Коннотативное своеобразие переводных эквивалентов

Различия в культурах могут сказаться в том, что в разных языках слова, совпадающие по денотату (с одинаковой предметной отнесенностью), могут различаться коннотативной семантикой (т. е. своими эмоциональными и оценочными оттенками).

Венгерский языковед Ф.Папп писал о различии в ассоциациях, связанных с образом болота в разных языках. Если в венгерском восприятии болото вызывает представление о гнилости, тлении и т. п., то в финском языке болото — нечто "вполне хорошее". Известный финский ученый сравнивал в лекции финский язык с болотом, в котором, как попавшие в болото сучья деревьев, веками сохраняются древние заимствования. Стало быть, для него болото — это нечто вполне "хорошее", с чем можно сравнивать родной язык, т. е. болото — не столько место тления, сколько место сохранения" (Фонетика 1971, 368 — 369). В русском языке болото — образ рутины, косности, застоя. Поэтому, например, у Вознесенского болотам, "предательским и рутинным", противопоставлен полет: "Если хочешь полета — учти болота" ("Испытание болотохода").

О межъязыковых различиях в эмоциональной окраске слова интересно говорил узбекский писатель Тимур Пулатов: "Солнце по-русски — это совсем не то, что куёш по-узбекски, и уж совсем не то, что офтоб по-таджикски. В какие отношения — дружелюбные или тягостные — человек вступил с небесным светилом, так их и выразил язык и произнес. Ведь узбек, живущий большую часть года под палящими лучами солнца, никогда не скажет ласково-уменьшительно солнышко, так же как и у русского нет ощущения того, что солнце может быть не только плодонесущим и землеобновляющим, но и враждебным. Зато к луне, этомуночному светилу, несущему прохладу и умиротворение, у узбека совсем иное отношение — всё красивое и желанное он называет луноликим, луноподобным, да с такой интонацией, что для русского слуха это может показаться по меньшей мере вычурным" (Литературное обозрение. 1976. №8. С.109).

Таким образом, лексика прочно связана с культурой народа: 6 — 7% слов безэквивалентны; в силу фоновых различий "не до конца" переводимо большинство слов; идиоматична (непереводима) вся фразеология; заимствованное слово также обычно не вполне эквивалентно по значению своему прототипу в языке-источнике; общие заимствования в разных языках всегда оказываются в той или иной мере "ложными друзьями переводчика"[30]. А обозначения явлений природы (как солнце или болото) могут обладать разной коннотацией. Вот почему полное овладение языком немыслимо без усвоения культуры народа.

С.С.Аверинцев как-то заметил, что в любом языке все лучшие слова непереводимы[31]. Думается, таких "лучших" слов — большинство, потому что каждое слово приносит в сегодняшнее употребление память о вчерашнем: свои контексты и обстоятельства, свою историю. Только всегда ли мы умеем вслушаться в слово?

Национально-культурные особенности внутренней формы слова

Внутренняя форма слова — это тот буквальный смысл, который складывается из значений морфем, образующих слово (т.е. из значений его корня, приставки и суффикса). Например, у слова летун внутренняя форма такая: 'тот, кто летает', у слова незабудка — та, которая не забывает или не забывается; желток — нечто желтое! Внутренняя форма делает значение слова мотивированным, однако эта обусловленность — не полная, потому что внутреннее значение, допустим, слова вездеход — 'тот, кто везде ходит', могло бы "подойти" не только вездеходу, но и, например, обозначению туриста, бродяги или особо сложного кросса... А. А. Потебня называл внутреннюю форму слова его "ближайшим этимологическим значением" (Потебня 1976, 175)[32]. Ближайшее этимологическое значение создается живыми словообразовательными связями производного слова (например, для слова девишник это значение такое: предмет, имеющий отношение кдеве или девице). "Дальнейшее этимологическое значение" — это самая ранняя (издоступных для реконструкции) мотивация корня слова; от неспециалистовэтозначение закрыто временем (ср. дева от *dhe(z) — 'сосать, кормить грудью', т. е. дальнейшее этимологическое значение слова дева — 'кормящая грудью').

