Стояние за русскую землю

Несмотря на неизбежную пристрастность оценок летописца, идея славянского единства, с одной стороны, и идея общности целей и интересов всей Русской земли — с другой, проходят в ле­тописи через всё изложение событий. «Замечательно,— говорит Ключевский,— что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад ещё приносились идолам человеческие жертвы, мысль уже училась подниматься до сознания связи мировых явлений. Идея славянско­го единства в начале XII в. требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительно­стью». И далее Ключевский подчёркивает, что для XI—XII вв. характерно «пробуждение во всём обществе мысли о Русской зем­ле как о чём-то цельном, об общем земском деле как о неизбежном, обязательном деле всех и каждого, о котором так часто говорят и князья и летописцы»1.

Русская летопись, начиная с древнейшей поры, проникнута высокой идеей служения родной земле, заботой о её благополу­чии, ревностным отношением к её чести и достоинству. У русского летописца сильно чувство родины и сознание кровного единства всех русских племён. В своём патриотическом отношении к Русской земле он умеет подниматься над частными, эгоистическими и пре­ходящими интересами до высоты сознания интересов общерусских. К этому побуждают его, в первую очередь, задачи обороны Руси от внешних врагов, посягающих на её целостность и единство. Тут он отражает те настроения, которыми жили передовые обществен­ные слои Киевской Руси, когда «киевлянин всё чаще думал о чер-ниговце, а черниговец о новгородце и все вместе о Русской земле, об общем земском деле» 2. Свои мысли о благе родной земли лето­писец влагает большей частью в уста князей, иногда их советников, «смысленных» мужей, и со своей стороны с благожелательностью говорит почти всегда лишь о тех князьях, которые пекутся о своей земле и которые, как Владимир Мономах, являются «добрыми страдальцами за Русскую землю».

Призывы постоять за родную землю, «поберечь» её находят себе в летописи часто прекрасное стилистическое выражение, дости­гающее порой большой словесной выразительности и художествен­ной чеканки речи. Ярослав Мудрый в своём предсмертном завеща­нии детям, призывая их жить в мире и любви, предупреждает, что в противном случае они погубят сами себя и «землю отець своих я дед своих, юже налезоша трудомь своим великым» (1054). «Мужи смысленные» обращаются с такими словами к князьям Владимиру Мономаху и Святополку, враждующим друг с другом в пору половецких набегов на Русь: «Почто вы распря имата межи собою? А погании губять землю Русьскую; последи ся уладита, а ныне поидита противу поганым любо с миром, любо ратью» (1093). Южные князья на Любечском съезде говорят друг другу: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору (распри) дею-ще? А половци землю нашю несуть розно и ради суть, оже межю нами рати; да ныне отселе имейся в едино сердце и блюдем Рускые земли» (1097). Мать Владимира Мономаха и митрополит Никола, отправившись в качестве послов к Владимиру, просят его: «Мо­лимся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Русь-скые земли; аще бо возмете рать межю собою, погании имуть радо-ватися и возмуть землю нашю, иже беша стяжали отци ваши и деди ваши трудом великим и храбрьствомь, побарающе по Русь-скей земли, ины земли приискываху, а вы хочете погубити землю Русьскую». И в ответ на это Владимир Мономах, расплакавшись, сказал: «Поистине отци наши и деди наши зблюли землю Русь­скую, а мы хочем погубити» (1097), и внял обращенной к нему просьбе.

Все эти цитаты взяты из «Повести временных лет». Сходные по духу и выражению слова найдём и в Киевской летописи и в ле­тописи Галицко-Волынской, явившихся органическим продолже­нием «Повести временных лет».

Стояние за Русскую землю — до страдания и смерти за неё — неразрывно связывается в летописи с сознанием рыцарской чести и жаждой воинской славы, вдохновляющих на подвиг и на борьбу, а также с уважением к доблестным традициям отцов и дедов. «Поискати отець своих и дед своих пути и своей чести» — таков заветпотомкам и наследникам тех, кто своими ратными подвигами крепил и возвеличивал Русскую землю.

Через всю летопись проходит настойчивая проповедь брато­любия среди князей и единения их в борьбе с внешними врагами. Образцовый пример братской любви дан уже в летописной повести «Об убьеньи Борисове», излагающей обстоятельства гибели Бориса и Глеба от руки их старшего брата Святополка.

