Лекция 5. «Стояние на краю времён».

Источники переходного периода. XVII в.

Содержание темы

«Смута». Новая династия. «Бунташный век». «Стояние на краю времён». Алексей Михайлович и резкое усиление западного влияния. Позднее летописание. Новый летописец. Легендарные и историко-фантастические повести. Изменения в агиографическом каноне. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». «Парсуна». «Расслоение» древнерусской литературы. Сатирические произведения. Вирши. Лубочные картинки. От чертежа к ландкарте.

Тезисы

И в XVII в. для лучшего понимания истории страны приоритет остаётся за нарративными источниками, не умаляя, разумеется, значение документальных источников. Потому что наиболее существенные изменения, происходившие тогда в истории Руси/России, более основательно представлены именно в повествовательных источниках. Их становится не только больше, но появляются новые их разновидности и виды.

После смерти последнего царя старой династии Фёдора Ивановича и до избрания на престол родоначальника новой династии царя Михаила, с 1598 г. по 1613 г., в стране «смута»: беспорядок и почти хаос. Само время в русском государстве между старой и новой династиями воспринималось как безвременье, а весь XVII в. как «бунташный век» и «стояние на краю времён». Современники чувствовали, что старое, родное уходит, а новое, пугающее их время, приближается. И не ясно было, хорошо это, или плохо. И не скажется ли это на самой вере. В этих условиях появились новые еретики, причём максималистского толка: в начале века – Капитон. а во второй половине века – протопоп Аввакум. Первый, отшельник и мистик-аскет, выступал против монашества, церкви и традиций, доверяя лишь собственному пониманию Нового завета. Второй породил раскол, осуждая Никона за отход от веры отцов и переписку богослужебных книг. Лишь себя считал знающим истину священного Писания. В своём рвении он дошёл до того, что осудил духовенство на вселенском соборе за то, что оно признало нововведения Никона. По иронии судьбы и Аввакум, и Никон были осуждены в 1666 г., второй на полгода позже первого.

Кому же доверили переписку богослужебных книг, и что с этим связано? Это были приглашённые царём Алексеем Михайловичем из Киево-Могилянской академии монахи. Некоторые из них получили образование у иезуитов. Наиболее известный из них Симеон Полоцкий. Выпускник Киево-Могилянской академии, учился в иезуитской Виленской коллегии. По инициативе царя, обучал его сыновей Алексея и Фёдора латинскому и польскому языкам. Как пишет В.О. Ключевский, в этом сыграл свою роль случай: Алексей Михайлович был некоторое время кандидатом на польский престол. Поэтому царь считал необходимым подготовиться к этому событию и старался устроить жизнь при дворе на «иноземный лад». Именно он и ему подобные учёные монахи (Епифаний Славинецкий, Андрей Сатановский, Дамаскин Птицкий и др.) учили, как правильно жить. Прибыв в Москву, они сразу же стали инициаторами спора традиционалистов и «новых учителей» в своём лице. Царь встал на сторону западных монахов. Они же учили ещё и мирским наукам, не ограничиваясь перепиской богослужебных книг и спорами об историческом идеале, о соотношении человека и времени, о прошлом, настоящем и будущем. По мнению А.М. Панченко, в этом споре осуждалась ими «мужичья» культура Древней Руси от лица учёной культуры барокко, переосмыслялась роль истории в жизни людей. Тем самым церковное восприятие истории они предлагали заменить мирским: не история владеетчеловеком, как в Древней Руси, а человек владеет историей. В этом смысле книги они не считали вместилищем вечных истин, как это было принято в Древней Руси. Книги им были интересны своей новизной, непохожестью на предыдущие книги. Они были библиофилами. Из этого, очевидно, что приезжие монахи приветствовали научную революцию, происходившую как раз в XVII в. на Западе. Именно поэтому они переводили труды западноевропейских учёных: по географии, политике и педагогике. В частности, «Географию» польского учёного Мартина Бельского, «Космографию, сиречь всемирное описание земель…» (переработка труда А. Ортелия «Зрелище земного шара») и т.п. При покровительстве царя их публикация способствовали проникновению новых знаний в сознание пытливых молодых людей.

