Глава седьмая, исключительно романтическая, в которой слушатель может внезапно осознать, сколь юны герои нашей истории 1 страница

У ибн-амира Шаира наступили полные счастья и свободы дни: после того, как он был сослан в собственные покои и заперт там на целую неделю, он мог беспрепятственно гулять по Сефиду, ничуть не беспокоясь об ожидающих его скучных дворцовых делах. И это вносило в его жизнь редкое удовлетворение. Лишь благородный Ватар аль-алим, на которого ибн-амир возложил обязательство заходить в его покои через тайный ход, съедать обед и проявлять иные признаки жизни, дабы гулямы, охраняющие комнату, не заволновались, изъявлял недовольство и по этому поводу позволил себе немало поворчать. Но ибн-амир убедил друга, сколь важно ему снова попытаться отыскать бин-амиру Адилю, коль скоро ей вчера грозила опасность.

Впрочем, при всем своем беспокойстве, Шаир счел, что несколько лишних часов после целого дня ожидания он в состоянии пережить, посему аджибаши Фанаку не пришлось слишком долго дожидаться ловчего Джабаля в своем кабинете сегодняшним утром. Первым делом ибн-амир справился о здоровье спасенных вчера детей, ибо события вчерашнего дня до сих пор волновали его сердце, и судьба несчастных, разумеется, заботила его более всего. Фанак успокоил его, сообщив, что, по заверениям лекарей, дети скоро будут в полном порядке, после чего смог насладиться подробнейшим и цветистым рассказом ловчего о его вчерашнем приключении. Аджибаши кивал, поглаживал подбородок большим пальцем, подливал Шаиру чай и внимал с интересом, так что наш герой смог найти в нем достойного слушателя, ведь, право же, обидно совершить подвиг и не иметь возможности о нем рассказать, вместо того целый день и вечер снося нотации.

Взамен почтенный накиб поведал немало страшного и удивительного о безумном сахире и о том, что довело беднягу до такой жизни и умственного расстройства. Шаир ужасался, ругался, изумлялся – словом, воспринимал все, по своему обыкновению, весьма эмоционально. История была весьма примечательная и глубоко его затронула, и вскоре ибн-амир задумался о том, что стоит непременно поведать ее Ятиме, как участнице событий. В его голове даже начали складываться первые строки рассказа – потому как, разумеется, Фанак-аджибаши со своими протоколами и судебными бумагами совершенно не умел излагать увлекательно, и Шаир собирался сделать все на свой манер. И тут Фанак неожиданно спросил:

– Так что, значит, шаярская бин-амира нашлась?

Шаир мотнул головой, скидывая остатки так некстати прерванных размышлений, и в удивлении уставился на янычара.

– Нет, не нашлась. Если бы нашлась!

– А эта, как бишь ее... – Фанак сделал в воздухе неопределенный жест рукой, словно силясь припомнить имя – что было безусловным кокетством, ибо имена он запоминал любые и сразу. – Да, Ятима. С которой вы вчера вместе были.

– Мало ли в Сефиде пурпурных синок, – с печальным видом ответил Шаир.

– Ну, вообще-то не много, – резонно возразил аджибаши.

– Это не она, – уверенно ответил ибн-амир.

– Вы, естественно, проверили, Джабаль-бек?

– Да что вы все, сговорились что ли?! – возмутился Шаир, припомнив вчерашние расспросы Ватара. – Это – не она.

– Какая досада, – с печалью вздохнул Фанак. – Прямо человечья напасть какая-то с этой историей! Ибн-амир, наверное, очень переживает.

– Угу. Места себе не находит, – мрачно согласился Шаир, ощущая, что разговор этот постепенно начинает его раздражать.

– Жаль его, – аджибаши скорбно покачал головой и поцокал языком, – такая ужасная проблема!

– Да, я тоже очень ему сочувствую, – ответил ибн-амир, и это прозвучало вполне искренне. – Вот, видите, с ног сбиваюсь, чтобы бин-амиру отыскать.