Ярослав Мудрый завещал своим сыновьям жить в любви и мире и, поручая свой киевский стол старшему сыну Изяславу, говорит ему: «Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обидят». В дальнейшем летописец с горестью говорит о том, что сыновья Ярослава нарушили завещание отца, по дья­вольскому наущению стали враждовать между собой и пошли друг на друга войной. И всё же, когда на Всеволода Ярославича обру­шилась беда и он потерпел поражение от половцев, то, придя к брату Изяславу в Киев, он находит у него горячее сочувствие и поддержку: «Брат, не тужи,— говорит ему Изяслав,— видишь, что со мною приключилось: первое — не выгнали ли меня и не разграбили ли моё имущество? И второе — в чём я провинился, когда изгнан был вами, братьями моими? Не блуждал ли я по чужим землям и не лишился ли имущества, не сделав никакого зла? И ныне, брат, не будем тужить. Если будет нам часть в Рус­ской земле, то обоим, если лишимся, то оба. Я сложу голову свою за тебя».

Классовая борьба.

В летописи нашла своё отражение классовая борьба, происхо­дившая в Киевском государстве. Так, под 1068 г. рассказывается о восстании народных масс в Киеве, вызванном поражением трёх русских князей Ярославичей — Изяслава, Всеволода и Святосла­ва — в их столкновении с половцами на реке Альте. Изяслав и Всеволод после этого бежали в Киев, а Святослав — в Чернигов. «Люди киевские» прибежали в Киев, собрали вече на торгу и по­требовали от Изяслава дать им оружие и коней, чтобы биться с половцами. Князь отказал им в этом. Киевляне недовольны были не только князем, но и его воеводой Коснячком и двинулись к его двору, но не нашли там Коснячка. Затем восставшие разделились на две части: одна пошла освобождать из тюрьмы заключённого там полоцкого князя Всеслава, в котором народ видел защитника своих интересов, а другая пошла на княжеский двор и стала воз­буждённо препираться с Изяславом. Дружина, охранявшая его, советовала ему заманить Всеслава и убить его, но Изяслав отказал­ся сделать это. Когда Всеслав был освобождён, Изяслав вместе с Всеволодом бежали, а Всеслав сел на киевском столе. Княжеский двор был разграблен, и восставшим досталось множество золота, серебра, денег и шкур. Между тем Изяслав, который бежал в Поль­шу, с поляками подошёл к Киеву. Всеслав, пользуясь темнотой, бросил оборонявшее город войско и бежал в Полоцк. Оставшись без своего предводителя, киевляне вызвали Святослава из Черни­гова и Всеволода и заставили их вступить в переговоры с Изясла­вом, чтобы предотвратить нападение поляков на Киев, угрожая в противном случае сжечь город и уйти в Греческую землю. Взяв с собой небольшой отряд поляков, Изяслав послал впереди себя сына Мстислава, очень жестоко расправившегося с теми, кто освобо­дил Всеслава: семьдесят человек он убил, других ослепил, третьих погубил без вины, даже не расследовав дела. Восстание было подавлено; киевляне с поклоном приняли своего князя, об изгна­нии которого они пожалели ещё тогда, когда узнали, что он с поляками идёт на Киев. Торг, где собиралось вече, Изяслав перенёс на гору, где жила княжеская аристократия и где легче мог быть дан отпор недовольным, если бы они вновь подняли восстание.

Летописец прямо не выказывает своего отношения к восстав­шим киевлянам, но, судя по всему, он на их стороне прежде всего потому, что побудительной причиной восстания было стремление защитить Киевскую землю от степных врагов, причинивших пер­вый серьёзный урон русским силам. Он очень сочувствует осво­бождению Всеслава из тюрьмы и тому, что тот сел на киевском столе: заключив в тюрьму Всеслава, Изяслав нарушил данное ему крестное целование, за что, по словам летописца, должен принять наказание и в нынешнем и в будущем веке. Говоря о расправе сына Изяслава с киевлянами, летописец также косвенно выражает осуж­дение по этому поводу, когда указывает на то, что Мстислав погу­бил иных невинных, даже без суда над ними.

