Особенности художественного мироощущения Чехова

Художественный талант Антона Павловича Чехова формировался в эпоху глухого безвременья 80-х годов, когда в миросозерцании русской интеллигенции совершался болезненный перелом. Идеи революционного народничества и противостоящие им либеральные теории, еще недавно безраздельно царившие в умах семидесятников, теряли живую душу, застывали, превращались в схемы и догмы, лишенные окрыляющего внутреннего содержания. После "первомартовской катастрофы" 1881 года - убийства народовольцами Александра II - в стране началась правительственная реакция, сопровождавшаяся кризисом как народнической, так и либеральной идеологии. Чехову не довелось участвовать в каком-либо серьезном общественном движении. На его долю выпало другое - быть свидетелем горького похмелья на отшумевшем еще в 70-е годы жизненном пиру. "Похоже, что все были влюблены, разлюбили и теперь ищут новых увлечений",- с грустной иронией определял Чехов суть общественной жизни своего времени. Эпоха переоценки ценностей, разочарования в недавних (*159) программах спасения и обновления России отозвалась в творчестве Чехова скептическим отношением ко всяким попыткам уловить жизнь с помощью тех или иных общественных идей. "Во всякой религии жизни,- замечали современники Чехова,- он как бы заподозревал догму, скептически-опасливо сторонился от нее, как бы боясь потерять свободу личности, утратить точность и искренность чувства и мысли". Отсюда возникала неприязнь Чехова к "догме" и "ярлыку", к попыткам людей в отчаянии зацепиться за ту или иную недоконченную идейку и, фанатически отдавшись ей, утратить чувство живой жизни и вне себя, и в себе самих. "Все, что напутали, что настроили, чем загородили себя люди, все нужно выбросить, чтобы почувствовать жизнь, войти в первоначальное, простое отношение к ней" - так определяли основной пафос творчества Чехова его современники. Именно непосредственными соприкосновениями с жизнью Чехов-художник особенно дорожил, сознавая изжитость всех современных ему "общих идей" и утверждая, что "общую идею или бога живого человека" нужно искать заново, что ответ на мучительный вопрос о смысле человеческого существования может дать только жизнь в ее сложном историческом самодвижении и саморазвитии. Любая общественная теория - это итог, результат жизненного процесса и одновременно отвлечение, абстрагирование от него. Чехов, не удовлетворенный наличными итогами, более ценит сам жизненный процесс. Языку логических понятий и отвлеченных рассуждений он предпочитает язык художественного образа, язык интуитивных догадок и прозрений.

В отличие от гениальных предшественников - Толстого и Достоевского, Чехов не обладал ясной и теоретически осмысленной общественной программой, способной заменить старую веру "отцов". Но это не значит, что он влачился по жизни "без крыльев", без веры и надежд. Во что же верил и на что надеялся Чехов? Он чувствовал, как никто другой, исчерпанность тех форм жизни, которые донашивала к концу XIX века старая Россия, и был, как никто другой внутренне свободен от них. Чем более пристально вглядывался Чехов в застывающую в самодовольстве и равнодушном отупении жизнь, тем острее и проницательнее, с интуицией гениального художника ощущал он пробивавшиеся сквозь омертвевшие формы к свету еще подземные толчки какой-то иной, новой жизни, с которой Чехов и заключил "духовный союз". Какой будет она конкретно, писатель не знал, но полагал, что в основе ее должна (*160) быть такая "общая идея", которая не усекала бы живую полноту бытия, а, как свод небесный, обнимала бы ее: "Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он смог; бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа". Все творчество Чехова - призыв к духовному освобождению и раскрепощению человека. Проницательные друзья писателя в один голос отмечали внутреннюю свободу как главный признак его характера. М. Горький говори Чехову: "Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел". Но и второстепенный беллетрист, знакомый Чехова, писал ему: "Между нами Вы - единственно вольный и свободный человек, и душой, и УМОМ, и телом вольный казак. Мы же все в рутине скованы, не вырвемся из ига".