– Да уж вижу, – покивал Фанак, а затем вдруг, наклонившись ближе, заговорщически изрек: – Но, между нами, благородный Шаир ибн-Хаким сам виноват в этой истории. Поспешность действий и суждений никогда не доводит до добра.

Шаир был совершенно не готов к тому, что отчитывать его по этому поводу станут еще и янычары, так что сперва даже не нашелся, что ответить. Затем, однако, собрался с мыслями и невозмутимейшим тоном изрек:

– А не боязно ли вам, достойный аджибаши, вести такие речи о наследнике престола в стенах официального учреждения?

Фанак ибн-Мухлис беспечно пожал плечами.

– В кабинете кроме нас никого нет. И никто здесь не подслушивает меня. Это я всех подслушиваю. По мере служебной необходимости. – Он не без гордости усмехнулся. – А вы, любезный Джабаль, я полагаю, не будете передавать ибн-амиру сказанного мной. Я вам доверяю.

Шаир воззрился на аджибаши со сложным выражением лица. Безусловно, ему следовало подтвердить оказанное доверие – согласно правилам Чести. Однако пообещать не рассказывать чего-либо самому себе?.. С другой стороны, ему и не нужно рассказывать – он и так все слышал. Разрешив сию моральную коллизию, ибн-амир с достоинством кивнул.

– Разумеется, все это останется между нами, Фанак-аджибаши.

– Вот и замечательно, – накиб янычар довольно улыбнулся и вальяжно развалился в кресле.

Шаир же стремительно поднялся со своего.

– Прошу меня простить, беседовать с вами – большое удовольствие и честь, однако у меня сегодня еще есть важные дела, – быстро проговорил он, поскольку на самом деле опасался, что дальнейшая беседа заведет их в дебри еще более причудливые.

– Разумеется, Джабаль-бек, не смею задерживать столь занятого навя. Передавайте от меня нижайшее почтение высокородному Шаиру. Глядишь, не оставит вниманием скромных янычар, а то у нас крыша над левым крылом того и гляди прохудится... Лето, конечно засушливое, а все же осень скоро и дожди рано или поздно пойдут. Приходится, знаете ли, думать о бренном.

– Непременно, – пробурчал Шаир и вышел, весьма аккуратно и тщательно прикрыв дверь.

Фанак-аджибаши, меж тем, уставился в воздух и медленно изрек:

– Вот так начнешь изучать фамильные портреты – и уверуешь в переселение душ. До чего же наш ибн-амир все-таки в деда удался, удивительное дело! Но про крышу он, надеюсь, запомнил.

Широко ухмыльнувшись, поскольку мало что доставляло ему большее удовольствие, нежели собственная догадливость и умение обращаться с навями, почтенный Фанак принялся писать отчет. Ведь наслаждение от беседы, сколь бы удачной она ни была, не должно затмевать верному слуге амирата необходимости заполнения важных бумаг.

Покинув участок, Шаир оказался на перепутье, ибо разнообразные его планы толпились перед мысленным взором, вопия о своей важности, как вопят продавцы на рынке. Но колебался ибн-амир недолго и направил свои стопы в больницу, одолеваемый по дороге самыми разнообразными мыслями, которые растревожил разговор с аджибаши. Он разышлял об Адиле бин-Джахире, о мести, о своих поисках, о том, как вынужден вести двойную жизнь, поскольку, будучи наследным ибн-амиром, нечего и мечтать о карьере ловчего, о том, наконец, как была бы безрадостна его жизнь, если бы ловчего Джабаля не существовало и он был бы вынужден всегда оставаться Шаиром ибн-Хакимом. В конечном итоге бурный ручей его мыслей закономерно свернул в направлении последней ссоры с отцом, случившейся после его возвращения во дворец, итогом которой и стали нынешние несколько дней вольной жизни.