Гораздо более определённую позицию занимает летописец (и притом позицию прямо противоположную) по отношению к крестьянскому мятежу под предводительством волхвов. В «Пове­сти временных лет» под 1071 г. рассказывается о том, что, когда в Ростовской земле случился голод, пришли из Ярославля два вол­хва, объявившие, что всякие запасы — хлеб, мёд, рыбу, меха — скрывают богатые женщины. И идя вверх по Волге, волхвы уби­вали много женщин, заподозренных в сокрытии запасов, а запасы присваивали себе. Когда подошли к Белоозеру, то с волхвами оказался уже отряд в триста человек. Случилось тут быть воеводе князя Святослава Яну Вышатичу. Узнав, что волхвы — смерды его князя, он потребовал от сопровождавших их, чтобы они были выданы, но его не послушались. Тогда Ян вместе с отроками смело двинулся против мятежников. Завязалась схватка, угрожавшая жизни Яна, мятежники отступили и принуждены были выдать Яну волхвов. С ними у него завязывается спор о вере, во время кото­рого волхвы защищают богомильский догмат о сотворении тела человека сатаной, а души его богом и заявляют, что веруют они в антихриста, сидящего в бездне. Ян, велев избить волхвов и вы­дернуть им бороды, отдал их в руки родственников убитых ими матерей, жён и дочерей. Волхвы были убиты и повешены на дубах, получив от бога наказание по заслугам, как сообщает об этом с большим удовлетворением летописец. Судя, между прочим, по своей принадлежности к богомильской ереси, волхвы выражали настроение оппозиционно настроенного крестьянства. Летописец непримиримо относится к еретикам, откликнувшимся на народное бедствие, но не уважающим христианской веры.

Под тем же годом рассказывается в летописи о появлении вол­хва, очевидно, также причастного к богомильству, в Новгороде при князе Глебе. Волхв и тут возбудил мятеж, чуть было не приведший к убийству епископа. И когда отличавшийся самообладанием епи­скоп предложил тем, кто верит в волхва, идти за волхвом, а тем, кто верит в крест, идти за епископом,— оказалось, что за еписко­пом пошли только князь и его дружина, а все «людие» пошли за волхвом, «и бысть мятежь велик межю ими». Но когда Глеб убил топором волхва, люди разошлись. Рассказ заканчивается настави­тельным замечанием летописца, что волхв погиб, телом и душой предавшись дьяволу.

В третьей редакции «Повести временных лет» под 1113 г. уже без каких бы то ни было сопроводительных соображений летописца сообщается, что, когда после смерти князя Святополка Владимир Мономах отказался занять киевский стол, киевляне как раз в это время разграбили двор тысяцкого Путяты и ростовщиков. Киев­ская знать пригрозила Мономаху, что, если он будет упорствовать в своём отказе, мятежники пойдут грабить ещё невестку князя, и его бояр, и монастырь. После этого Владимир сел на киевском столе.

Для начального периода русской истории в распоряжении ле­тописца не было достаточного фактического материала, и он дол­жен был пользоваться преданиями, легендами, эпическими сказа­ниями о прошлом, песенной традицией, возникавшей в связи с теми или иными памятными историческими лицами и событиями. «Аскетический взгляд на жизнь наших монахов-летописцев,— пи­шет Вс. Миллер,— не отвратил их пера от языческого периода Руси. Они с чувством патриотизма и с глубоким интересом относи­лись к этому языческому прошлому, гордились удачными походами варяжских князей-язычников на православную Византию, униже­нием православного царя. Они старались восстановить отдалённое прошлое по народному преданию, по киевской саге о первых князьях» '.

С другой стороны, ввиду отсутствия древнейших записей про­изведений нашей народной поэзии, многие страницы начальной части «Повести временных лет» позволяют нам составить себе представление о характере русского народно-поэтического творче­ства древнейшей поры. Прав был Буслаев, говоря о том, что «за неимением древнейших памятников чисто народной русской поэзии достаточно одних этих сказок Несторовой летописи, чтобы соста­вить довольно полное обозрение древнерусского народного эпоса». Действительно, целый ряд летописных рассказов, относящихся к самой ранней эпохе русской истории, выдаёт своё народно-поэти­ческое происхождение.

Значительная часть повествовательного материала летописи в большей или меньшей степени отличается всеми признаками по­этического изложения, ведущего своё происхождение главным образом от фольклора. Порой художественные достоинства этого материала очень незаурядны. Возникнув в существеннейшей своей доле независимо от летописи, он был использован ею уже в готовом виде, подвергшись специальной обработке под рукой редакторов летописных сводов; но отдельно от летописной компиляции он до нас не дошёл, знакомимся мы с ним только по летописным сводам, и этим обусловливается большая ценность летописи с точки зрения специально историко-литературной.

Апостольские обходы.