Тем самым люди XVII в., прежде всего царь и его окружение, должны были сделать выбор между изоляционизмом, предлагавшимся протопопом Аввакумом, созданием теократической вселенско-православной империей, на чём настаивал патриарх Никон, или вхождением в европейское сообщество государств. Выбор окончательно был сделан сыном Алексея Михайловича, будущим Петром I, прозванным Великим. Но уже и при Алексее Михайловиче перемены начались именно в западном направлении. В данном случае уместен один, но красноречивый факт. Количество докторов и лекарей в Московском царстве в 1644 г. числилось 7 чел., и все они были иностранцами. В 1675 г. их было уже 18, в том числе 8 русских, а в 1682 г. – 25, среди них 14 русских[21]. Вначале они лечили только членов царской семьи, впоследствии – бояр, дворян, членов высшего духовенства, армии. В Древней Руси лечение считалось делом духовным. По «Домострою» заболевший и его родственники должны были истово молиться, строго соблюдать православный канон праведной жизни. Пользоваться услугами знахарей и знахарок запрещалось, хотя ими, разумеется, пользовались, даже священники. Теперь же лечились у иностранных медиков царь и его придворные. Это ли не свидетельство наступления «новых времён»?

И после смерти Алексея Михайловича, при коротком правлении его сына Фёдора Алексеевича (1676-1682 гг.) перемены в западном направлении продолжались. П.В. Седов пишет о том, что при нём наметилась тенденция развития политического строя на манер Речи Посполитой, вынашивался проект учреждения папства в России, продолжалось проникновение элементов польской культуры в обиход царя и придворных[22].

Эти изменения неизбежно повлияли на корпус источников, в том числе на самые важные в Древней Руси – на процесс летописания и судьбу летописных сводов «на краю времён».

Летописание, имевшее в качестве образца «Повесть временных лет», в XVII в. прекращается. Как известно, уже в XVI в., наряду с «каноническими» летописями, появились литературно-исторические произведения. Теперь его отголоски имелись лишь на периферии государства, в присоединённых в минувшее столетие землях. По принципу «свято место пусто не бывает». Новые земли должны были подобающим образом иметь своих легендарных «отцов-основателей», как в своё время Киевская Русь.

В центре же Московского царства эта потребность была уже не актуальна. Да и в самом Московском царстве близится закат. Скоро его место займёт Российская империя. С новой столицей и в другом месте: ближе к Западу.

И именно здесь, в центре Московского царства, началось вырождение традиции летописания. Поздние летописцы (название условное) уже не являлись летописями в строгом смысле слова. Как правило, это единовременно составленные компилятивные сочинения, для которых погодное изложение событий является лишь привычной формой (В.Г. Вовина, 1992). Кстати, погодное изложение событий в летописцах встречается всё реже и реже.

Сам по себе факт отказа от обязательности погодного их представления свидетельствует о новом отношении к времени и истории. Если в «Повести временных лет» монах-летописец не знал, что именно произошло в очередной год, против указания года делал пропуск. Он так поступал потому, чтобыл провиденциалистом, считавшим, что всё в руках Божьих: он не только создал мир и человека, но и управляет им. Поэтому Время владеет человеком, а не человек Временем. Западное же мышление, прежде всего протестантское, опирается на деизм. Его смысл состоит в том, что Бог сотворил мир (и человека в нём) и больше не вмешивается в последующее его развитие. На том основании, что мир дальше развивается по изначально сообщённым ему разумным законам. Как следствие, именно на Западе в XVII в. возникла наука в современном смысле слова. В Московском царстве её пропагандировали учёные монахи, выпускники Киево-Могилянской академии. В.О. Ключевский пишет по этому поводу: «Древнерусская мысль, опутанная преданием, могла только испуганно отшатнуться от такой сотрудницы, а тем паче соперницы. Легко понять, почему знакомство с этой наукой тотчас возбудило в московском обществе тревожный вопрос: безопасна ли эта наука для правой веры и благонравия, для вековых устоев национального быта? Вопрос поднялся ещё в ту минуту, когда проводниками этой науки были у нас свои же православные западнорусские учёные»[23]. Тенденция иного отношения к времени, возникшая уже в конце XVI в. в литературно-исторических произведениях, проникает в летописцы XVII в. Значит, влияние Запада на основополагающий источник несомненно. Впрочем, главное в «Новом летописце», датируемом приблизительно 1630-м г., не в перечне происходивших событий в их последовательности, а в обосновании богоизбранности государя, прославлении новой династии и в опорочивании руководителей Смуты: Б. Годунова и В. Шуйского.

