Признание

Как уже говорилось, американские следователи Инбау, Рейд и Бакли, издав в 1962 году книжку «Criminal Interrogation and Confessions»,[7]заложили основы того, что затем стало господствующей техникой ведения допросов в западном мире. Разумеется, на самом деле эта техника стала господствующей гораздо раньше, Инбау, Рейд и Бакли в своей методике девяти шагов только обобщили столетний опыт получения признаний от подозреваемых, накопленный в ФБР. Метод показал свою неслыханную эффективность как на виновных, так и на невиновных. После того как анализы ДНК сделали возможным дополнительную проверку, обнаружились сотни невинно осужденных только в США. Примерно четверть этих несправедливых приговоров основывалась на признаниях, полученных девятишаговым методом. Что само по себе кое-что говорит об этом потрясающем инструменте.

Моя цель — заставить кандидата признаться, что его равнодушие к предложенной работе — это блеф. Если он пройдет все девять шагов и так и не признается, то будут основания считать, что кандидат в самом деле считает себя весьма квалифицированным. А я собираю именно таких. Я по-прежнему говорю «он», поскольку методика девяти шагов ориентирована в первую очередь на мужчин. Мой немалый опыт свидетельствует, что женщины редко ищут работу, для которой они не имели бы достаточной — или даже избыточной — квалификации. Ложные признания чаще случаются тоже, естественно, у мужчин, но тут ничего страшного. Они все-таки не в кутузку попадают, а просто теряют шанс занять руководящую должность, для которой способность выдержать стресс — это именно то качество, которое мы ищем.

Я использую Инбау, Рейда и Баклера без особых угрызений. Это как скальпель рядом с хилерами, траволечением и пустопорожним трепом психоаналитиков.

Шаг первый — это прямая конфронтация, и многие колются уже на этом этапе. Ты ясно даешь понять кандидату, что знаешь все, что ты сидишь на кипе доказательств того, что квалификация испытуемого недостаточна.

— Возможно, я слишком погорячился, выказав интерес к вашей кандидатуре, Грааф, — сказал я и откинулся на спинку кресла. — Я кое-что проверил, и оказалось, что акционеры «ХОТЕ» считают, что вы как директор не оправдали их ожиданий. Что проявили слабость, отсутствие киллерского инстинкта, и то, что компанию поглотили, — ваша вина. «Патфайндер» как раз и боится такого же поглощения, поэтому, сами видите, вас трудно рассматривать в качестве серьезного кандидата. Но… — я, улыбаясь, поднял чашечку с кофе, — давайте лучше попьем хорошего кофе и потолкуем о других вещах. Как там ремонт?

Клас Грааф сидел по другую сторону от кофейного столика, фальшивого Ногучи, выпрямившись и глядя мне в глаза. Он улыбался.

— Три с половиной миллиона, — сказал он. — Плюс, естественно, опцион на акции.

— Чего-чего?

— Если правление «Патфайндера» боится, что опцион способен мотивировать меня заниматься предприятием в интересах возможного перекупщика, то можешь успокоить их, мы внесем в договор условие, по которому право опциона утрачивает силу в случае поглощения компании. И чтоб никакого «парашюта». К тому же у меня и правления общий стимул. Построить мощное предприятие, которое нельзя поглотить, которое поглощает само. Цена опциона рассчитывается по Блэку-Шоулзу и добавляется к зарплате после того, как ты получишь от нее свою третью часть.

Я улыбнулся дружески, как только мог.

— Боюсь, все не так просто, как вам теперь кажется, Грааф. Тут много всяких моментов. Вспомните — вы иностранец, а норвежские предприятия предпочитают соотечественников, которые…

— А вчера ты прямо слюнями исходил у своей жены в галерее. И правильно делал. После твоего предложения я поставил себя на ваше с «Патфайндером» место. И скоро понял, что, хоть я и гражданин Нидерландов, им будет непросто подобрать более подходящего кандидата, чем я. Но за двенадцать часов многое передумаешь. Например, что заниматься ремонтом в длительной перспективе может оказаться не очень интересно. — Клас Грааф сложил вместе коричневые дубленые ладони. — Я просто очень вовремя вошел в зал. «Патфайндер», наверное, не самая классная фирма, я мог бы найти и покруче, но у них есть потенциал, и человек, способный предвидеть будущее и располагающий доверием правления, сумел бы выстроить на ее основе что-то и правда интересное. В то же время не факт, что я и правление видим будущее одинаково, так что твое дело — свести нас вместе как можно скорее, чтобы выяснить, есть ли смысл продолжить знакомство.