В отличие от византийских хроник, начинающих изложение от «сотворения мира» и далее переходящих к истории еврейского народа, «Повесть временных лет» начинается с рассказа о раз­делении земли между сыновьями Ноя и смешении языков после вавилонского столпотворения. Вслед за тем речь идёт о выделении из племени сына Ноя, Иафета, славянского народа, одной из вет­вей которого, племени полян, преимущественно уделяют внимание первые страницы «Повести». Как бы введением к истории Русской земли, точнее — племени полян, является легенда о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода. Проповедуя в Синопе и придя в Корсунь (Херсонес), Андрей, узнав, что близ Корсуня находится устье Днепра, захотел Днепром пойти в Рим. Подни­маясь вверх по реке, он остановился под горами на том месте, где позднее основан был Киев, и сказал ученикам своим, что на этих горах воссияет благодать божия, будет создан большой город со многими церквами. Благословив горы и водрузив на них крест, Андрей продолжал свой путь вверх по Днепру и пришёл «в слове-ны», в то место, где ныне стоит Новгород. Там он поражён был обычаем жителей мыться в жарко натопленных банях и при этом хлестать себя прутьями почти до бесчувствия; ему непонятно было, почему люди сами себя мучат. Об этом он рассказал в Риме, и слу­шавшие дивились его рассказу.

Древнейшие русские памятники, в том числе «Слово о законе и благодати» Илариона и, по-видимому, предшествовавшие «Повести временных лет» своды, не только ничего не говорили о посещении апостолами Руси, но, наоборот, ставили в заслугу Владимиру принятие им христианской веры, несмотря на то, что апостолы никогда по Русской земле не ходили и, следовательно, никак не подготовили русских людей к крещению. Мало того, в самой «По­вести временных лет», в рассказе о первых мучениках — варягах, принесённых в Киеве в жертву языческим богам, в противоречие с легендой о посещении Руси апостолом Андреем, говорится сле­дующее: «Аще бо и телом апостоли не суть сьде были, но учения их акы трубы гласять по вселеней в церквах». Дальше в рассказе о крещении киевлян передаются жалобы дьявола, которого креще­ние русских прогоняет с насиженного места, где он рассчитывал жить постоянно, «яко сьде ни суть учения апостольска, ни суть ведущие бога». Нужно думать, что легенда об Андрее была поз­днейшей вставкой, которую редактор «Повести воеменных лет», как видим, не согласовал с последующим изложением. Вряд ли, однако, есть основания вслед за М. Д. Присёлковым ' и В. М. Ист-риным2 толковать эту легенду как выражение грекофильских тенденций русского летописца, тем более что апостол Андрей, как к конечной цели своего путешествия, направляется в Рим, т. е. в по­ру составления летописи в католический центр. Правильнее, наобо­рот, ставить её в связь с тенденцией русской церкви эмансипиро­ваться от византийской опеки. Смысл её, очевидно, таков, что ещё до того, как Византия официально приобщила Русь к христианству, фактически Русь приближена была к нему учеником Христа, его апостолом, авторитет которого был в глазах летописца, разумеется, нисколько не ниже авторитета византийской церкви. Так именно осмыслял легенду об Андрее в XVI в. Иван Грозный в споре с пап­ским послом Антонием Поссевином, склонявшим его к соединению с католической церковью: Грозный указывал на то, что русские приняли христианство не от греков, а от самого апостола Андрея. На то же указывал грекам столетием позже иеромонах Арсений Суханов, посланный царём Алексеем Михайловичем в Грецию по церковным делам 3.

Рассказав о пути апостола Андрея из Херсонеса в Рим через Русь, легенда как раз стремилась убедить в том, что ещё в апо­стольские времена Русь получила то зерно христианства, которое лишь позднее взращено было при помощи греков.

В то же время легенда, созданная в пределах Киева, проник­нута явно ироническим, насмешливым отношением к новгородцам: пребывание Андрея на юге Руси ознаменовалось лестным для южан предсказанием его о том, что над будущим Киевом воссияет бла­годать божия, посещение же апостолом Новгородской земли не вызвало у него ничего, кроме воспоминания о несуразном, на его взгляд, обычае самоистязания в банях. Любопытно, что позже в пределах Новгорода, для опровержения компрометирующей его легенды, создаётся другая легенда, умалчивающая о банях и гово­рящая о проповеди Андрея в Новгороде и об оставлении им там своего жезла. Литературным источником легенды о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода могли быть так называемые «Апостольские обходы», рассказывавшие о странствиях апо­столов с проповедью по разным землям.