В отличие от писателей-предшественников, Чехов уходит от художественной проповеди. Ему чужда позиция человека, знающего истину или хотя бы претендующего на знание ее. Авторский голос в его произведениях скрыт и почти незаметен. "Над рассказами можно плакать и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление",- говорил Чехов о своей писательской манере. "Когда я пишу,- замечал он,- я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам". Но один из критиков начала XX века справедливо писал, что чеховская недоговоренность и сдержанность действуют на читателя сильнее громких слов: "И когда он о чем-либо стыдливо молчал, то молчал так глубоко, содержательно, что как бы выразительно говорил". В отказе от прямого авторского высказывания, в нежелании сковывать свободу читательского восприятия проявлялась вера Чехова в могучую силу искусства. Он добивался облагораживающего влияния на читателя самого художественного слова, без всякого посредничества.

Потеряв доверие к любой отвлеченной теории, Чехов довел реалистический художественный образ до предельной отточенности и эстетического совершенства. Он достиг исключительного умения схватывать общую картину жизни по мельчайшим ее деталям. Реализм Чехова - это искусство воссоздания целого по бесконечно малым его величинам. "В описании природы,- замечал Чехов,- надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, (*161) чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка". Он призывал своих собратьев по перу овладевать умением "коротко говорить о длинных предметах" и сформулировал афоризм, ставший крылатым: "Краткость - сестра таланта". "Знаете, что Вы делаете? - обратился однажды к Чехову Горький.- Убиваете реализм... Дальше Вас никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете. После самого незначительного Вашего рассказа - все кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом". Путь Чехова к эстетическому совершенству опирался на богатейшие достижения реализма его предшественников. Ведь он обращался в своих коротких рассказах к тем явлениям жизни, развернутые изображения которых дали Гончаров, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Толстой и Достоевский. Искусство Чехова превращалось в искусство больших обобщений. Используя открытия русского реализма второй половины XIX века, Чехов вводит в литературу "повествование с опущенными звеньями": путь от художественной детали к обобщению у него гораздо короче, чем у его старших предшественников. Он передает, например, драму крестьянского существования в повести "Мужики", замечая, что в доме Чикильдеевых живет кошка, глухая от побоев. Он не распространяется много о невежестве мужика, но лишь расскажет, что в избе старосты Антипа Сидельникова вместо иконы в красном углу висит портрет болгарского князя Баттенберга.

Шутки Чехова тоже построены на сверхобобщениях. Рисуя образ лавочника в рассказе "Панихида", он замечает: "Андрей Андреевич носил солидные калоши, те самые громадные, неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только у людей положительных, рассудительных и религиозно убежденных". В повести "В овраге" волостной старшина и писарь "до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая". А из повести "Степь" мы узнаем, что "все рыжие собаки лают тенором". Обратим внимание, что юмор Чехова обнажает характерные особенности его художественного мироощущения: он основан на возведении в закон любой мелочи и случайности. Фасон калош говорит о религиозных убеждениях их хозяина, а цвет (*162) собачьей шерсти напрямую связывается с особенностями собачьего голоса.

Труд самовоспитания

Напряженная работа Чехова над искусством слова сопровождалась всю жизнь не менее напряженным трудом самовоспитания. И здесь наш писатель унаследовал лучшие традиции русской классической литературы. Душа Чехова, подобно душе героев Толстого и Достоевского, находилась в постоянном, упорном, тяжелом труде. "Надо себя дрессировать",- заявлял Чехов, а в письме к жене, О. Л. Книппер, с удовлетворением отмечал благотворные результаты работы над собою: "Должен сказать тебе, что от природы характер у меня резкий... но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает". Проницательный взгляд большого русского художника И. Е. Репина при первой встрече с Чеховым заметил именно эту особенность его натуры: "Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества". Стремление к свободе и связанная с ним энергия самовоспитания являлись наследственными качествами чеховского характера. "Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости,- говорил Чехов одному из русских писателей.- Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, ...выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая..." В этом совете Чехова явно проскальзывают автобиографические интонации, суровость нравственного суда, столь характерная для лучшей части русской демократической интеллигенции. Вспомним Базарова: "Всякий человек сам себя воспитать должен - ну, хоть как я, например... А что касается времени - отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня".

