. Ты поняла, о чем я написал эту песню. Никто больше не понял, а ты – поняла.

Он замолчал и уставился на нее, испуганно нахмурив брови, опасаясь, что снова не смог объяснить, что хотел.

Адиля медленно задумчиво ответила:

– Как странно, что никто не понял, не вижу ничего сложного. Они всегда так говорят: станешь старше и поймешь, каковы истинные Долг и Честь, а сейчас ты слишком юн и не понимаешь ни человека, но мы тебе всё простим. А теперь марш домой и сиди там, пока не досидишь до полного понимания – такого же, как у нас. Наверное, те, кто понял песню, просто постеснялись говорить, это… личное же.

Шаир весело, даже хулигански усмехнулся в ответ:

– Ну вот из-за того, о чем ты говоришь, никто и не понял. Они всё для себя уже решили – и вопросов не задают. Только сыплют готовыми ответами, от которых голова болит вместе с рогами. – Он вдруг обиженно насупился. – А я не знаю. Почему свобода и выбор обязательно должны быть против Долга и Чести? Словно если дать мне решать самому, я тут же начну отнимать у детей сладости, дерзить пожилым навкам, а то и чего похуже творить. Но уж точно это будет нечто совершенно неподобающее. Будто я не могу сам решить ничего хорошего!

Адиле захотелось его успокоить:

– Но ты можешь, Джабаль. Мы спасали вместе детей, и никто не заставлял тебя бежать поскорее и беспокоиться о них! Ты не сказал, что дело сложновато, и пусть этим займутся янычары. Глупости какие-то насчет не можешь хорошего.

– Спасибо. – Шаир уставился в сторону, впрочем, так и продолжая держать руки у нее на плечах. – Я надеялся, что ты поймешь, и, словом, мне это важно. Что ты поняла.

Он немного помолчал, а потом наконец перестал созерцать вечернее небо и снова посмотрел на Адилю, с самой искренней благодарностью.

– А разбираться в бейтах я тебя научу, если хочешь. Или не научу. Ты и так стихи прекрасно понимаешь, получше многих.

– Иногда лучше бы не понимала вовсе! – от всей души сказала бин-амира, вспомнив строки, из-за которых ей пришлось посылать вызов Шаиру ибн-Хакиму, а потом ойкнула и прикрыла рот ладонью. – Извини, это не к тебе относится. Меня в детстве дразнили… в рифму. А я ответить не могла.

Не признаваться же было в том, отчего поэзия ее раздражает на самом деле.

Шаир нахмурился, тоже вспомнив о тех проклятых стихах и своей несдержанности, из-за которой теперь столько бед. Все же иногда он и вправду не может сам решить ничего хорошего! Думать об этом было муторно, так что он – раз уж они, вроде как, разобрались – постарался поскорее сменить тему.

– Ладно, тогда давай я тебе лучше какую-нибудь историю или легенду расскажу. В прозе.

– Давай, – радостно согласилась Адиля, не меньше него желающая уйти от неприятных разговоров.

Шаир немедленно подвел ее к парапету и показал вперед и чуть правее.

– Видишь эти две башни? Будто положившие друг другу руки на плечи воины в шлемах? Это – Саид и Фарид, два друга, два великих тысячника, которые устояли. Была великая сеча, и неприятель темными волнами наплывал на нашу армию, и лилась кровь, и вспыхивал огонь, и казалось – нет конца неприятельским отрядам, надвигавшимся на поле битвы, словно грозовые тучи. И казалось: надо бежать – но Саид и Фарид были друзьями, из тех, что ближе друг другу, чем родные братья. Одному из них был дан приказ прикрывать отступление, и второй не мог оставить друга. Они взялись за плечи, велели своим воинам не сходить с места – и выстояли против натиска в неравном бою, а неприятель отступил. Ибо великая дружба могущественнее всех прочих сил! В память о той победе построили дворец с башнями, которым в народе дали прозвание в честь великих друзей.