Видимо, наша легенда отразилась впоследствии в рассказе ли­вонского историка XVI—XVII вв. Фабриция о том, что монахи одного доминиканского монастыря, терпя нужду, обратились к папе с просьбой о вспомоществовании. Папа, прежде чем удовле­творить просьбу монахов, отправил к ним своего легата, чтобы тот посмотрел, как они подвизаются. Монахи напоили папского посла пивом, а затем повели его в баню, где он увидел приблизительно то же непривычное для южанина усердное парение, какое видел апостол Андрей в Новгороде. Посол заключил, что монахи умерщ­вляют свою плоть, о чём и сообщил папе, после чего доминикан­ские монахи получили от папы вспомоществование, о котором они перед ним ходатайствовали.

Непосредственно вслед за легендой об апостоле Андрее рас­сказывается о трёх братьях — предводителях родов у полян — Кии, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди. Братья построили го­род, который по имени старшего брата назвали Киевом. Тут же опровергается слух, будто Кий был перевозчиком: если бы он был перевозчиком, он не ходил бы в Царьград и не был бы принят с честью царём; нет, Кий был не перевозчиком, он княжил в роде своём. В этом сказании даёт себя знать отзвук доваряжской версии о происхождении княжеской власти на Руси: эта власть связы­вается не с рюриковым домом, осевшим первоначально в Новго­роде, а с княжеским родом, утвердившимся в Южной Руси, в пле­мени полян. Одновременно сказание является отражением распро­странённого фольклорного мотива о трёх братьях — основателях городов, лежащего в основе, например, сербской песни об основа­нии тремя братьями города Скадра. Осмысление географических названий через приурочение к ним живых персонажей, от которых идут эти названия,— обычное явление в области древних преданий. О радимичах и вятичах летописец рассказывает, что они происхо­дят от двух братьев — Радима и Вятка; позже основание Харькова связывалось с именем мифического Харька.

Говоря далее о народах, воевавших со славянами, летописец упоминает об обрах, ходивших на греческого царя Ираклия и едва его не победивших. Особенно тяжело от обров приходилось славянскому племени дулебов: если обрину куда-либо нужно было ехать, он впрягал в телегу не коня или вола, а трёх, четырёх или пятерых дулебских жён, и так мучили обры дулебов. Были обры телом велики и умом горды, заключает летописец, и бог истребил их, и перемерли они все, и не осталось ни одного обрина; есть и теперь поговорка на Руси: «погибоша, аки обре; их же несть племени, ни наследка». Обры — авары, воинственное племя, тес­нившее славян и окончательно разгромленное Карлом Великим. В славянских языках обр означает великан, исполин (чешское obr, польское olbrzym). Народные предания о великанах, обречённых на погибель, принадлежат к числу общераспространённых. Рас­пространены в устном народном творчестве и легенды о запрягании поработителями женщин. Отзвуком этих легенд является сообще­ние украинской летописи Велички (нач. XVIII в.) о том, что поляки запрягали в плуги женщин — матерей, сестёр и жён. О ко­роле венгерском Стефане существовало предание, что он после победы над поляками заставил их распахивать поле победы, на котором потом насадил буковый лес (отсюда название местности — Буковина); о Романе Галицком ходил рассказ, что он запрягал литовцев, отчего и возникла поговорка: «Романе, худым живеши, литвою ореши».

Воспользовавшись для начальных страниц «Повести временных лет» источником, написанным в сочувственном для полян духе, летописец характеризует полян как племя тихое и кроткое, относя­щееся с уважением к снохам, сестрам, матерям и родителям, имею­щее брачные обычаи. Судя по тому, что говорится о полянах, они были христиане. В противоположность им древляне, радимичи, вятичи, северяне и кривичи изображаются как язычники, живущие «звериньским образом», «скотьски», убивая друг друга, употребляя в пищу всё нечистое и срамословя перед отцами и снохами. Браков у них не было, а девиц, предварительно сговорившись с ними, они умыкали во время игрищ, сопровождавшихся плясками и бесовски­ми песнями, и было у них по две и по три жены. По мертвецам творили они тризну, а потом сжигали их на костре.

Образцом для таких этнографических экскурсов летописи, по­мимо устных преданий, послужило описание нравов и быта раз­личных народов, данное в Хронике Георгия Амартола и приводи­мое летописцем вслед за тем, как он рассказал об обычаях славян­ских племён.