— Слушайте, Грааф…

— Не сомневаюсь, что твои методы на многих действуют, Роджер, но передо мной разыгрывать спектакль не имеет смысла. И давай снова на «ты». Мы же собирались просто приятно поболтать, правда же?

И он поднял кофейную чашечку, словно для тоста. Я ухватился за возможность тайм-аута и поднял свою чашку в ответ.

— Ты, вижу, нервничаешь, Роджер. У вас, видимо, есть конкуренты на этот заказ?

У моей гортани есть свойство — рефлекторно реагировать кашлем на изумление. Пришлось заставить себя сглотнуть, чтобы не выкашлять кофе на Раздевающуюся Сару.

— Вижу, Роджер, туго тебе придется, — улыбнулся Грааф и наклонился поближе ко мне.

Я чувствовал тепло его тела и слабый запах, ассоциировавшийся с кедром, юфтью и цитрусом. «Декларасьон» от Картье? Или что-то этого же ценового диапазона.

— Я ничуть не обижен, Роджер. Ты профи, я тоже. Ты просто хочешь сделать для заказчика хорошую работу, как-никак, это же они тебе платят. И чем привлекательней кандидат, тем важнее прощупать его как следует. Предположение, что акционеры «ХОТЕ» были мной недовольны, само по себе неглупое, но на твоем месте я привел бы какие-нибудь доказательства.

Я не верил собственным ушам. Мой шаг номер один он просто швырнул мне в морду, заявив, что я разоблачен и что не нужно спектаклей. А теперь перешел к шагу номер два, который у Инбау, Рейда и Бакли называется «выказать симпатию к подозреваемому, чтобы ввести беседу в нормальное русло». А самое невероятное — что внутри у меня, притом что я ведь в точности знал, что делает Грааф, нарастало то самое чувство, о котором я столько читал: потребность подозреваемого раскрыть свои карты. Я едва не рассмеялся.

— Не понимаю, Клас, о чем ты. — Как бы я ни хотел казаться непринужденным, я слышал в своем голосе металлические нотки и чувствовал, как мои мысли вязнут в сиропе. Я не успел мобилизоваться и перейти в контрнаступление, как услышал следующий вопрос:

— Деньги для меня — это не мотивация, Роджер. Но если хочешь, давай попробуем поднять мне оклад. Треть от большего…

…тоже больше. Теперь это он вел допрос и перешел от шага номер два сразу к номеру седьмому: предложить альтернативу. В данном случае — предложить подозреваемому альтернативную мотивацию для признания. Превосходно сработано. Он мог бы, конечно, затронуть еще и мою семью, сказав что-нибудь насчет того, как гордились бы мои покойные родители или моя жена, узнав, как я продавил повышение оклада и соответственно собственные комиссионные. Но Клас Грааф понимал, что это будет чересчур, он, разумеется, знал все. Поэтому я просто признал его победителем.

— О'кей, Клас, — услышал я собственный голос. — Сдаюсь. Все именно так, как ты говоришь.

Грааф снова откинулся на спинку кресла. Он выиграл и теперь облегченно выдохнул и улыбнулся. Не торжествующей, просто довольной улыбкой — просто оттого, что все позади. ПРИВЫК ПОБЕЖДАТЬ, черкнул я на листке, понимая, что тут же все равно его выброшу.

Примечательно, однако, что это не воспринималось как поражение, скорее как облегчение. Да, настроение у меня было просто-напросто превосходное.

— Заказчик требует, однако, определенности, — сказал я. — Не возражаешь, если мы продолжим разговор?

Клас Грааф закрыл глаза, соединил вместе кончики пальцев и кивнул.

— Отлично, — сказал я. — Тогда я хотел бы, чтобы ты рассказал мне о своей жизни.

По мере того как Клас Грааф рассказывал, я делал записи. Он был младшим из троих детей в семье. Родился и вырос в Роттердаме. Это портовый город с жесткими нравами, но семья принадлежала к привилегированному сословию, отец занимал высокий пост в «Филипсе». Норвежский язык Класс и обе его сестры освоили, потому что каждое лето проводили на даче у дедушки и бабушки в Суне. Отношения с отцом были напряженные — тот считал, что младшего слишком балуют и ему недостает дисциплины.