Узнав о возвращении блудного сына домой, амир Хаким немедля вызвал его, причем не к себе в кабинет, а сразу же в зал для приемов. Шаир ненавидел это место всей душой и всерьез подозревал, что его мудрый, однако вовсе не милосердный родитель, поступил подобным образом нарочно. Громада зала, своды которой опирались на красные яшмовые колонны, действовала на ибн-амира угнетающе, не говоря о том, что, когда он вошел, отец с матерью, разумеется, уже сидели на своих местах, и ему надлежало пройти путь в шесть касаб по ковровой дорожке, из одного конца зала в другой. Ощущал он себя при этом отнюдь не наследником престола и не ловчим магом, а маленьким мальчиком, которого сейчас примутся отчитывать за разбитую тарелку. Шаир остановился перед родителями, заложил руки за спину, упрямо сжал губы и замер, подобный гордому и недвижимому изваянию. Ничего дурного он не совершил – напротив, спас четверых детей и поймал опасного преступника. И, хотя правящая чета не имела об этом ни малейшего понятия, ибн-амир Шаир сейчас чувствовал свою абсолютную правоту.

Отец его сидел напротив, сжав губы точно таким же образом, и, невзирая на то, что один из них был красным, а второй – оранжевым, в этот момент амир и его сын были крайне схожи. Потому разговор начала тишайшая Сальма:

– Сын наш, мы очень волновались о том, что вы пропадаете из дворца в тот момент, когда вам грозит нешуточная опасность.

Шаир, совсем недавно переживший сражение с безумным сахиром, не сразу сообразил, о какой нешуточной опасности идет речь. Откровенно сказать, за время поисков шаярской бин-амиры он совершенно отвык считать ее угрозой, поскольку сейчас она для него была целью. И он от души ответил:

– Вовсе не в моих намерениях было подвергать себя излишней опасности, и поверьте, я более чем убежден в полной безвредности этих поездок.

Амир уронил:

– Я и не сомневался, что наш сын не в состоянии оценить рисков или побеспокоиться о родных, ведь вопиющая безответственность является его давним пороком. Однако для начала я хотел бы спросить об ином. Каким образом и с чьей помощью вы, ибн-амир, покидаете дворец без нашего ведома?

Разумеется, у Шаира на случай подобных вопросов также было заготовлено достаточно убедительное объяснение, позволяющее не выдать ни тайного хода, ни истинных целей его побегов из дворцовых стен. Собственно, именно таким образом он некогда и намеревался пробраться в город – до того, как обнаружил скрытую дверь, пользоваться которой было не в пример более удобно и менее хлопотно. Впрочем, ибн-амир полагал, что его предыдущая идея была весьма хороша и наверняка сработала бы, так что вполне годилась для объяснения его исчезновений. Он внимательно оглядел родителей, оценил расстояние между собой и ними, после чего с видом самым невозмутимым махнул рукой влево, на широкие стрельчатые окна высоко под потолком.

– Будьте любезны, о досточтимые мои родители, обратите внимание на третье справа окно, – самым невозмутимым тоном изрек Шаир, и амир с женой, разумеется, повернули головы в указанном направлении.

– Не понимаю, сын мой, что вы хотите... – недоуменно нахмурившись, начал Хаким ибн-Саиф и замолчал, удивленно приоткрыв рот, поскольку на том самом месте, где секунду назад стоял наследный ибн-амир, теперь не было никого.

Тут в заднюю дверь, находящуюся правее возвышения и неподалеку от него, постучали – и вошел Шаир, весьма довольный своей выходкой.

– Могу ли я надеяться, что сия короткая демонстрация была достаточно наглядной, дабы убедить вас, что я сам в состоянии выбраться за пределы Каср аз-Захаби без чьего-либо участия?

Амир Хаким скривился:

– Я благодарен, сын мой, что вы рассеяли мои сомнения по поводу честности охраняющих дворец навей. Однако само ваше поведение мне кажется не только в высшей степени неблагоразумным, но и нецивилизованным. Что за отсутствие манер? Боюсь, если придворные наши уже привыкли к тому, что от вас постоянно можно ожидать поступков на грани скандала, то прибывающие по делам подданные и приезжающие из других стран послы не будут столь легко и снисходительно воспринимать ваши дикие ухватки.