– Прекрасная легенда, – задумчиво сказала Адиля, когда он замолчал.

– Да, мне всегда нравилась, – кивнул Шаир. – А еще я им завидовал, Саиду и Фариду, их дружбе. У меня ничего подобного не было.

Бин-амира нахмурилась и подумала о Газале. Ей совершенно не верилось, что у Джабаля не было никого... похожего. Кого-нибудь, с кем можно поделиться всеми радостями и горестями, ничего не скрывая. Он совсем не выглядел подобным навем.

– Не может быть, чтобы у тебя вовсе не было друзей, – от души сказала Адиля и тут же смутилась, поняв, что это могло прозвучать бестактно.

Шаир сперва взглянул недоуменно, а потом улыбнулся, от чего бин-амира почувствовала облегчение.

– Есть, конечно. Но... – Он посмотрел себе под ноги. – Понимаешь, мой самый близкий друг – ученый. Прекрасный друг, лучше и пожелать нельзя. Вот только я никогда как следует не пойму того, чем занимается он, а он точно так же не поймет того, чем занимаюсь я. Это не мешает дружбе, но в некоторых вещах ты все равно всегда один. И никто никогда не будет стоять со мной плечом к плечу в какой-нибудь битве, как Саид рядом с Фаридом.

– Наверное… нет – точно! Я могу понять. Когда я уехала из Сина, там остался мой боевой товарищ. Мы с ним как брат и сестра, понимаешь? – Тут она посмотрела на него, закусив губу и думая о Салихе, который и был ее братом. – Мы всегда знали, что наше партнерство – не навсегда. Кто-то из нас женится или выйдет замуж, и придется разлучаться. Мы знали. Но расставаться больно, как ножом от себя отрезать. А у тебя – такая же дыра, просто никого и не было.

Шаир молча кивнул и вновь задумчиво посмотрел на башни.

– Я думал об этом, когда мы танцевали, – наконец решился признаться он. – Сёто и дайто, их никогда не разлучают, так ведь? Иначе магия разрушается. Двойной артефакт и одновременно оружие. Боевая пара. Прости... я тогда действительно сказал не то. Совсем не то, что собирался.

Бин-амира прижала руки к губам и сказала с горечью:

– Я не могла обещать быть такой парой Ляньхао – и не потому, что не хотела. И снова не могу обещать – навсегда. Какой нецельной я себя от этого чувствую!

Из ее правого глаза вытекла слеза, и Адиля оглянулась, будто пытаясь понять, куда можно сбежать, но смотровая площадка была совсем не предназначена для быстрых побегов. Шаир очень растерянно посмотрел на нее, всплеснув руками. Он решительно не понимал, почему все их разговоры должны заканчиваться настолько странно. Иного слова он здесь подобрать не мог.

– Не нужно навсегда, – сказал ибн-амир почти с отчаянием. – Скажи мне просто – ты бы хотела?

– Да, – коротко ответила Адиля и дотронулась до его груди: – Не представляю, что могло бы быть иначе. После всего.

Шаир на секунду замер, а потом расплылся в очень широкой и очень искренней улыбке и, обняв ее за плечи, притянул к себе. Может быть, это и было немного слишком, но он решительно не знал, как по-другому выразить всю полноту своих чувств.

– Я тоже не представляю. И что мог бы тебя не встретить, и вообще, – что именно «вообще», Шаир вряд ли сумел бы сейчас озвучить более внятно, поэтому продолжил обнимать ее молча.

Адиля обхватила его в ответ, разделяя благородный и сугубо дружеский порыв.