Антон Павлович Чехов родился 17 (29) января 1860 года в Таганроге в небогатой купеческой семье. Отец и дед его были крепостными села Ольховатка Воронежской губернии. Они принадлежали помещику Черткову, отцу В. Г. Черткова, ближайшего друга и последователя Л. Н. Толстого. Первый Чехов, поселившийся в этих краях, был (*163) выходцем из северных русских губерний. В старину среди мастеров литейного, пушечного и колокольного дела выделялись крестьянские умельцы Чоховы, фамилия которых попала в русские летописи. Не исключено, что род Чеховых вырастал из этого корня, так как в их семье нередко употребляли такое произношение фамилии - Чоховы. К тому же это была художественно одаренная семья. Молодые Чеховы считали, что талантом они обязаны отцу, а душой - матери. Смыслом жизни их отца и деда было неистребимое крестьянское стремление к свободе. Дед Чехова Егор Михайлович ценой напряженного труда скопил три с половиной тысячи рублей и к 1841 году выкупил всю семью из крепостного состояния. А отец, Павел Егорович, будучи уже свободным человеком, выбился в люди и завел в Таганроге собственное торговое дело. Из крепостных мужиков происходило и семейство матери писателя Евгении Яковлевны, таким же образом складывалась и его судьба. Дед Евгении Яковлевны и прадед Чехова Герасим Никитич Морозов, одержимый тягой к личной независимости и наделенный крестьянской энергией и предприимчивостью, ухитрился выкупить всю семью на волю еще в 1817 году.

Отец Чехова и в купеческом звании сохранял народные ухватки и характерные черты крестьянской психологии. Торговля никогда не была для него смыслом жизни, целью существования. Напротив, с помощью торгового дела он добивался вожделенной свободы и независимости. Брат Чехова Михаил Павлович замечал, что семья Павла Егоровича была "обычной патриархальной семьей, каких много было... в провинции, но семьей, стремившейся к просвещению и сознававшей значение духовной культуры". Всех детей Павел Егорович определил в гимназию и даже пытался дать им домашнее образование. "Приходила француженка, мадам Шопэ, учившая нас языкам,- вспоминал Михаил Павлович.- Отец и мать придавали особенное значение языкам, и когда я только еще стал себя сознавать, мои старшие два брата, Коля и Саша, уже свободно болтали по-французски. Позднее являлся учитель музыки..." Сам Павел Егорович был личностью незаурядной и талантливой: он увлекался пением, рисовал, играл на скрипке. "Приходил вечером из лавки отец, и начиналось пение хором: отец любил петь по нотам и приучал к этому детей. Кроме того, вместе с сыном Николаем он разыгрывал дуэты на скрипке, причем маленькая сестра Маша аккомпанировала на фортепиано". С детства учился играть на скрип-(*164)ке, а также пел в церковном хоре, организованном Павлом Егоровичем, и Антон.

Павел Егорович придерживался домостроевской системы воспитания, строго соблюдал обряд. Чехова очень угнетало многочасовое стояние за прилавком торгового заведения отца с экзотической вывеской: "Чай, сахар, кофе, мыло, колбаса и другие колониальные товары". Грустные воспоминания остались и от строгого формализма отца, сдобренного, как было принято в купеческих семьях, довольно частыми физическими наказаниями. "Я получил в детстве,- писал Чехов в 1892 году,- религиозное образование и такое же воспитание - с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио "Да исправится" или же "Архангельский глас", на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками". И все же не будь в жизни Чехова церковного хора и спевок - не было бы и его изумительных рассказов "Художество", "Святой ночью", "Студент" и "Архиерей" с удивительной красотой простых верующих душ, с проникновенным знанием церковных служб, древнерусской речи. Да и утомительное сидение в лавке не прошло для Чехова бесследно: оно дало ему, по словам И. А. Бунина, "раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов".