Покуда благородный Хаким ибн-Саиф договаривал свою речь, полную весьма искренней, однако же совершенно чрезмерной заботы о Чести собственного сына и всей правящей семьи Азимов, лицо ибн-амира все сильнее искажалось в равной мере раздражением и презрением. Он мог бы сдержать свои чувства из уважения к отцу, и это не составило бы ему большого труда, однако вся трагичность происходящего заключалась в том, что ни малейшего уважения к своему венценосному родителю Шаир ибн-Хаким в эту минуту не чувствовал. Зато прекрасно ощущал, насколько уязвлено не только его достоинство, но и само его сердце.

– Любезный отец, – начал Шаир тоном, столь же далеким от любезности, сколь далеки от амиратов холодные Нордские земли, – да будет Всевидящий свидетелем тому, что радение о репутации и достоинстве семьи Азимов никогда не оставляет моих помыслов. Однако если вы, мудрейший и достойнейший амир, полагаете сутью и смыслом оного выбор подходящей джуббы, дабы раз в неделю блюсти цивилизованное, то бишь, в меру постное лицо на торжественном приеме перед послами и маликами, озабоченными ровно тем же самым – боюсь, мысли наши заняты совершенно различными вещами. Меж тем, о драгоценный родитель, если для вас сие столь важно, утешьтесь: достаточно будет поставить на стол пару лишних кувшинов вина и жареных павлинов, и веcьма обеспокоенные соблюдением хороших манер послы думать забудут о вашем недостойном наследнике. Ибо являются в Каср аз-Захаби с такой охотой не ради него, не ради бени-Азимов и даже не ради государственных дел, а исключительно ради содержимого ваших кладовых и подвалов. Каковое, впрочем, заслуживает всяческих похвал, так что не возьмусь их осуждать, однако мне решительно непонятно, какое отношение их желудки имеют к моей Чести.

Тихо ломающая свои желтые пальцы Салима попыталась вмешаться, чтобы утихомирить грозу, однако после всего сказанного это было так же невозможно, как остановить ловчей сетью налетающую бурю.

– Возлюбленные мои муж и сын, не кажется ли вам, что все эти волнующие темы не имеют никакого касательства к тому, ради чего мы тут собрались? – с тихим отчаянием сказала она.

– Драгоценная моя жена, боюсь, наш сын никак не озабочен ни вопросами собственной безопасности, ни трепетом твоего родительского сердца, ни благом страны, ибо единственное, чем заняты его помыслы – это упрямство и поиски красивых слов, чтобы настоять на своей правоте. Не думаю, что мы сейчас способны донести до него хоть что-то о его заблуждениях, так что не трать своих усилий. А вам, Шаир ибн-Хаким, я повелеваю удалиться в свои покои и не выходить оттуда в течении семи дней.

– Слушаю и повинуюсь, отец мой, – поклонился Шаир и, гордо выпрямив спину, отправился в очередное заключение.

Невзирая на гнев, все еще обуревающий его, он в то же самое время был весьма доволен днями свободы, по неведению предоставленными ему амиром, и теперь торопился ими воспользоваться.

Следуя уже знакомым путем на Персиковую улицу, где располагался дом кузнеца, Шаир поймал себя на том, что спешит. Изначально он планировал неторопливую прогулку – раз уж его «заперли», у него было достаточно времени, а жара еще не успела превратить приятное утро в томительный день. В конце концов, он не зря отложил посещение кузни и сначала все-таки сходил в больницу, что располагалась неподалеку от Университета, прикупив детям сладостей по пути. Поначалу посещение навеяло на ибн-амира грусть, поскольку спасенные им юные нави пока все равно выглядели отнюдь не здоровыми, и это потеснило прочие беспокойтва. Однако позже целитель уверил его, что с детьми все будет в полном порядке. Да к тому же Дождик поделился потрясающим и важнейшим в своей жизни событием: он получил взрослое имя! Теперь его звали Шахм – Стойкий. И то, с какой спокойной гордостью он это рассказывал, вызывало уважение.