Продолжая повествование о полянах, летописец сообщает, что после смерти Кия, Щека и Хорива на полян пошли хазары и по­требовали от них дань. Поляне дали по мечу от дыма, т. е. от жилища. Когда хазары отнесли эту дань своему князю и старей­шинам, сказали старейшины хазарские: «Нехорошая это дань, князь; мы победили их оружием, заострённым с одной стороны, т. е. саблями, а их оружие обоюдоострое, меч; будут они брать дань с нас и с других стран». И от себя летописец прибавляет, что так на самом деле и сбылось; сказали хазары не по своей воле, а по божьему повелению: как погибли египтяне от Моисея, хоть сначала евреи были в подчинении у египтян, так и хазары сперва сами владели, а потом ими стали владеть; так владеют хазарами русские князья и доныне. Это предание по самому своему складу представляет несомненный отзвук песни, сложившейся, однако, уже после того, как русские освободились от владычества хазар Об этом можно судить хотя бы по тому, что несколько ниже в «По­вести временных лет» говорится о том, что поляне безропотно пла­тили хазарам дань по белке от дыма.

До сих пор изложение в «Повести временных лет» не приурочивалось к каким-либо годам. Вслед за этим находим первое такое приурочение (852), связанное с началом царствования визан­тийского императора Михаила, когда «начался прозывати Руская земля». При этом царе, сообщает летописец, русские приходили в Царьград, как об этом говорится в греческом летописании. Вслед за этим в «Повести временных лет» отмечаются основные хроно­логические вехи по летосчислению от «сотворения мира». Дальней­шие сведения уже сообщаются под определённым годом, причём в ряде случаев мы имеем пустые года, т. е. такие, которые обозна­чены, но не заполнены никакими известиями. Остальная часть «Повести временных лет» излагает тенденциозную легенду о при­звании северными русскими славянами варяжских князей во главе с Рюриком, возникшую в княжеско-боярскои среде вследствие клас­совой борьбы, рассказывает о занятии Киева воеводами Рюрика Аскольдом и Диром, о княжении Олега, Игоря, Ольги, Святосла­ва, Ярополка, Владимира, Ярослава и других князей вплоть до Святополка II. Здесь использован в очень большой мере материал народно-поэтических преданий и литературно-сказочных мотивов. С легендой о трёх братьях — Кии, Щеке и Хориве, родоначальни­ках племени полян, мы встречались выше; славянское предание говорило также о Лехе, Русе и Чехе, родоначальниках трёх сла­вянских племён.

Песнь о вещем Олеге.

Народно-поэтические предания об Олеге преимущественно на­ходятся в связи с его походом на Царьград и его смертью от своего коня. Олег направляется на Царьград со множеством народов, на конях и на кораблях; кораблей у него было 2000. Придя к Царь-граду, он побил много греков и причинил им много зла. Затем он велел своим воинам поставить корабли на колёса и на кораблях при попутном ветре пошёл к городу. Греки испугались и попросили пощады, обещая платить Олегу какую угодно дань. Они вынеслп ему пищу и вино, но Олег не принял угощения, потому что оно было отравлено. Греки испугались и сказали: «Это не Олег, а свя­той Димитрий послан против нас богом». И дали греки Олегу по уговору на 2000 кораблей по 12 гривен на человека, а в каждом корабле было по 40 воинов, и дали греки ещё дань на русские го­рода — на Киев, на Чернигов, на Переяславль, на Полоцк, на Ростов и на Любечь и на прочие города; договор был скреплён клятвой: греки целовали крест, а русские клялись по русскому за­кону своим оружием и своими богами — Перуном и Волосом, скотьим богом. Вслед за текстом договора Олега с греками гово­рится о том, что Олег велел руси, т. е. киевлянам, приготовить шёлковые паруса, а славянам, т. е. новгородцам,— полотняные и, повесив в знак победы щит на вратах Царьграда, двинулся в обратный путь. В пути паруса новгородцев были изодраны вет­ром, и они, решив, что полотно не годится для их парусов, прибегли к своим старым холстинам. И пришёл Олег в Киев, неся с собой золото, шелка, фрукты, вина и всякие драгоценные ткани. И про­звали люди Олега вещим, так как были они язычники и невежды.