В XVII в. завершилось, в основном, колонизация и освоения Архангельского Севера как Поморья. Как следствие – создание епархии и «Двинского летописца». Он был создан по заказу архиепископа Холмогорского и Важского Афанасия и представлял своего рода историческую справку о вновь учреждённой епархии (1682).

На фоне «Нового летописца» по-особому воспринимается «Сибирская летопись». Она хоть и называется летописью, но в ней сказываются новые веяния. И это притом, что в 1680-х гг. появился «Сибирский летописный свод». По-видимому, понадобились это для придания особого значения этим памятникам: путём использования традиционных названий.

Основные сибирские летописи – Есиповская и Строгановская - представляют две разные концепции присоединения Сибири. Первая из них написана дьяком Тобольского архиерейского дома Саввой Есиповым в 1636 г. как официальная летопись местного значения. Она изображает отряд Ермака, будто бы пришедший в Сибирь сам по себе, но как «орудие Бога» в борьбе с «неверными» (язычниками). Автор второй летописи, основываясь на документах вотчинного архива Строгановых, отводит главную роль в присоединении Сибири Строгановым. Причём и та, и другая написаны на основе «Синодика Ермаковым казакам или казачье написание», но преследуют разные цели. Сам «Синодик» был включён в состав общего «Чина православия», совершаемого ежегодно в неделю православия во время Великого поста. Он начинается с послания Иваном IV в Сибирь казаков во главе с Ермаком, чтобы «… очистити место святыни и победити бесерменского царя Кучюма, и разорити их богомерския и нечестивыя капища». В «Синодике» ни слова о Строгановых[24]. В Есиповской летописи поход Ермака представлен как крестовый поход: якобы Ермак получил «щит истинныя веры» для борьбы с «неверными».

В 1689-1690 г. С.У. Ремезов создал «Историю Сибирскую». Её источники – сибирские летописи и фольклор о Ермаке и Кучюме, а цель – воспевание мудрости правления Ермака. Кстати, в своей «Истории» Ремезов приходит к просветительской идее о «знании» и «разуме» как высших критериях человеческой деятельности. Он, как в Москве Симеон Полоцкий, был идеологом раннего просветительства. Следует обратить внимание на примету конца XVII в. Уже славят не только государей, митрополитов и знаменитых подвижничеством монахов, но и мирянина, пусть и знаменитого своими деяниями и удостоившегося чести войти в поминальник «Чина православия». Он уже почти святой, как Илья Муромец, мощи которого находятся в Киево-Печерской лавре. И всё же не святой. Это явление И.В. Кондаков называет «светской святостью», но применительно к XVIII-XIX вв. (М.В. Ломоносов, А.С. Пушкин).

В конце XVI-XVII вв., на фоне позднего летописания, всё более значимыми становятся хронографы, излагавшие всемирную историю от сотворения мира. Считается, что особую популярность и авторитет они приобрели в XVII в. К концу века они почти полностью заменили собой летописи.

Новым явлением второй половины XVII в. считается и появление легендарных повестей о древнейшей истории Руси: о происхождении славян и о начале Русского государства (А.Л. Гольдберг, 1982). Они встречаются во многих летописных сводах, хронографах и сборниках под названием «История о зачале Руския земли и создании Новаграда…», «Начало Словенску, еже есть Великий Новград именуетца…». Начинается повесть рассказом о разделении вселенной между потомками Ноя, среди которых особое внимание уделено Словену и Русу, давшим начало славянам и руси и основавшим города Великий Словенск и Русу. Далее говорится об отношениях славян и руси с соседями и приводится грамота Александра Македонского, признавшего право славян на земли от Варяжского до Хвалынского моря. После описаний бедствий, опустошивших «Словенскую землю», рассказано о возрождении её древних городов: Великий Словенск был поставлен на новом месте и назван поэтому Новградом, а Руса – на старом месте (отсюда «Старая Руса»). Завершается повесть историей призвания на новгородский престол потомка «кесаря Августа», «курфирста или князя великого» Рюрика, положившего начало русской княжеской династии. Гольдберг считает, что повесть представляет собой новое воплощение идеи, связывавшей русскую государственность с мировыми державами прошлого и отражённой в известном рассказе о потомках Августа и о дарах Мономаха[25]. Сам факт переноса внимания автора легендарной истории с Киевской Руси на Новгородскую землю симптоматичен. По сути, это попытка переосмысления истории возникновения Руси как государства. Значит, пусть и на уровне легендарной истории, зарождается историография, предполагающая разные точки зрения. Как и в случае с «Сибирской летописью» в Есиповской и Строгановской «версиях».