И вот, очутившись на Гончарной, Шаир внезапно осознал, что уже давно едва не бежит, будто преследуя близкую, но грозящую ускользнуть цель. Ибн-амир был достаточно честен сам с собой, чтобы, обнаружив сей неловкий факт, признать, что его беспокоила личность Ятимы. То, что вчера жужжало мошкой на краю сознания, теперь встало прямо перед ним во всей полноте и очевидности. Ученица кузнеца ему понравилась, о чем он честно сказал Ватару. И, хотя все умозаключения приводили к тому, что она – не Адиля, в глубине души он все равно не был до конца уверен и опасался: ему совершенно не нравилось, что все те запутанные и часто неприятные чувства, которые он испытывал по поводу бин-амиры, невольно имели касательство к Ятиме. И он действительно хотел разрешить это недоразумение побыстрее. Шаир вздохнул – и, свернув с Гончарной на Персиковую, все же перешел на спокойный, даже вальяжный шаг. Так он и добрался до кузницы, из которой доносился мерный стук сразу трех молотов: выходит, все были за работой. И перчатки его наверняка до сих пор лежали на лавке.

Стучать при входе в кузню смысла не имело, так что Шаир просто вошел туда и, перекрикивая шум, поздоровался. Ятима кивнула ему и одной рукой указала на лавку. Сложная совместная работа явно не терпела перерыва – но, с другой стороны, не могла быть и долгой, поскольку любые плетения подразумевают, что силы и внимательность навей довольно ограничены. Шаир сел на лавку, пошарил по ней и столкнул перчатку на пол, чтобы иметь повод задержаться. Как и следовало ожидать, Ятима вскоре подошла к нему.

– Мы за твой артефакт еще даже не брались, – поздоровавшись, сказала она, очевидно не понимая, что его могло привести в кузню сегодня.

– А я вчера у вас перчатки забыл, – Ибн-амир схватил перчатку и помахал ею в воздухе. – Правда, одну вот вижу, а второй нет. Может, завалилась куда?

Здесь стоит сказать, у Шаира был план, в котором он был уверен почти наверняка. Поскольку ни разу еще с ним не случалось такого, чтобы, когда он являлся к заказчикам после удачного завершения дела, да при этом ко времени обеда или ужина, его не тащили за стол, невзирая на любое его сопротивление и заверения, что он вовсе не голоден: нави амиратов славились своим гостеприимством. Словом, в этот раз следовало просто не сопротивляться, и тогда у него появилось бы достаточно времени, чтобы улучить момент и осуществить задуманное. Однако теперь Шаир сам, своей же спешкой, нарушил собственный замысел и очутился в кузне чересчур рано. Посему ему было необходимо потянуть время, и он, как и всегда в таких случаях, импровизировал.

Они принялись вместе искать потерянную перчатку и, разумеется, ее первой приметила Адиля, которая не была заинтересована в том, чтобы длить поиски. Очень довольная, девушка вылезла из-под лавки с клочком пыли на рогах, и Шаир, как-то не задумываясь, снял его и бросил на пол, отчего девушка засмущалась и залилась румянцем. Однако теперь уже следовало уходить, а он так ничего и не проверил! Судорожно измышляя повод задержаться, ибн-амир внезапно сочинил, как это можно сделать прямо сейчас, и уже открыл рот, чтобы попросить Ятиму о маленьком одолжении, как Барияр подошел к ним и пригласил отобедать. Шаир согласился, хотя, вроде, было уже не обязательно, но он слишком свыкся с мыслью, что сегодня ест тут. Впрочем, идти на попятную и вправду не стоило, да и, если задуматься, его собственный обед сегодня доставался Ватару, так зачем отказываться?