— Он был прав, — улыбнулся Грааф. — Я привык добиваться результатов и в школе, и в спорте без всяких усилий. Но лет в шестнадцать все это мне наскучило, и я завел знакомство со, что называется, сомнительными компаниями, найти их в Роттердаме труда не составляет. Старых друзей у меня тогда не было, новых тоже не появилось. Но у меня были деньги. И я начал систематически пробовать все, что было запрещено. Алкоголь, марихуану, проституток, мелкие кражи и кое-что похуже. Дома отец считал, что я занимаюсь боксом и поэтому прихожу домой с распухшим лицом, расквашенным носом или подбитым глазом. А я проводил все больше времени в таких местах, куда меня пускали, но главное — где не лезли в душу. Я не знаю, нравилась ли мне моя новая жизнь, окружающие видели во мне эдакого чудика, одинокого подростка, который непонятно откуда взялся. И именно это меня привлекало. Спустя какое-то время мой образ жизни начал сказываться на отметках, впрочем, я не особенно переживал. Но отец вдруг спохватился. И я словно добился наконец того, чего так хотел все время: внимания отца. Он говорил со мной спокойно и серьезно, я в ответ огрызался. Несколько раз казалось, что он вот-вот сорвется. Я был в восторге. Он отправил меня к дедушке с бабушкой в Осло, где я доучивался три года в школе. А как у тебя складывалось с твоим отцом, Роджер?

Я записал три слова, начинающиеся на «САМ». САМОУВЕРЕННОСТЬ. САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ. САМОАНАЛИЗ.

— Мы с ним болтали иногда, — сказал я. — Мы были довольно разные.

— Как? То есть он умер?

— Он и мама погибли в автомобильной аварии.

— Чем он занимался?

— Дипломатической работой. В британском посольстве. Мать встретил в Осло.

Грааф разглядывал меня, склонив голову набок.

— Тоскуешь по нему?

— Нет. А твой отец жив?

— Вряд ли.

— Вряд ли?

Клас Грааф, подавив вздох, прижал одну ладонь к другой.

— Он исчез, когда мне было восемнадцать. Не пришел домой к ужину. На работе сказали, что он ушел, как обычно, в шесть часов. Всего через несколько часов мать позвонила в полицию. Они сразу подключились — как раз в то время в Европе левацкие террористические группировки похищали богатых бизнесменов. Но не случалось никаких аварий на шоссе, никого не доставляли по неотложке. Его не оказалось ни в одном из списков авиапассажиров, и его машина тоже нигде не была зарегистрирована. Отца так и не нашли.

— Что произошло, как ты полагаешь?

— Я ничего не полагаю. Может, уехал в Германию, поселился в мотеле под чужим именем, не сумел застрелиться, отправился дальше глухой ночью, нашел глубокое лесное озеро и въехал в него на полной скорости. Или был похищен на автостоянке напротив офиса «Филипса» двумя вооруженными мужчинами, усевшимися на заднем сиденье. Машина вместе с отцом могла столкнуться с другой в ту же ночь, могла быть расплющена в железную лепешку, а потом порезана на куски автогеном. А может, он где-то сидит, в одной руке бокал коктейля с зонтиком, в другой — продажная девица.

Я пытался хоть что-то прочесть в лице Граафа или услышать в его голосе. Ничего. Либо он слишком часто об этом думал, либо этот черт совершенно бессердечный. Я не знал, что предпочтительнее.

— Итак, тебе восемнадцать лет, ты живешь в Осло, — сказал я. — Твой отец пропал. Ты — трудный подросток. Что дальше?

— Я закончил с отличием среднюю школу и подал заявление в Нидерландский королевский корпус морских пехотинцев.

— Морпехи — это звучит. Элитные такие мачо?

— Точно.

— Туда вроде берут одного из сотни.

— Примерно. Меня пригласили на приемный экзамен — там тебя месяц систематически ломают. А потом — если выживешь — четыре года восстанавливают.

— Видел что-то подобное в фильмах.

— Поверь мне, Роджер, в фильмах ты такого не видел.

Я посмотрел на него. Я ему верил.

— Потом я служил в антитеррористической группе ББЕ в Дорне. Восемь лет. Повидал весь мир. Суринам, Нидерландские Антильские острова, Афганистан, Индонезия, зимние учения в Харстаде и Воссе. Меня захватывали в плен и пытали во время антинаркотической кампании в Суринаме.

— Какая экзотика! Но ты не проронил ни слова?

Клас Грааф улыбнулся.

— Ни слова? Да я рта не закрывал, как баба на базаре. Допрос у кокаиновых баронов — это не игрушки.

Я подался вперед:

— Да? А что это?

Грааф долго и задумчиво смотрел на меня, приподняв бровь, прежде чем ответить:

— На самом деле я не думаю, что тебе стоит это знать, Роджер.