Тогда же, во второй половине XVII в. появились «Повесть о женитьбе Ивана Грозного на Марии Темрюковне» и «Повесть о взятии Смоленска», считающихся специалистами литературного источниковедения историко-фантастическими повестями. Главное в них: интересность, занимательность и назидательность. Значит, учёные монахи, выпускники Киево-Могилянской академии, добились своего. Напомним, что они были библиофилами. Можно было бы и не касаться легендарно-исторических и историко-фантастических повестей, но без них источниковая база была бы бедна и не позволила бы заметить проявление новизны в нарративных источниках XVII в.

Существенные изменения происходили в XVII в. и в агиографическом каноне. Наряду с каноническими житиями появились и неофициальные, не публиковавшиеся в патериках, прологах и иных одобренных Церковью сборниках. Эти новые жития Д.С. Лихачёв назвал «автобиографическим житием». Основанием для этого является само их наименование: «житие им самим написанное». Таковым является знаменитое «Житие протопопа Аввакума им самим написанное» (между 1672-1675 гг.). Оно не первое биографическое житие. Более ранним является «Житие Елеазара Анзерского, написанное им самим» (приблизительно в 1656 г.). Это описание событий и своих видений, связанных с основанием им Троицкого скита на Анзерском острове (входит в архипелаг Соловецких островов). Поскольку оно не являлось каноническим около 1700 г. иноком Макарием Анзерского скита было написано «Житие Елеазара Анзерского» как каноническое житие. Оно-то и вошло в «Соловецкий патерик» под названием «Преподобный Елеазар, основатель Троицкого скита».

Как известно, протопоп Аввакум в 1666 г. был отлучён от Церкви, а позже и сожжён в срубе. Соответственно, его житие почти 200 лет было под запретом. Сам факт написания жития о себе самом считался грехом.

В работе над житием Аввакум ориентировался на канон: в нём есть описание его родителей, детства, способности к чудотворению и т.п. Но композиция жития иная, чем в канонических житиях, - сюжетная: повествование о выборе жизненного пути, об испытаниях и подвиге (Д.С. Лихачёв). А это означает, что он считал себя православной личностью, знающим истину и имеющим право судить всех, кто искажает истину священного Писания. Эта претензия на знание истины осуждалась Церковью. Равно как и нападки на власть. Патриарха Никона он называл не иначе как «отступник» от веры, «волк», «злодей и еретик». О властях: «А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мнЂ и, уразумЂвше истину, не стали к прелесной их службЂ ходить». Мало того, он бросил обвинение вселенскому собору патриархов: «Вселенсъстии учителие! Римъ лежит давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ними же погибли, до конца врагами быша християниномъ. А у вас православие пёстро стало от насилия туръскаго Магомета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали»[26]. Это – речь не только еретика, но и личности нового типа, пусть и от имени старой Церкви, бросившей вызов всем.

На рубеже XVII-XVIII вв. началось расслоение литературы (И.П. Ерёмин): на «демократическую», адресованную посадским людям, и на литературу для знати (рыцарские и любовно-авантюрные романы).