«Наедине у нас намного лучше говорить получается», – подумал ибн-амир, благоразумно решив учесть сей очевидный факт на будущее, и тут же спохватился, вспомнив о заботливо припасенном в рукаве съестном с праздничного стола. Расположение его духа теперь сильно улучшилось, так что, с его точки зрения, это был самый подходящий момент, чтобы перекусить. Шаир посмотрел на Ятиму, для чего ему пришлось изрядно наклонить голову вниз, и теперь ему подумалось, что все-таки она зря обижается на слова насчет своего роста. Во-первых, это ничуть не мешало ей быть прекрасным боевым магом, а во-вторых, ему это казалось скорее милым, нежели каким-либо еще. Так чего же тут обидного, в самом деле? Хотя ее, такую маленькую, очень хотелось защищать и оберегать, но он никогда бы не позволил себе проявить это так, чтобы оно было для нее в чем-нибудь унизительно.

– Ты есть хочешь? – заботливо спросил Шаир и, не удержавшись, погладил ее по голове.

Адиля тут же вывернулась из-под руки, фыркнула и с удивлением ответила:

– Мы, вроде, только что из-за стола! Но почему-то хочу.

Шаир мужественно проглотил реплику про то, что нужно хорошо кушать, чтобы хорошо расти, вместо этого принявшись устраивать им дастархан на парапете. Он расстелил платок, придавив его флягой и ножом, чтобы не сдувало ветром, и разложил припасы из рукава.

– Скромненько, конечно, но лучше, чем ничего. Присаживайтесь, уважаемая ханум! – и первым подал пример, устроившись слева от платка.

Ибн-амира все еще обуревали чувства, из-за которых ему хотелось то ли куда-то срочно бежать, то ли говорить о самом главном и важном, но он никак не мог сосредоточиться на том, что именно было тем самым главным. Так что он принялся смотреть на Сефид, который скоро должен был утонуть во тьме – однако скоротечные южные сумерки никак не начинались, будто желая длить этот день вечно.

Помолчав немного, Шаир снова принялся за экскурсию, показывая:

– Вот там находится двор Четырех колодцев, это Университет, а вот Мостик влюбленных…

Адиля, оправдывая его ожидания, уточняла, правда ли там четыре колодца и зачем они, восхищалась великолепием обители ученых и, разумеется, спросила, что за влюбленные дали имя мосту.

– О, это тоже очень красивая легенда! – с готовностью ответил ибн-амир и, не дожидаясь ее реакции, принялся за рассказ: – Давным-давно жил в Сефиде ловчий сахир по имени Гали. И не было лучше него во всем амирате. Про него говорили, что если пометить кармином ящерицу и выпустить ее в пустыню – Гали сможет отыскать именно эту ящерицу среди барханов, таким хорошим ловчим он был.

– И что, такое вправду возможно? – не могла не поинтересоваться Адиля, которую все еще живо интересовали подробности ловчего ремесла.

Шаир пожал плечами:

– Не знаю, я не пробовал. Это же легенда.

Он не стал говорить о том, что, разумеется, в детстве мечтал быть, как Гали – и, в том числе, выслеживать ящериц в пустыне. Когда тебе десять и ты впервые понял, чем хотел бы заниматься в жизни, о поэтических преувеличениях думаешь в последнюю очередь.

– Словом, Гали был мастером своего дела. И вот однажды приключилась беда: его лучший друг, караванщик, отправился в землю Хинд с ценными товарами и сгинул. Гали, разумеется, знал, что тот жив.

– Почему? – снова вмешалась бин-амира.

– Потому что след мертвого со следом живого ни за что не перепутать. Я тебе как-нибудь потом расскажу, – тут он усмехнулся, осознав, что невольно повторил излюбленную фразу Фанака-аджибаши. – Гали дал слово Чести, что найдет друга и вызволит его из беды, и отправился в далекий Хинд, а в Сефиде его осталась ждать красавица Галия, с которой они выросли вместе, живя на соседних улицах. Прекрасные глаза Галии были остры, а тонкие руки – проворны, и не было в Сефиде лучшей вышивальщицы.