Запомнились Чехову далекие летние поездки в приазовскую степь, в гости к бабушке и деду, который служил управляющим в усадьбе Княжой, принадлежавшей богатому помещику. Здесь Чехов слушал русские и украинские народные песни, проникался поэзией вольной степной природы. "Донскую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую бабочку",- писал он. Да и в Таганроге было немало простора для ребяческих игр и развлечений. На берегу моря купались, ловили рыбу, встречали заморские корабли, собирали куски коры для рыбацких поплавков. "Несмотря на сравнительную строгость семейного режима и даже на обычные тогда телесные наказания, мы, мальчики, вне сферы своих прямых обязанностей, пользовались довольно большой свободой,- (*165) вспоминал Михаил Павлович.- Прежде всего, сколько помню, мы уходили из дому не спрашиваясь; мы должны были только не опаздывать к обеду и вообще к этапам домашней жизни, и что касается обязанностей, то все мы были к ним очень чутки". Таганрог как богатый купеческий город славился своим театром, на подмостках которого выступали не только русские, но и зарубежные драматические и оперные труппы. Поступив в гимназию, Чехов вскоре стал завзятым театралом. Наделенный от природы артистическими способностями, Чехов вместе с братьями часто устраивал домашние спектакли. Переодевшись зубным врачом, он раскладывал на столе молотки и клещи, в комнату со слезливым стоном входил старший брат Александр с перевязанной щекой. Между врачом и пациентом возникал уморительный импровизированный диалог, прерываемый здоровым хохотом домашних-зрителей. Наконец Антон совал в рот Александру щипцы и под дикий рев его с торжеством вытаскивал зуб - огромную пробку. А однажды Чехов переоделся нищим, подошел к дому дядюшки Митрофана Егоровича, который не узнал его и подал милостыню в три копейки. Антон гордился этой монетой как первым в жизни гонораром. Вскоре друзья-гимназисты организовали настоящий любительский театр, на сцене которого ставились пьесы, сочиненные Антоном, а также "Ревизор" Гоголя и даже "Лес" Островского, где Антон мастерски исполнил роль провинциального трагика Несчастливцева.

"Павел Егорович и Евгения Яковлевна не одарили своих детей капиталами, о которых так мечтал глава семьи. Однако они наделили их подлинным богатством - щедро одарили талантом,- писал биограф Антона Павловича Чехова Г. Бердников.- Старший брат Александр стал профессиональным литератором, поражая всех своей энциклопедической образованностью. К великому сожалению, он не сумел в полной мере проявить свое дарование, безалаберной жизнью загубил свой талант. Еще в большей степени это относится к Николаю - ярко одаренному художнику, но совершенно бесхарактерному человеку. Отлично рисовала Мария Павловна, хотя и не была профессиональным художником. Михаил Павлович тоже рисовал, писал стихи, сотрудничал в детских журналах. В 1907 году второе издание его "Очерков и рассказов" было удостоено Пушкинской премии Академии наук... Одаренность характерна и для следующего поколения. Сын Михаила Павловича - художник, а сын Александра (*166) Павловича - Михаил Александрович - актер с мировым именем. Долго копившаяся душевная энергия и талантливость крепостных мужиков, вырвавшись на простор, щедро заявили о себе в молодом поколении семьи Чеховых".

Но лишь Антон Павлович Чехов из всех своих братьев сумел достойно распорядиться своим талантом и стал известным всему миру русским писателем. Для этого была нужна постоянная работа над собой, тот неустанный труд самовоспитания, которому Чехов предавался всю жизнь. По воле судьбы он рано почувствовал себя самостоятельным и был поставлен перед необходимостью не только борьбы за собственное существование, но и за жизнь семьи. В 1876 году Павел Егорович вынужден был признать себя несостоятельным должником и бежать в Москву. Вскоре туда переехала вся семья, а дом, в котором жили Чеховы, купил их постоялец Г. П. Селиванов. Оставшийся в Таганроге Чехов с милостивого разрешения Селиванова три года жил в бывшем своем доме в качестве постояльца. Средства к жизни он добывал репетиторством, продажей оставшихся в Таганроге вещей. Из Москвы от матери шли тревожные письма с просьбой о поддержке. Приходилось по мере сил и возможностей помогать. Общее несчастье сплотило семью. Забывались детские обиды. "Отец и мать,- говорил Чехов,- единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал".