В литературе для посадских людей, помимо привычных «гисторий» и «сказаний» о борьбе русского народа с «неверной силой», появляются литературные переделки эпоса: «Сказание о семи богатырях, ходивших в Царьград», «Сказочная повесть об осаде Азова». Кроме них – повести с новой темой – темой жизненной судьбы, печалей и радостей простого, рядового человека. Такова «Повесть о Горе-Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин» (вторая половина XVII в.). Впервые в древнерусской литературе появляется безымянный герой из народа. «Повесть» о том, как «добрый молодец» попадает в кабак царёв. куда завёл его «мил надёжен друг». там упивается «без памяти», а затем, ограбленный «братом названным», становится бродягой – бредёт по свету, в надежде как-то пристроиться и найти место в жизни. Но это ему не удаётся, несмотря на его усилия жить «умеючи», вернуться на «спасённый Путь». Его неотступно преследует Горе-Злочастие. У него только один путь спасения – монастырь. Лишь за монастырской стеной покидает «доброго молодца» его неотвязный спутник[27]. В «Повести» ясно выражена отмеченность категории конца – уход молодца в монастырь завершает и останавливает навсегда ход событий. Однако повествование всё ещё обращено к началу: сообщается о творении Адама и Евы и первородном грехе. Значит, по-прежнему, весь сюжет повести – лишь «обновление» исходного греха человека (Ю.М.Лотман). В этом смысле «Повесть» всё ещё памятник древнерусской культуры, несмотря на появление в нём новых черт.

Самое удивительное в литературе XVII в. – смеховая культура в виде пародий на канон. Она могла стать массовой лишь в ситуации «стояния на краю времён». То, что прежде, в XI-XV вв., цементировало культуру (канон), чему во второй половине XVI в придавали государственный смысл, теперь осмеивалось, пародировалось. Но это был, образно выражаясь, смех сквозь слёзы. Люди, пародировавшие канон, расставались с родным прошлым, не зная, что их ждёт впереди. Чувствовали, что будущее уже неизбежно, но они задавались вопросом «не опасно ли оно для них ?». С этим чувством они и жили. Итак, они пародировали самое святое в Древней Руси – канон. И, разумеется, не из злого умысла. То, к чему стремился Иван Грозный и его окружение, как раз и осмеивалось. Как известно, он стремился наладить жизнь в «государственном измерении» (Ю.М. Лотман), посредством «литературы государственного устроения» (Д.С. Лихачёв). В литературных пародиях противопоставлялись чужой мир (благополучных, сытых, одетых) и свой антимир (неблагополучных, голодных, раздетых). И оба они высмеивались.

Представим одну из таких пародий в интерпретации ученика Д.С. Лихачёва, тоже академика, - А.М. Панченко. Эта «Сказание о роскошном житии и веселии». По его мнению, «Сказание» - противовес официальной культуре с её душеполезностью и уверенностью в незыблемости установленных порядков, составляло смеховой «антимир». Его утопический идеал не имеет ничего общего с царством Христовым на Земле и на небесах. Это мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и всё каждому доступно, сказочный рай обжор и пьяниц. В европейской перспективе этот слой памятников представляет собой русскую версию смеховой культуры средневековья, Ренессанса и барокко, блистательно отразившийся у Рабле, Эразма Роттердамского («Похвала глупости»)… Именно «Сказание…» доказывает, что между Западной Европой и Русью существовали соединительные звенья. «Сказание» - это антиутопия; следовательно, здесь пародируется жанр утопии. Иноземное по происхождению «Сказание» не вызывает сомнения. В XVII в. ходило много слухов о далёких привольных странах – о Мангазее, Даурии, о богатом острове на «Восточном океане». Вера в легенды была столь сильна, что во второй половине XVII в. тысячи бедняков, целые сибирские сёла и остроги снимались с мест и бежали неведомо куда. За Уралом особые заставы тщательно старались перенять беглецов. В этом контексте «Сказание» обретает свойства пародии. Оно разрушает веру в царство изобилия и свободы. Это горький смех бедняка, который знает, что ему никогда не проникнуть в мир сытых»[28].

Тогда же существовали пародии, напоминающие «игру в слова». В частности, пародировали «Толковую азбуку». Каждая буква это азбуки («азъ», «ведаю», «глаголь») обыгрывалась: названия букв становились первыми словами запоминающихся афоризмов, подобранных тематически (известны «Азбука об Адаме», «Азбука о хмеле»). В «Азбуке о голом и небогатом человеке» по названиям букв создаётся повесть о типичном для XVII в. судьбе разорившегося «молодца», жителя московского посада. Причём эта повесть как бы произносится самим героем как автобиографический монолог. Главное в ней тема судьбы, злой доли. Здесь легко улавливается связь с известной уже «Повестью о Горе-Злочастии». Такова «демократическая» литература, в том числе смеховая.