Адиля слушала молча, не желая перебивать без нужды, однако про себя думала, что рассказывать истории Джабаль тоже умеет прекрасно, да и в целом проводить с ним время было очень приятно и увлекательно, даже когда они никого не выслеживали и ни с кем не сражались. Вряд ли оставаться на празднике было бы столь же интересно, так что она окончательно расслабилась, наслаждаясь чудесными мгновениями.

– Гали писал своей возлюбленной письма, – продолжал тем временем Шаир, – в которых подробно описывал все, что с ним приключилось в дороге, и они скрашивали дни ожидания. Истории эти были весьма увлекательны, ведь Гали был поэтом, как и все ловчие, и Галие, когда она читала начертанные рукой ее суженого строки, казалось, будто он сам сидит рядом и повествует ей о своем путешествии.

На этом месте буйное воображение ибн-амира – как водится, не спрашивая его разрешения – нарисовало его самого, пишущего оранжевой рукой длинный рассказ на каком-то постоялом дворе по дороге в Хинд. Шаир на мгновение зажмурился, попытавшись прогнать нежданное видение, но вместо того, чтобы покинуть разум, оно принялось обрастать новыми подробностями, которые были совсем уж неподходящими. В последней попытке совладать с собственной фантазией он честно попытался представить, что отправился в землю Хинд на поиски Ятимы – однако ничего не вышло. Разумеется, пропал вместе с караваном Ватар, преобразившийся в купца, а Ятима была той, кому предназначалось письмо. Тут Шаир заметил, что уже некоторое время не говорит ни слова, и его драгоценная боевая подруга взирает на него с явным беспокойством, так что он, несколько собравшись с мыслями, вернулся к рассказу.

– А потом письма прекратились, и никто не знал, что случилось с Гали…

– Артефакт жизни надо было оставить, прежде чем так далеко уезжать, – заметила Адиля.

– Так это ж давно было! Они, может, не были так распространены, – возразил ибн-амир. – Мир не стоит на месте.

– Тоже правда. Но тебе я сделаю прям завтра, чтобы не волноваться. – Адиля заранее надулась, ожидая возражений, но их не последовало.

– Имеешь право, – почесал голову Шаир. – А вот я как-то не подумал. Сделаешь два? Для себя тоже.

– Разумеется, мы же боевая пара. Но ты продолжай, интересно же!

– Да, – кивнул ибн-амир. – Так вот. Галия отказывалась верить, что ее Гали погиб, и продолжала его ждать.

Он повернулся и указал рукой на мост.

– Гляди, там арык тянется от Дикого квартала, с северо-востока, по восточному краю города. А путь через него ведет как раз на юго-восток, в сторону Хинда.

Адиля кивнула, и сердце у нее забилось чуть быстрее: мысль о том, что легенда о любви ловчего и вышивальщицы могла оказаться хотя бы отчасти правдивой, раз уж все так совпадало, будоражила чувства и воображение.

– И Галия стала каждый день выходить на мостик, ждать любимого, который должен был вернуться из дальних краев именно по этой дороге. Нави сперва восхищались ею, затем – сочувствовали, а под конец стали отговаривать, объясняя свои речи заботой о ее благе. Дескать, негоже молодой девице остаток жизни ходить в сером, и пора найти себе кого-нибудь другого по сердцу. На что Галия возражала, что траура не носит и не собирается, поскольку верит, что Гали жив – и будет продолжать его ждать.

Шаир был на этом мостике много раз и помнил его очень хорошо, так что одинокая фигурка Ятимы, глядящей по направлению Хинда, нарисовалась у него в голове очень убедительно. «Ну нет, она же сделает мне артефакт жизни и не будет волноваться почем зря», – подумал он прежде, чем успел осознать, насколько странной была эта мысль.

Ибн-амир встряхнул головой и продолжил, слегка избавившись от образа пурпурной синки на мосту.