Как указал в своё время ещё Костомаров, в подробностях этого рассказа очень сильно дают себя знать следы народно-поэтических преданий. Тут и обычное в героических песнопениях перечисление народов, отправляющихся с Олегом на Византию, и частью даже таких, которые ему не были подчинены, и огром­ное количество олеговых кораблей, на каждом из которых по 40 че­ловек — цифра также обычная в устнопоэтических сказаниях, и на­ходящее себе параллели в фольклоре установление кораблей на колёса, и отравленные пища и питьё, фигурирующие во многих народных сказаниях, и обильная дань с побеждённых, и символи­ческий знак одержанной победы — щит на вратах Царьграда. На­конец, в эпизоде с парусами, когда незадачливые новгородцы терпят неудачу,— отзвук того же иронически-насмешливого отно­шения киевлян к новгородцам, какое мы встретили и в легенде о посещении Русской земли апостолом Андреем и какое здесь, как и там, является отражением мотивов исторического фольклора.

Общеизвестна летописная легенда о смерти Олега от своего коня, использованная в пушкинской «Песни о вещем Олеге». В основе легенды лежит идея о неизбежности рокового конца для незаурядной личности, вознесённой судьбой и избалованной уда­чами. Смысл её в том, что человеку, как бы ни был он мудр и могуществен, не миновать тяжёлой расплаты за свою самона­деянность и пренебрежение к установившимся нормам жизни. Судьба Олега та же, что и Васьки Буслаева, пренебрегающего предсказанием бабы залесной, перепрыгивающего через запрет­ный бел-горюч камень и убивающегося до смерти, или Алексан­дра Македонского, отравленного в расцвете его жизненных сил и успехов, как рассказывает повесть о нём. Олег, заслуживший в народе прозвание «вещего», сродни и вещему полоцкому князю Всеславу, поминаемому автором «Слова о полку Игореве» и вы­звавшему припевку певца Бояна: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божия не минути».

Легенда об Олеге находит себе близкую параллель в сканди­навском сказании о гибели от своего коня Факси норвежского витязя Орвара-Одда, по сказанию, большую часть жизни провед­шего на Руси. С уверенностью можно говорить, что в данном слу­чае сказалось влияние русской легенды на скандинавскую, а не наоборот. На это же указывал в 80-е годы прошлого столетия А. А. Куник, утверждая, что на Одда «были перенесены отдель­ные черты первого киевского князя, который сам довольно рано сделался лицом романтических сказаний» '.

Что касается основной темы легенды о смерти Олега от своего коНЯ — пророчества о смерти героя от животного или предмета, принадлежащего герою, то эта тема знакома фольклору многих народов, в том числе славянскому и скандинавскому.

Сознавая, очевидно, соблазнительность рассказа о власти над человеком прорицаний волхва, летописец вслед за этим рассказом приводит из Хроники Георгия Амартола сообщение о силе волхво-вания, обнаруженной при римском императоре Домициане волхвом Аполлонием Тианским.

Под 945 и 946 гг. рассказывается о смерти Игоря и о том. как жена его Ольга отомстила виновникам гибели своего мужа — древлянам. В первом рассказе, являющемся отзвуком дружинного сказания, прежде всего изображаются взаимоотношения князя и дружины. Дружина Игоря стала жаловаться ему на то, что дружинники одного из его воевод — Свенельда — снабжены ору­жием и одеждой, а они голы, и предложили князю пойти с ними за данью: «ты добудешь и мы». Послушался Игорь дружины, пошёл на древлян и, взяв с них дань, отпустил большую часть своих вои­нов, а с малой дружиной вновь отправился к древлянам, чтобы взять с них новую дань. Услышав о новом приходе Игоря, древля­не порешили с князем своим Малом: «Повадится волк к овцам, то вынесет всё стадо, если не убьют его; так и этот: если не убьём его, то всех нас погубит». Не послушался Игорь предупреждения древлян, и они убили Игоря и дружинников его. После смерти Игоря древляне через своих послов предлагают Ольге выйти за­муж за их князя Мала. Ольга притворно соглашается принять предложение древлян, на деле же затаивает месть против них. Сначала она умерщвляет древлянских послов, одних засыпав зем­лёй в яме, других уморив в зажжённой бане, третьих перебив после того, как они опьянели. Четвёртая месть Ольги состояла в том, что, потребовав от осаждённых ею в Искоростене древлян по три голубя и по три воробья и пообещав после этого снять осаду, она велела привязать к птицам серу и затем выпустила их. Птицы, вернувшись в свои гнёзда, сожгли весь Искоростень, а бежавших из города древлян Ольга велела своим воинам частью перебить, частью взять в рабство, на остальных же наложила большую дань. Все четыре рассказа о мести Ольги написаны в живой форме художественно­го эпического повествования и обильно уснащены диалогической речью.