Таким образом, внутренняя форма — это ощущаемый говорящими способ представления значения в слове. В разных языках одно и то же значение, как правило, представлено по-разному. Например, белорусск. запалка 'спичка' связано с глаголом запальваць "зажечь; русское соответствие мотивировано словом спица - деревянный или металлический стержень; таким образом, по внутренней форме русск. спичка ближе к лучине, чем к зажигалке; нем. Streichholz 'спичка' мотивировано streichen 'намазывать, красить' и holz дерево, древесина; англ, match 'спичка' немотивировано, т.е. для современного языкового сознания (английского) это слово лишено внутренней формы (как и любое непроизводное слово в любом языке; исторически англ, match восходит к лат. myxus 'фитиль').

А. А. Потебня во внутренней форме слова видел образ слова, поэтому для него "всякое слово с живым представлением [...] есть эмбриональная форма поэзии" (Потебня 1976, 429). По мысли Потебни, слово создается художественным творчеством человека — так же как пословицы, поговорки, песни. Поэтому внутреннюю форму слова он сопоставлял с такими явлениями, как прямое (буквальное) значение в метафоре, аллегории или в пословице, как композиция или сюжет в художественном повествовании. Действительно, внутренняя форма слова для историков народного мировоззрения представляет исключительный интерес. Благодаря именно этимологии, вскрывающей первичную мотивированность слов, языкознание называют "лопатой истории".

Изучая историю народного восприятия христианства, нельзя пройти мимо того факта, что в русском языке (единственном из всех славянских) обозначение сословия, составлявшего большинство населения, мотивировано названием вероисповедания: крестьяне из стар.-слав. КРЕСТИАНИНЪ 'христианин'. В других славянских и неславянских языках Европы соответствующее обозначение мотивировано иначе: белорусск. селянт, укр., болт, селянин связано с праслав. used 'сидеть' и sedlo 'поселение'; чешек, rolnik от role 'пашня, нива'; от праслав. хоlръ 'парень, мужик' словенск., србхрв. kmet восходит к лат. comes, comitis 'спутник, попутчик, товарищ', нем. Bauer от bаиеп 'возделывать, обрабатывать (поле), разводить, выращивать'; англ. peasant связано с лат. pagus 'село, деревня'. Аналогично только в русском языке название седьмого дня недели мотивировано христианской символикой: воскресение; в остальных славянских языках это день, свободный от дела (белорусск. нядзеля, укр. недiля и т. д.). В этом же контексте интересен и такой факт: стар.-слав. ПОГАНЬ - языческий (от лат. pāgānus 'сельский; языческий') во всех восточнославянских языках приобрело расширительное и крайне негативное значение 'нечистый, гадкий, скверный', утратив при этом исходное значение. В то же время в польском, чешском и словенском соответствующие слова сохранили значение 'языческий' и не развили оценочного значения. В србхрв. pagan имеется два значения: 'языческий' и 'поганый, противный'; болг. pagan означает языческий, но есть существительное поганец с тем же значением, что и в русском языке.

Межъязыковые различия во внутренней форме лексических соответствий более обычны, чем сходство, поэтому в объяснении нуждаются именно совпадения. Сходство внутренней формы — это либо результат калькирования (например, лат. impressio, нем. Eindruck, русск. впечатление, словенск. utis), либо следствие типологической близости процессов называния (например, во многих языках одно из прилагательных со значением 'добрый, чуткий, отзывчивый, искренний' образовано от слова со значением 'сердце' англ, hearty, cordial, венгер. szives, szivbeli, лит. širdingas, нем. herzlich, русск. сердечный, словенск. prisrčen, турецк. yürekli, франц. cordial).

Семантическое развитие словаря, процессы переразложения и опрощения морфемной структуры слов ведут к тому, что внутренняя форма может тускнеть, забываться или вступать в противоречие с лексическим значением слова. Так, чернила возможны не только черные, как и белье — не только белое, подосиновик находят необязательно под осиной, атом давно делим, а антибиотик — отнюдь не против жизни. И все же "ближайшее этимологическое значение" внутренней формы живет в семантике производных слов. Это как бы историческая память языка, доступная творящим, след вчерашнего видения предмета, которое оттеняет его сегодняшнее понимание. Соприкасаясь с лексическим значением, внутренняя форма создает своеобразную стереоскопичность словесного представления мира. Важно, что ассоциации и смысловые оттенки, создаваемые внутренней формой слова, обладают большим национально-культурным своеобразием, чем денотативный компонент лексических значений.

