Темный и трудный стиль культеранистов и консептистов

В начале XVII века теоретики литературы, опираясь, как тогда было принято, на многочисленные творения древнегрече­ских и римских классиков, единодушно осуждали затемнение смысла произведений, или темный стиль, считая его явным пороком.

/…/ По свидетельству самого Лопе де Вега: «Ни приобретен­ные мною познания, ни долгие годы занятия поэзией, ни напи­санные стихи — ничто не может помочь мне понять хотя бы одну строфу поэтов этого течения».Однако сам Гонгора не пожелал … покорно склониться перед общим мнением, обвинявшим его произведе­ния в серьезном пороке.

Всякий раз, когда он переходил от ядовитых насмешек, ко­торыми любил поддразнивать своих врагов, к теоретическим обоснованиям, он показывал глубину мысли, представляющую собой столь резкий контраст с хваленой бессознательностью, которая, как обычно считают, лежит в основе творческого про­цесса художника.

Когда в Мадриде впервые прочли «Поэмы одиночества», автор одного анонимного письма высмеял их, заявив, что это какая-то тарабарщина, «след вавилонского смешения языков» /…/ Эта первая насмешка возымела более сильное действие, чем все последую­щие язвительные замечания читателей и даже отрицательные суждения специалистов, и заставила поэта выдвинуть в свою защиту серьезные теоретические соображения. В своем ответе на анонимное письмо он хвастливо заявляет, что придал обще­употребительному языку совершенство и сложность латинского, превратив его в «героический язык, который должен отличаться от прозы и быть достойным тех, кто способен его понять, ибо негоже метать бисер перед свиньями».

Для людей, способных понять и оценить искусство, темный стиль полезен, поскольку он будит ум, а кроме того — приятен, потому что «если цель понимания заключается в том, чтобы схватить истину, то для читателя должно быть более приятно, когда, побуждаемый к размышлениям неясностью выражения, он найдет под покровом темноты стиля нечто такое, что соот­ветствует сложившемуся у него представлению».

В этом кредо Гонгора, в противоположность Лопе, считает, что искусство призвано служить немногим, должно быть как бы своеобразным признаком образованности и культуры чело­века. Подобная мысль не нова: ее высказывал еще Эррера, а поэтому апологеты Гонгоры представляли и представляют его как законного продолжателя эстетических идей севильского поэта. Но между Эррерой и Гонгорой есть одно очень суще­ственное различие: первый осуждает темный стиль, второй его приемлет. В этом-то и заключается то новое, что мы видим в упомянутом выше кредо Гонгоры: туманность содержания считается силой, побуждающей читателя к размышлению, хотя бы последнее предполагало поиски не реальных истин (как можно было бы заключить из слов Гонгоры), а прежде всего истин воображаемых, причем, как указывали критики гонго­ризма Хауреги и Каскалес, все спекуляции должны строиться лишь на том или ином понимании поэтического выражения. Именно на этом основании автор «Поэм одиночества» горде­ливо заявляет, что он латинизировал общеупотребительный язык, и не просто латинизировал, как, например, Эррера, а превратил его в язык, изумительный по своей загадочности, настолько же непонятный для народа, как и язык римлян. Обосновывая свою заслугу, Гонгора превозносит ту пользу, которую, по его мнению, извлечет читатель, вынужденный тру­диться над разгадкой того, что скрывается в словах и запу­танной манере выражения автора, напоминающей стиль Овидия.

Следовательно, помимо латинизации словаря, изменения принятого порядка слов фразеологии, Гонгора допускает еще и косвенное выражение мысли, которое беспрестанно колеблется между метафорами и туманными намеками. Он делает это со­знательно, видя в неясности смысла некий эстетический фактор, порождающий интеллектуальное наслаждение спекулятивным процессом и в то же время действующий как возбудительное начало, которое требует от читателя не пассивного восприятия опоэтизированной красоты, а активного сотрудничества с поэтом, поисков в неясном скрытых возможностей прекрасного.

Приведенная выше декларация Гонгоры в свое время не была нигде опубликована, и о ней вскоре забыли. Многочисленные противники поэта не выступали против положений его кредо, а не менее многочисленные сторонники — не отстаивали их.