Махир, стоило ему услышать о перерыве, решительно схватила за куфию и убежал, так до самого ухода ибн-амира, домой и не вернувшись. Впрочем куда спешил сын кузнеца Шаира волновало слабо, а позже в разговоре обронили, что тот бегает к своей девушке на соседнюю улицу.

Когда они вошли в дом, Шаир пожаловался ученице кузнеца на собственную рассеянность – то перчатки забыл, а то вот воды набрать, и попросил позволить ему наполнить флягу. Ятима отвела его на кухню, откуда при их появлении немедля ушла тетушка Фатима. Девушка указала на большой кувшин с водой, закрепленный в металлической трехногой подставке, с которой свисал ковшик. С колотящимся сердцем Шаир, склонившись над кувшином, запустил процесс сверки – и ни разу до того он не желал так сильно, чтобы кабошон остался белым. По счастью, Ата-Нар исполнил его безмолвную просьбу, и Ятима действительно оказалась не Адилей.

– Видали мы таких рассеянных, – заявила тетушка Фатима, входя в гостиную.

– Ты о чем, мать? Да, кстати, я тут ловчего на обед пригласил.

– Ну еще бы ты не пригласил! Я говорю, что видала таких рассеянных, как этот Джабаль, сразу начинают все терять: перчатки там, кошельки, голову – если рядом хорошенькая девушка находится.

Барияр что-то неопределенно промычал и уселся на диване.

– А наша козочка очень хорошенькая! Впрочем, если он с серьезными намерениями, то я не буду против. Работа ловчего – дело доброе, козочка бедствовать не будет, да и почету сколько!

– Он ее второй раз в жизни увидел, а ты уж их и поженить успела. Успокойся, мать!

– Будто я жизни не знаю, – отмахнулась Фатима. – А ты ловчего к нам приглашай, конечно, если рядом вертеться будет. Козочке он, вроде, тоже не противен.

Барияр вздохнул и решительно поднялся с места.

– Есть давай, а то обед простынет.

Подолгу спорить с женой, у которой засела в голове какая-либо упорная мысль, он отучился много лет назад, ибо это было бесполезно. Однако Барияр также давно он понял, что если не поддерживать дровами интереса очаг ее воодушевления, со временем он может угаснуть сам собою.

И покуда Фатима и Адиля хлопотали, собирая на стол во дворе, в густой тени шелестящей абрикосы, Барияр смог поговорить о том, что более всего прочего волновало его самого – со всеми обстоятельными подробностями уточнил с ловчим планы на будущий артефакт. Тот, хоть и не разбирался в кузнечном ремесле, свое собственное дело знал крепко и смог дать несколько разумных советов. Когда все уселись есть, разговорами снова занялась Фатима Само собой, она усадила любимую свою козочку поближе к Шаиру и, подперев рукой подбородок, одновременно любовалась ими и сокрушалась о том, как ужасен был это сахир, с которым им пришлось столкнуться. Шаира продолжало снедать нетерпение по поводу услышанного поутру от Фанака, однако он разумно решил, что тема эта для застольных бесед вовсе не подобающая и незачем портить аппетит честным навям подобными историями. Посему ибн-амир плавно, но уверенно увел лодку беседы от опасных рифов, принявшись рассказывать сначала о посещении детей в больнице, а после – о том, как ему вчера помогла Ятима и как важна была ее помощь. Говорил он от всего сердца, и в такие минуты ибн-амир, вовсе не зря звавшийся Поэтом, не скупился на слова сколь красивые, столь и любезные сердцу. Фатима изумленно охала, Барияр одобрительно хмыкал, Адиля же заливалась краской до ушей. Слышать подобные речи о себе было не только приятно, но и неловко, и справиться с подобной неловкостью бин-амира не умела.

– И да будет благословен Всевышний, наградивший эту девушку столь же острым умом, сколь и мягким сердцем, – завершил свою речь Шаир и лишь теперь смог заметить, как сильно смутил ту, которой она была адресована.

– Ты тоже... был молодец, – пробормотала раскрасневшаяся Адиля и, бросив короткий взгляд на ибн-амира, снова потупилась.