Вот одна из множества ситуаций, когда эта стереоскопичность ви́дения особенно ощутима: "В лукошке была у меня кровавая ягода костяника, синяя черника, черная смородина" (М. Пришвин). Здесь все определения немножко "спорят" с внутренней формой существительных и вместе с тем принимают ее: костяника, из-за светящейся внутри косточки, действительно ало-красная, а черника рядом со смородиной действительно синяя... И все же так их назвал народ, и для говорящих на этом языке костяника всегда будет с косточкой, черника — черной, а смородина — по-особому душистой.

Своеобразие нормативно-стилистического уклада разных языков

Воздействие культуры на язык ярко и цельно проявляется в том, в каких формах существования представлен тот или иной язык (о формах существования языка см. с. 30 — 33). Есть языки, где почти отсутствуют диалекты, и, напротив, — языки, где различия между диалектами очень значительны. Есть языки, в которых еще не сложились наддиалектные формы общения (койне или литературный язык), и языки с сильной многовековой книжно-письменной традицией наддиалектного характера. В молодых литературных языках стилистическая дифференциация может только начинаться: в этом случае, например, в стилистике преобладает противопоставление нейтральных и разговорных языковых средств; публицистика может оказаться близкой то к разговорной речи, то к канцелярско-деловой; научные, научно-популярные и учебные тексты еще пишутся практически в одном стилистическом ключе... Напротив, в языках с продолжительной и богатой письменной традицией стилистическая дифференциация языковых средств глубока и определенна: преобладают тройственные противопоставления: "книжное (или высокое)" — "нейтральное" — "разговорное" (последнее — с хорошо чувствуемой говорящими градацией нейтрально-разговорных, разговорно-фамильярных и просторечно-жаргонных речевых средств)...

Взаимоотношения между литературным языком и нелитературными формами существования языка, глубина и характер стилистической дифференциации языковых средств определяются всем ходом культурной истории общества: историей его письменности, книгоиздания, школы, литературы, государства, мировоззрения, его культурно-идеологическими симпатиями и отталкиваниями в межэтнических контактах (см. с. 39 — 48).

Влияние культуры народа на характер нормативно-стилистического уклада языка носит более опосредованный, но и более глубокий характер, чем влияние культуры на словарь. Если словарь — это зеркало культуры, то нормативно-стилистическая система — ее рентгеновский снимок. Лексика денотативна, за ней стоит мир вещей и представлений, это сравнительно внешнее, поверхностное отображение культурной мозаики общества. Стилистика же релятивна[33], она регулирует функциональное распределение языковых средств в текстах в соответствии со сложившейся в культуре иерархией типов общения; это языковое отображение структурных особенностей культуры.

Национально-культурная специфика речевого поведенияВоздействие культуры на язык проявляется в своеобразии самого процесса общения в разных культурах, что сказывается в некоторых особенностях лексики и грамматики, а также в особенностях нормативно-стилистического уклада языка. В каждой культуре поведение людей регулируется сложившимися представлениями о том, что человеку полагается делать в типичных ситуациях: как ведет себя пешеход, пассажир, врач, пациент, гость, хозяин, продавец, покупатель, официант, клиент и т. д. В социальной психологии такие модели, или шаблоны, поведения называют социальными ролями личности. Естественно, что социальные роли в разной степени стандартны: высокой стандартностью обладают ситуативные роли (пешеход, кинозритель, клиент парикмахерской и т. п.); гораздо менее стандартны постоянные роли, связанные с полом, возрастом, профессией человека.

Существенным компонентом ролевого поведения является речь. Каждой социальной роли соответствует определенный тип речевого поведения, свой набор языковых средств. Речевое поведение человека в той или иной роли определено культурными традициями общества. У разных народов общение в "одноименных" ситуациях (например, разговор мужа с женой, отца с сыном, учителя и ученика, хозяина и гостя, начальника и подчиненного и т. п.) протекает в разной стилистической тональности. В одних культурах разговор детей и родителей характеризуется сильным стилистическим контрастом (специальные формы почтения, показатели покорности, обращение к родителям типа "на вы" и т. п.); у других народов это общение в большей мере "на равных". В традиционных восточных культурах обращение жены к мужу — это обращение младшего, подчиненного, зависимого к старшему, к господину. Во многих культурах с распространением и демократизацией образования сокращается былая речевая субординация в общении учителя и ученика.