/…/ Гонгора в своей смелой декларации обнаруживает ясное и глубокое понимание того, чего он хотел добиться, а следовательно, и того, что он воплотил в жизнь в столь непревзойденной манере: поэзии, являющейся беспрестанным уклонением от прямого выражения, завуалированием передаваемой идеи различными метафорами и необычными сочетаниями слов. Как представлял себе автор, душа читателя инстинктивно тянется к неясному и запутанному, жаждет эмоций, связанных с процессом разгады­вания и блуждания по словесному лабиринту с его тупиками; читатель испытывает наслаждение первооткрывателя, которое так привлекает людей к охоте, разгадыванию загадок или к серьезному научному исследованию. Сам по себе этот способ, эта иносказательность свойственна поэзии любой эпохи, но его наиболее частое и последовательное употребление характерно именно для эпохи барокко, и главным образом для гонгоризма. Лопе де Вега, как известно, считал, что Гонгора и его подра­жатели злоупотребляют туманностью стиля, и сравнивал их с женщиной, которая румянит не только щеки, но и уши, нос и лоб.

Концепция темного стиля находила сторонников лишь в лице Гонгоры и его приверженцев; ей противостояла концепция_трудного стиля, выдвинутая Хауреги. Темный стиль, касающийся не­посредственно способа выражения, стали повсеместно считать серьезным пороком; трудный же стиль, относящийся к содер­жанию и передаваемым в произведении идеям, стал, напротив, признаваться положительным качеством, которое следовало защищать и даже ценить. Кеведо нападает на темный стиль, беспощадно высмеивает Гонгору — путаника культераниста — с его «нагромождением всяких странных и непонятных слов». Он стремится не к_туманности, а к вычурности; он не предла­гает, как Гонгора, постоянно прибегать к завуалированному выражению мысли, хотя и не настаивает, как Лопе, что язык все время должен оставаться ясным и доступным. А при случае он и сам не прочь воспользоваться манящей загадочностью, к которой прибегал еще Гонгора, дабы разжечь воображение читателя. Но Кеведо стремится достичь этого не посредством темного стиля, то есть неясностью формы, а путем утонченности или сложности выражаемой мысли.

Консептист Грасиан тоже не выступает в защиту темного стиля, хотя в отличие от Кеведо он в самой решительной форме заявляет о своем отвращении к ясности /.../ «игра в от­крытую бесполезна и неинтересна», чтобы вызвать восхищение, нужно постоянно приковывать к себе внимание./…/ «Чем труднее, познается истина, тем приятнее ее постичь; новое, за которое приходится бороться, представляет для нас наибольший интерес и приносит наибольшее удовлетворение; именно на этой основе талант одерживает блистательные победы и завоевывает бога­тые трофеи... Грасиан защищает трудность, а не туманность…

Следующее наставление Грасиана, пожалуй, еще в большей степени, чем гонгористская теория темного стиля, могло бы служить девизом всего искусства барокко: «Делай из всего тайну... загадочность вызывает поклонение; даже в объяснениях нужно избегать доступности»... Если какая-нибудь вещь непонятна, ее превоз­носят./…/

Темный и трудный стиль — вот главное в культеранизме и консептизме, представляющих собой в конечном счете родствен­ные течения. К этому сводятся, по существу, и все их остальные характерные черты; только темным и трудным стилем можно объяснить то явление, какое, как нам представляется, сейчас не замечают: гонгоризм, все элементы которого сложились еще в прошлые века, тем не менее путем накопления этих элементов и общего усиления искусственности и вычурности добился того, что стал разновидностью совершенно нового искусства.

Луис де Гонгора

Как зерна хрусталя на лепестках

пунцовой розы в миг рассветной рани

и как пролившийся по алой ткани

искристый жемчуг, светлый и впотьмах,

так у моей пастушки на щеках,

замешанных на снеге и тюльпане,

сверкали слезы, очи ей туманя

и солоня стенанья на устах;

уста же были горячи, как пламень,

и столь искусно исторгали вздохи,

что камень бы, наверно, их не снес.

А раз уж их не снес бы даже камень,

мои дела и вовсе были плохи

я – воск перед лицом девичьих слез.

(Перевод С. Гончаренко)