– Без тебя я бы не справился, – ответил он уже безо всякой велеречивости и осторожно коснулся ее руки.

Фатима, в который раз вздохнув и уставившись на них взглядом, исполненным материнской любви, все же решилась прервать сию весьма трогательную, но неловкую сцену, сказав:

– Ну, давайте пить чай.

Шаир, руки которого сделались липкими от по-настоящему жирного пилава по-ферузски, принялся оглядываться в поисках того, чем можно было бы заменить салфетку. Ибн-амир никак не мог привыкнуть к народной манере вытирать руки о собственную одежду, да и не хотел себе этого позволять – так ведь можно было попасть в ситуацию, когда бы он, не задумываясь, мог во дворце протереть руки о джуббу с золотым шитьем. А ведь эдак исцарапаешься весь, да потом еще и изворачивайся, откуда нахватался подобного бескультурья.

Адиля, тоже не в полной мере отставившая свою церемонность, молча протянула ибн-амиру кухонное полотенце, которое прихватила сюда в тех же целях. Шаир коротко поблагодарил и старательно вытер пальцы, а тетушка Фатима удовлетворенно вздохнула, глядя на молчаливое взаимопонимание этих двоих.

– Все же Джабаль и вправду молодец, – сказала Адиля, наконец преодолев смущение, когда на столе появились чай и сладости. – Никогда раньше не видела ловчего за работой, но думаю, что он отлично знает свое дело.

Ей и вправду хотелось достойно ответить на столь смутившие ее комплименты, однако она даже и не надеялась сказать хотя бы вполовину так же красиво. По счастью, Шаир вовсе не собирался смущенно молчать – и с радостью сам делился подробностями собственных подвигов, бин-амира же лишь время от времени вносила в его рассказ некоторые подробности и разбавляла этот поток словами вроде «и он отлично справился, хотя было совсем непросто» и «это было совершенно потрясающе». Тетушка Фатима, наблюдая за этим, совсем уж растрогалась, так что, когда чай был допит, Барияр с Махиром спешно ушли обратно в кузницу, а они Адилей закончили прибирать со стола – она, отговорившись срочными делами, ушла на кухню, вновь оставив наших героев наедине. Тут-то Шаир, которому уходить отчего-то вовсе не хотелось, хотя дело было сделано, а обед съеден, опять вспомнил об истории, коей поделился с ним Фанак ибн-Мухлис, и о том, то он собирался поведать ее Ятиме.

– Я сегодня с утра был в участке у янычар, – начал он без предисловий. – И Фанак-аджибаши мне рассказал, что им удалось выяснить про этого безумца. Ужасные совершенно вещи, я даже не захотел говорить о них за столом. Но с тобой-то я должен поделиться, мы его вместе ловили!

Испуганно расширив глаза, Адиля кивнула. Понимай Шаир, что воображение девушки хоть и менее поэтично, но не менее буйно, чем у него – он бы не стал предварять историю такими словами. А, впрочем, может и стал бы, ибо для поэта искушение полностью захватить в свою власть слушателя слишком велико.

– Надо сказать, большую часть они узнали из дневника. Удачно я его вчера прихватил: кто знает, сколько бы они его сами искали!

Адиля вздохнула, ей хотелось укусить себя за палец, так она испереживалась от неторопливости ловчего в словах, но девушка сдержала порыв и принялась теребить пояс. Шаир же продолжал:

– Безумец наш некогда был простым и неприметным навем по имени Джалал, наибом при ученом математике. Как ты вчера видела, что-то он в самом деле умел, не всякому склад ума позволит проводить столько опытов в поисках нужного ему выхода и складывать из крох знаний новые заклинания.

– В самом деле, – согласилась Адиля.