В летописной трактовке Ольга — образ мудрой женщины, на­делённой красотой, сильной волей, настойчивостью и находчи­востью. Она — преданная супруга, дорогой ценой заставившая врагов своего мужа заплатить за расправу с ним, попечительная мать, устроительница Русской земли, отважная воительница и — после крещения — столп христианской веры, первая в русском княжеском роде принявшая крещение, жадно, «аки губа напаяема», слушающая в Царьграде поучение патриарха и по возвращении на Русь становящаяся, по выражению летописи, духовной «началь­ницей» Русской земли, предтечей её христианского обновления. Светящаяся среди язычников, как бисер в грязи, как луна в ночи, она подобна «деннице перед солнцем и заре перед светом».

В характеристике Святослава, сына Ольги, проступают отзвуки эпического сказания, сложенного, несомненно, в идеализировавшей князя дружинной среде. Он, по летописи, «легко ходя, аки пардус, войны многи творяше; ходя же, воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но, потонку изрезав конину ли, зверину ли или говя­дину, на углех испек, ядяше; ни шатра имеяше, но подклад (потник под седлом) постлав и седло в головах; такоже и прочий вой его вси бяху. И посылаше к странам, глаголя: «хочю на вы ити». В ле­тописи Святослав выступает едва ли не как самый воинственный русский князь. Война — его обычная стихия. Одним своим именем он наводит страх на врагов: печенеги разбегаются в разные сто­роны, услышав, что на них идёт Святослав. Он одолевает хазар, вятичей, дунайских болгар, у которых берёт город Переяславец, греков; против стотысячной греческой рати он выступает лишь с десятью тысячами воинов. Когда русские испугались такого оби­лия вражеской силы, Святослав обращается к ним со следующей речью: «Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми ту: мертвый бо срама не имам; аще ли побегнем, то срам имам; и не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду; аще моя глава ляжет, то промыслите о собе». В ответ на это воины говорят: «Идеже глава твоя, ту и свои главы сложим». И была сеча великая, и одолел Святослав, и побежали греки, а Святослав пошёл к Царьграду, воюя и разбивая города, которые пустыми стоят и доныне.

Далее следует выразительная картина переговоров Святослава с греческим царём Иоанном Цимисхием. Царь в смятении, ибо Святослав приблизился к самому Царьграду. Собрав своих бояр, царь спрашивает: «Что нам делать? Не можем противостоять ему». И говорят бояре: «Пошли ему дары. Испытаем его — что ему дороже — золото или дорогие ткани». И послал царь Свято­славу и золото, и ткани, и мудрого мужа и сказал ему: «Наблюдай за его глазами, и за лицом, и за смыслом его речей». Когда Свято­слава известили, что пришли греки с поклоном, он сказал: «Введите их сюда». Посланцы пришли, поклонились ему и положили перед ним золото и ткани. Глядя в сторону, Святослав сказал своим отрокам: «Спрячьте». Посланцы вернулись к царю и в присутствии бояр сказали ему: «Пришли мы к нему и дали дары, и, не посмо­трев на них, он велел их спрятать». И сказал один боярин: «Испы­тай его ещё, пошли ему оружие». Послушал его царь и послал Святославу меч и другое оружие. Он же, приняв это, стал хвалить и любить царя и приветствовал его. Вернулись опять посланцы к царю и поведали ему всё бывшее, и сказали бояре: «Лют будет этот муж, ибо дарами небрежёт, а оружие берёт. Дай ему дань».

Взяв от греков большую дань, также и за убитых и для родствен­ников их, Святослав с великою славою возвратился в Переяславец. Сообразив, что у него осталось мало дружины, он сначала наме­ревается пойти на Русь, чтобы привести с собой больше дружины, а пока предлагает греческому царю мир, на который тот с радостью соглашается. Получив новые дары и вновь приняв в расчёт мало­численность своего войска, отдалённость Русской земли и угрозу ей со стороны печенегов, Святослав, посоветовавшись с дружиной, окончательно закрепляет мир с царём, решив, что, если царь не будет исправно платить ему дань, он, собрав больше войска, опять пойдёт на Царьград. Мир скрепляется торжественным до­говором.

Наши рекомендации