– Девушка говорила, что вышивание требует много терпения, так почему от нее ждут, что, вышивая полотно своей жизни, она будет торопливо обрывать нити, а не плавно вести узор вперед? – Представить себе Ятиму за вышивкой ибн-амиру не удавалось, и это было хорошо. – И, конечно же, у столь прекрасной и одинокой Галии не могло не появиться нескольких поклонников, которые не переставали надеяться, что девушка устанет ждать Гали.

Адиля вздохнула с искренним сочувствием: ей отчего-то было очень легко вообразить и состояние девушки, ждущей пропавшего любимого, и раздражение на нежеланных поклонников, которые только бередят рану, делая больнее. «Разумеется, со мной ничего подобного случиться не может», – подумала Адиля, в очередной раз вспомнив, в каком находится положении, и снова вздохнула. А потом очень старательно сосредоточилась на легенде, в надежде, что привычным мрачным мыслям все же не удастся испортить такой хороший вечер, если она как следует от них отвлечется.

– Ловчий, тем временем, действительно был жив, – перешел Шаир к своему излюбленному повороту сюжета. – В поисках друга он углубился в джунгли Хинда, откуда не мог послать никакой весточки на родину. В тех диких местах его поджидало множество опасностей, за ним охотились хищные животные и одичалые нави, которые, говорят, до сих пор скрываются в тех местах, оттого лучше не заходить в опасные хиндские дебри слишком далеко. Однако, ведомый Долгом и любовью, Гали презрел все опасности на пути. Он нашел своего друга пленником в деревне диких навей, также попал в плен – и то, как они позже выбрались оттуда, потребовало бы отдельной и очень длинной истории. Наша же не о том. Она – о верности Галии, которая ждала, не теряя надежды, и о подлости одного из поклонников, который раньше прочих узнал, что Гали жив, и принялся перехватывать письма, чтобы Галия не узнала, что он возвращается.

Тут Шаир сбился с пафосного тона и сказал:

– Я в детстве много думал, как он это сделал, и пришел к выводу, что он просто работал на почте. Впрочем, в легенде об этом не говорится.

Адиля невольно прыснула в ладонь, но тут же посерьезнела.

– Вообще-то это самое правдоподобное объяснение, – сказала она.

– Значит, его и будем придерживаться. Как бы то ни было, Галия ничего не знала о судьбе Гали, но продолжала ходить на мост, отвергая всех поклонников, включая подлого сакиба почтовой службы. И вот в один прекрасный день ее ожидание было вознаграждено: она заметила, как по дороге скачут двое всадников, которые еще издали показались ей очень знакомыми, – на этом моменте истории ибн-амир почуял недоброе, поскольку проклятое воображение, со всей очевидностью, рисовало перед ним серую Утреннюю Звезду, принадлежавшую Ватару, и его собственного Сына Сефида. Этих лошадей он узнал бы и на расстоянии тридцати танабов. Вновь пытаясь прогнать от себя возникший образ, он замешкался, и Адиля, увлеченная событиями легенды, в нетерпении воскликнула:

– Ну?!

Шаир вздохнул, как обреченный на казнь, смиряющийся с неизбежным, и принялся досказывать прекрасно известные ему строки:

– Разумеется, это были Гали и его друг. Ловчий, подъезжая, тоже заметил любимую, соскочил с лошади и побежал прямо к ней по мосту. Так они встретились ровно на его середине и слились в столь долгожданных обоими объятии и поцелуе, – сказав это, ибн-амир почувствовал, что у него запылали щеки, поскольку описанная картина предстала перед ним во всех деталях и подробностях – включая то, как сильно ему пришлось бы наклоняться, чтобы дотянуться до губ Ятимы. Затем Шаир подумал, что вовсе не похож на того, кто краснеет от упоминаний поцелуев, пусть и принавных, и с опасением посмотрел на девушку, боясь, что та догадается о его мыслях. Ей, похоже, было невдомек, однако теперь, когда он видел ее прямо перед собой, образ вспыхнул в сознании еще ярче, и он спешно отвернулся, взглянув вниз, на город, в надежде успокоиться.