– История сия достойна сделаться новой легендой, ужасной и поучительной и как все хорошие легенды она расскажет о любви. Страшной и чудовищной любви. Наш Джалал поместил в центр своего сердца девушку по имени Рашидат. И скажу тебе от всей души: у него уже и тогда в голове творились хаос и запустение. По крайней мере, основываясь на словах аджибаши, можно счесть, что Джалал был, – здесь Шаир прервался, подбирая нужные слова, – слишком уж настойчив в своих ухаживаниях. Он ходил за своей избранницей всюду, следил, как хищник выслеживает свою добычу, слал письма десятками. А под конец и вовсе стал дичать, перестав думать о чем-либо, кроме нее, позабросив и работу, и остальную жизнь.

Адиля взволнованно охнула: слишком убедительно ей представились ощущения бедной девушки, которую преследовал такой поклонник, постепенно сходящий в пучину безумия. Ибн-амир вновь был весьма увлечен своим рассказом, однако сейчас невольно дотронулся до ее руки – и девушка не стала ее отнимать. Оба слишком хорошо помнили вчерашние переживания и то, как им помогла поддержка друг друга.

– Рашидат, похоже, не испытывала к нему теплых чувств. И ее можно понять! Кто бы позавидовал подобной судьбе? – продолжил Шаир. – Словом, она выбрала другого, прямого и честного, навя, за которого и вышла замуж. Однако безумца это, разумеется, не остановило. Похоже, в своем сумасшествии он всерьез вообразил себя Махабом, у которого похитили возлюбленную, и отправился в Храм подавать прошение о Кровавой мести.

Ибн-амир невольно поморщился, Адиля же вздрогнула и вцепилась в его руку, словно они снова лезли на крышу и она могла упасть в любой момент. Шаир даже обеспокоился тем, как близко к сердцу она воспринимает эту историю, но вновь вспомнил вчерашний день и решил, что Ятима – не изнеженная барышня, чтобы беречь ее уши от подобных историй, а прервать рассказ – будет неуважением по отношению к той, которую он принял вчера, как равную и как боевого товарища.

– Класть всю свою жизнь на алтарь не любви даже, пусть и столь безумной, а мести? – тем временем задумчиво изрекла Адиля. – Вот уж и вправду дикость.

Про себя же подумала, что если уж Ата-Нар одобрил твое прошение, иного выбора у тебя все равно нет, что бы ты ни думал на этот счет.

– Разумеется, Всемудрый не принял его вызов, – будто ответив на ее мысли, принялся рассказывать дальше Шаир. – Ибо девица ему ничего не обещала и урона Чести нанесено не было. Однако безумец воле Всевышнего не внял!

Последние слова он произнес с нескрываемым возмущением. В самом деле, можно подумать, ему, ибн-амиру Ясминии, было так уж легко безоговорочно признать свою вину. Однако Шаиру и в голову не пришло спорить с решением Огненного Божества! Так отчего же Джалал решил, что знает лучше? Одно слово – сумасшедший.

– Думается мне, именно бесчестное и подлое нежелание Джалала признавать свои ошибки окончательно распугало полудикое стадо его мыслей, и он полностью повредился рассудком. Записи за тот период делаются бессвязны, но из них можно понять, что в итоге Джалал решил мстить сам, без помощи Ата-Нара. И тут я не могу не отметить, сколь удачным был выбор Рашидат, ведь муж ее оказался способен хорошо защитить свой дом. Уважаемый Камиль – навь честный, а также достойный сахир, и может является образцом таланта для прочих. Щиты его еще никто не обходил, и он известен тем, что среди прочих навей ведает магической охраной Золотого дворца.

Тут Адиля не могла не вспомнить о том, сколь совершенной ей показалась защита Каср аз-Захаби, и кивнула, живо соглашаясь с оценкой талантов неизвестного ей доселе сахира Камиля.

– И семью свою Камиль окружил защитой с не меньшей силой и заботой, так что отмстить оказалось не так уж легко. Остальное ты знаешь. Он ставил эксперименты и искал путей изничтожить охрану столь совершенную, а не найдя возможностей – самостоятельно принялся похищать детей, чтобы все же научиться тому, что стало делом его жизни.