Чехов упорно борется с двумя главными пороками, типичными для таганрогских обывателей: надругательством над слабыми и самоуничижением перед сильными. Следствием первого порока являются грубость, заносчивость, чванство, надменность, высокомерие, зазнайство, самохвальство, спесивость; следствием второго - раболепство, подхалимство, угодничество, самоуничижение и льстивость. От этих пороков не было свободно все купеческое общество, в том числе и отец, Павел Егорович. Более того, в глазах отца эти пороки выглядели едва ли не достоинствами, на них держался общественный порядок: строгость и сила по отношению к подчиненным и безропотное подчинение по отношению к вышестоящим. Изживая в себе эти пороки, Чехов постоянно воспитывал и других, близких ему людей. Из Таганрога он пишет в Москву своему брату Михаилу: "Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою (*167) "ничтожным и незаметным братишкой". Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом... перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность".

Постепенно растет авторитет Чехова в семье. Его начинает уважать и прислушиваться к его словам даже отец, Павел Егорович. А с приездом Антона в Москву, по воспоминаниям Михаила, его воля "сделалась доминирующей. В нашей семье появились неизвестные... дотоле резкие отрывочные замечания: "Это неправда", "Нужно быть справедливым", "Не надо лгать" и так далее". Среди писем, в которых Чехов пытался благотворно подействовать на безалаберных своих братьев, особенно выделяется наставление Николаю. Антон убежден, что человек способен усилиями ума и воли изменять свой характер. Он развертывает перед Николаем целую программу нравственного самоусовершенствования: "Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям: Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они чистосердечны и боятся лжи, как огня... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат... Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную..."

В 1879 году Чехов окончил гимназию, которая, по его словам, более походила на исправительный батальон. Но из среды учителей Чехов выделял Ф. П. Покровского, преподавателя Священной истории, который на уроках с любовью говорил о Шекспире, Гете, Пушкине, но особенно о Щедрине, которого он почитал. Заметив в Чехове юмористический талант, Покровский дал ему шутливое прозвище "Чехонте", которое стало вскоре псевдонимом начинающего писателя. Приехав в Москву, Чехов поступил на медицинский факультет Московского университета, который славился замечательными профессорами (А. И. Бабухин, В. Ф. Снеги-(*168)рев, А. А. Остроумов, Г. А. Захарьин, К. А. Тимирязев), пробуждавшими у студентов уважение к науке. Под их влиянием Чехов задумывает большое исследование "Врачебное дело в России", тщательно изучает материалы по народной медицине, русские летописи. Труд остался незаконченным, но многое дал Чехову-писателю. "Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность,- говорил он впоследствии,- они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние..." Уважение к точным научным знаниям стало характерной особенностью писательского мироощущения Чехова. Врач и поэт в нем нисколько не враждовали друг с другом. "И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага - черта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс "Я помню чудное мгновенье", то становится не беднее, а богаче, - стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник".

Ранний период творчества

Писать Чехов начал еще в Таганроге. Он даже издавал собственный рукописный журнал "Зритель", который периодически высылал братьям в Москву. В 1880 году в журнале "Стрекоза" появляются первые публикации его юмористических рассказов. Успех вдохновляет Чехова: начинается активное сотрудничество его в многочисленных юмористических изданиях - "Зрителе", "Будильнике", "Москве", "Мирском толке", "Свете и тенях", "Новостях дня", "Спутнике", "Русском сатирическом листке", "Развлечении", "Сверчке". Чехов публикует свои юморески под самыми разными, смешными псевдонимами: Балдастов, Брат моего брата, Человек без селезенки, Антонсон, Антоша Чехонте. В 1882 году на его талант обращает внимание русский писатель и редактор петербургского юмористического журнала "Осколки" Н. А. Лейкин, который приглашает Чехова к постоянному сотрудничеству. Время начала 80-х годов далеко не благоприятно для развития глубокой сатирической журналистики. В стране сгущается правительственная реакция. Цензоры повсеместно (*169) вычеркивают слово "лысый", дабы уберечь читателя от любого намека на лысого императора Александра III. Потому, и юмор в "осколочной" беллетристике 80-х годов ориентировался на вкусы мещанской публики. Разрешалось смеяться легко и весело над мелочами повседневной, непритязательной жизни, но не рекомендовалось высмеивать ничего всерьез. Юмористические журналы 80-х годов имели в основном развлекательный, чисто коммерческий характер, а потому и связывать рождение большого чеховского таланта с юмористической беллетристикой невысокого полета, по-видимому, нельзя. Колыбелью этого таланта была классическая литература, традиции которой успешно осваивал юный Чехов. В ряде его рассказов мелькают щедринские образы "торжествующей свиньи", "ежовых рукавиц", "помпадуров". Использует Чехов и щедринские художественные приемы зоологического уподобления, гротеска. В "Философских определениях жизни" он уподобляет жизнь безумцу, "ведущему самого себя в квартал и пишущему на себя кляузу". В "Случаях mania grandiosa" сообщается об отставном капитане, помешанном на теме "сборища воспрещены". И только потому, что сборища воспрещены, он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает на свою землю крестьянское стадо. Здесь же действует отставной урядник, который помешался на теме "а посиди-ка ты, братец". Он сажает в сундук кошек и собак, держит их взаперти. В бутылках томятся у него тараканы, клопы и пауки. А когда у него заводятся деньги, урядник ходит по селу и нанимает желающих сесть под арест.