Разнообразны модели речевого поведения гостя и хозяина. У североамериканских индейцев вполне обычен невербальный контакт: можно прийти к соседу, молча покурить полчаса и уйти; это тоже общение. В европейских культурах фатическое общение (см. с. 19 — 20) обычно заполнено речью, создающей хотя бы видимость обмена информацией. Ср. ритуал визита в русском дворянском быту начала XIX в. в описании Л.Толстого: "Уж так давно... Графиня... Больна была бедняжка... на балеРазумовских... графиня Апраксина... я так была рада", — послышались оживленные женские голоса, перебивая один другого и сливаясь с шумом платьев и придвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: "Очень, очень рада... здоровье мама... Графиня Апраксина" — и опять, зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать" ("Война и мир", т. 1, ч. 1, 7).

Культурные традиции определяют разрешенные и запрещенные темы разговора, а также его темп, громкость, остроту. Вспомним "равномерную, приличную говорильную машину" салона фрейлины Анны Павловны Шерер в "Войне и мире"; живая и горячая речь Пьера оказалась здесь не ко двору. В феодальных и восточных культурах речевое поведение гостя и хозяина более сложно, формально и ритуализованно, чем в послефеодальных и западных культурах. Вот как описывает современный китайский автор церемонию первого визита в Древнем Китае: "Гость должен был обязательно принести хозяину подарок, причем последний зависел от ранга хозяина(например, шидайфу 'ученому' следовало приносить фазана). На стук гостя к воротам выходил слуга и, узнав о цели визита, говорил: "Мой хозяин не смеет Вас принять. Поезжайте домой. Мой хозяин сам навестит Вас". Произнося эту фразу, слуга должен был кланяться и держать руки перед грудью. Посетитель, тоже держа руки перед собой и наклонив голову вперед, должен был отвечать: "Я не смею затруднять Вашего хозяина. Разрешите мне зайти поклониться ему". Слуга должен был отвечать следующим образом: "Это — слишком высокая честь для моего хозяина. Возвращайтесь домой. Мой хозяин немедленно приедет к Вам". Первый отказ принять гостя носил название "церемониальной речи", второй — "настойчивой речи". После "настойчивой речи" гость должен был вновь "повторить свои намерения. Слуга, выслушав гостя в третий раз, шел к хозяину и, вернувшись, говорил: "Если Вы не принимаете наш настойчивый отказ, мой хозяин сейчас выйдет встретиться с Вами. Ноподарок хозяин не смеет принять". Тогда гость должен был три раза отказаться от встречи с хозяином, если его подарок не будет принят. Только после этого хозяин выходил за ворота и встречал гостя" (Национально-культурная специфика 1977, 338 — 339).

Таким образом, национально-культурная специфика речевого поведения сказывается в том, что стилистические средства, имеющие "одноименную" стилистическую маркированность (отмеченность), в разных культурах могут быть связаны с нетождественными коммуникативными ситуациями, с различными стереотипами поведения.

Национальное своеобразие речевого поведения может затрагивать не только стилистику, но и некоторые более глубокие области языка — его грамматику и высокочастотную лексику. Например, в корейском языке категория вежливости насчитывает семь ступеней: 1) почтительная, 2) уважительная, 3) форма вежливости, характерная для женской речи, 4)учтивая, 5)интимная, 6)фамильярная, 7) покровительственная. Для каждой формы вежливости характерен свой набор грамматических, словообразовательных, лексических показателей. Существуют также грамматические и лексические синонимы, основное различие между которыми состоит в том, что они сигнализируют разную степень вежливости. Синонимия такого рода наблюдается в кругу местоимений, некоторых падежных окончаний, глагольных суффиксов, а также в выражении нескольких десятков таких повседневных понятий, как "мать", "отец", "жена", "семья", "дети", "дом", "жизнь", "прийти", "смотреть", "давать", "заботиться", "находиться", "рассказывать", "любовь", "бумага" и т.п. (Национально-культурная специфика 1977, 308 - 310).