Я чуть смутился, но кивнул и снова выпрямился.

— А твоих товарищей всех перебили, что ли?

— Нет. И когда они ударили по обнаруженным мной позициям, эти, естественно, разбежались. Я провел два месяца в подвале, где питался гнилыми фруктами и пил воду, полную комариных личинок. Когда ББЕ меня освободили, я весил сорок пять кило.

Я смотрел на него. Пробовал представить себе, как именно они его пытали. Как он это переносил. И как выглядел Клас Грааф весом сорок пять килограммов. Иначе, разумеется. Но не то чтобы сильно по-другому.

— Неудивительно, что ты оставил это дело, — сказал я.

— Не поэтому. Те восемь лет в ББЕ были лучшими в моей жизни, Роджер. Прежде всего, все эти штуки, которые ты видел только в кино. Товарищество и чувство локтя. Но вдобавок там я выучился тому, что станет потом моим ремеслом.

— А именно?

— Находить людей. В ББЕ было такое подразделение под названием TRACK. Группа, занимавшаяся отслеживанием людей во всех возможных ситуациях и точках земного шара. Это они нашли меня в том подвале. Я попросился к ним, был принят, и там я научился всему. От доисторического индейского искусства читать следы до методов ведения допроса свидетелей и самых современных электронных способов слежения, какие только есть. Там я и встретился с «ХОТЕ». Они сделали передатчик размером с пуговицу от рубашки. Идея состояла в том, чтобы прицепить ее на человека и потом отслеживать все его передвижения, примерно как в шпионских фильмах шестидесятых годов, только ее никак не могли отладить, чтобы прилично работала. К тому же их пуговица оказалась непрактичной — не выдерживала пота, температуры ниже минус десяти, а сигнал проходил только через самые тонкие стены. Но руководителю «ХОТЕ» я понравился. У него не было сыновей…

— А у тебя отца.

Грааф ответил надменной улыбкой.

— Понял, — отозвался я.

— После восьми лет военной службы я пошел учиться на инженера в Гааге, учебу оплачивала «ХОТЕ». За первый год моей работы в «ХОТЕ» мы сделали устройство слежения, работавшее в экстремальных условиях. Через пять лет я был номером вторым в командном звене. Через восемь стал руководителем, а все остальное ты сам знаешь.

Я откинулся на спинку кресла и отпил кофе. Мы были у цели. У нас был победитель. Я даже записал это. ПРИНЯТ. Наверное, поэтому я медлил: видимо, что-то внутри меня говорило — надо вовремя остановиться. А может, тут было и что-то иное.

— У тебя такой вид, словно ты хочешь еще о чем-то спросить, — сказал Грааф.

Я зашел с фланга:

— Ты ничего не говорил о своем браке.

— Я говорил о важных вещах, — сказал Грааф. — Ты хочешь услышать о моем браке?

Я покачал головой. И решил закругляться. Но тут вмешалась судьба. Устами самого Класа Граафа.

— Тут у тебя хорошая картина, — сказал он и, подняв голову, глянул на стенку. — Опай?

— «Sara gets undressed», — ответил я. — Диана подарила. Ты собираешь предметы искусства?

— Да вот начал потихоньку.

Нечто внутри меня сказало «нет», но было поздно — я уже спросил:

— Чем можешь похвастаться?

— Есть одно полотно — масло, холст. Нашел его как раз в той тайной комнате позади кухни. Никто в нашем роду не знал, что моя бабушка владела этой картиной.

— Занятно, — сказал я, чувствуя, как трепыхнулось сердце.

Довольно бы и утреннего волнения.

— А что за картина?

Он посмотрел на меня долгим взглядом. Легкая улыбка выступила на его губах.

Его губы сложились для ответа, и меня охватило предчувствие. Такое, от которого напряглись мышцы живота, как у боксера в ожидании удара в корпус. И вот его губы изменили форму. И ни одно предчувствие в мире не смогло бы подготовить меня к тому, что он ответил:

— «Охота на калидонского вепря».

— «Охота…» — На две секунды во рту у меня пересохло. — Та самая «Охота»?

— Ты ее знаешь?

— Ты хочешь сказать, это картина… картина…

— Питера Пауля Рубенса, — сказал Грааф.

Я сосредоточился на единственной вещи. Держать лицо.

Но перед моими глазами мелькнуло, словно на световом табло в лондонском тумане на Лофтус-роуд: «Куинз Парк Рейнджерс» небрежно засаживает нечаянный гол в сетку ворот. Жизнь перевернулась с ног на голову. Мы на пути к Уэмбли.