Своеобразное явление XVII в. – лубок, или лубочные картинки, предназначенные для продажи разным слоям населения. Она появилась в первые десятилетия XVII в. Вначале западного, а затем и русского производства. Широкое распространение получили в конце XVII - начале XVIII века. Она представляла гравюру на дереве, а позднее на меди. Лубочная картинка сочетала изображение со словесным текстом. В ней находили своё отражение самые разные сюжеты: религиозные, фольклорные (образцы народно-смеховой культуры, былины, сказки), заимствованные из рукописной литературы (западноевропейский рыцарский роман, «демократическая» литература XVII в. В Киеве, например, монахи продавали прихожанам лубок с изображением преподобного Ильи Муромца.

Литература же знати есть не что иное, как пересадка на русскую почву литературного опыта соседних стран, соответствующего культуре барокко, зародившейся на Западе и проникшей в Россию через выпускников Киево-Могилянской академии. Именно они сыграли роль посредников между Польшей и Русью.

Кроме рыцарских и любовно-авнтюрных романов, в качестве новых письменных источников появляется виршевая поэзия, заимствованная из Польши, а затем и оригинальная. «Поэт» начала XVII в. славил историю и её героев. Считается, что собственно русская поэзия начинается с Семиона Полоцкого. С ним же связаны и первые шаги русской оригинально драматургии. В частности, ему принадлежит пьеса в стихах «Комедия притчи о блудном сыне», написанная на евангельский сюжет.

Дальнейшее развитие в XVII в. практика создания чертежей. Они и прилагаемые к ним письменные материалы – нечто среднее между нарративными и нормативными источниками. Практика создания чертежей была связана с путешествиями многочисленных землепроходцев и мореходцев, в частности, В.Д. Пояркова, С.И. Дежнёва, Е.П. Хабарова, в Сибирь и на Дальний Восток. Они составили многочисленные чертежи и описания (так называемые росписи) различных частей этой огромной территории, которые послужили основанием для существенного расширения географического кругозора, опирающегося на реальное знание. «Отписки», «распросные речи» и прилагаемые к ним чертежи стали тем первоначальным материалом, на основании которого воеводы и их административный аппарат составляли сводки обобщающего характера. Такова, например, «Роспись сибирским городам и острогам», составленная в первой половине XVII в., а также сводные росписи с чертежами маршрутов от Енисейска до Якутска, верховьев Лены, Байкала и прилегающих к нему земель, где даны первые сведения о Верхней Тунгуске и Ангаре. В этих росписях приводятся сведения о населении обширного района от Енисея до Амура и Китая, о путях к Охотскому морю, о размещении рыбных богатств края[29]. Вторая половина XVII в. принесла ещё больше такого рода обобщений. Наиболее показательны в этом отношении «Список с чертежа Сибирской земли» (1672 г.). Вершиной в этом деле явились труды С. Ремезова и его сыновей – «Чертёжная книга Сибири» (1699-1701) и другие книги, опубликованные в начале XVIII в.

В конце XVII – начале XVIII века вместо русского слова «чертёж» начинает употребляться иностранное слово «ландкарта». В 1720 г. был опубликован указ Сената «О посылке учеников С.-Петербургской [морской] Академии для сочинения ландкарт»[30]. Тем самым в нормативные документы оно вошло уже в начале XVIII в.

Таким образом, корпус нарративных и близких к ним по видовым чертам источников становится в XVII в. всё больше. Они отражают противоречивый характер переходного периода («стояние на краю времён»).

Основная литература

Источниковедение: Теория. История. Метод… Летописи XI-XVII вв. Литературные произведения XI-XVII вв. (только то, что относится к XVII в.).

Калугин В.В. Древнерусская литература. §7. От древнерусской литературы к литературе Нового времени (XVII в.)

(voskres.ru/school/drevruslit.htm).

Дополнительная литература

Вовина В.Г. Новый летописец и спорные вопросы изучения позднего русского летописания // Отечественная история. 1992. № 5.