Однако гротеск и сатирическая гипербола не становятся определяющими принципами чеховской поэтики. Уже в рассказе "Унтер Пришибеев" гиперболизм сменяется лаконизмом, выхватыванием емких художественных деталей, придающих характеру героя почти символический смысл. Не нарушая бытовой достоверности типа, Чехов отбирает наиболее существенные его черты, тщательно устраняя все, что может эти черты затенить или затушевать. Ранние рассказы Чехова сплошь юмористичны, причем юмор в них весьма оригинален и резко отличен от классической литературной традиции. В русской литературе XIX века, начиная с Гоголя, утвердился так называемый "высокий смех", "смех сквозь слезы". Комическое воодушевление у Гоголя и его последователей сменялось, как правило, "чувством грусти и глубокого уныния". У Чехова, напротив, смех весел и беззаботно заразителен: не "смех (*170) сквозь слезы", а смех до слез. Это связано с особым восприятием мира, с особым чеховским отношением к нему. Жизнь в ранних рассказах Чехова еще не доросла до человеческого уровня, она дика и первобытна. Ее хозяева напоминают рыб, насекомых, животных. В рассказе "Папаша", например, сам папаша "толстый и круглый, как жук", а мамаша - "тонкая, как голландская сельдь". Это люди без морали, без человеческих понятий. В рассказе "За яблочки" так прямо и сказано: "Если бы сей свет не был сим светом, а называл бы вещи настоящим их именем, то Трифона Семеновича звали бы не Трифоном Семеновичем, а иначе: звали бы его так, как зовут вообще лошадей да коров". Элементы зоологического уподобления встречаются и в рассказе Чехова "Хамелеон", где полицейский надзиратель Очумелов и золотых дел мастер Хрюкин по-хамелеонски "перестраиваются" в своем отношении к собаке в зависимости от того, "генеральская" она или "не генеральская". Очень часто в раннем творчестве Чехов комически обыгрывает традиционные в русской литературе драматические ситуации. По-новому решает он, например, излюбленный в нашей классике конфликт самодура и жертвы. Начиная со "Станционного смотрителя" Пушкина, через "Шинель" Гоголя к "Бедным людям" Достоевского и далее к творчеству Островского тянется преемственная нить сочувственного отношения к "маленькому человеку", к жертве несправедливых общественных обстоятельств. Однако в 80-е годы, когда казенные отношения между людьми пропитали все слои общества, "маленький человек" превратился в мелкого человека, утратил свойственные ему гуманные качества. В рассказе "Толстый и тонкий" именно "тонкий" более всего лакействует, хихикая, как китаец: "Хи-хик-с". Чинопочитание лишило его всего живого, всего человеческого.

В "Смерти чиновника" "маленький человек" Иван Дмитриевич Червяков, будучи в театре, нечаянно чихнул и обрызгал лысину сидевшего впереди генерала Бризжалова. Это событие Червяков переживает, как "потрясение основ". Он никак не может смириться с тем, что генерал не придает происшествию должного внимания и как-то легкомысленно прощает его, "посягнувшего" на "святыню" чиновничьей иерархии. В лакейскую душу Червякова забредает подозрение: "Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!.." Подозри-(*171)тельность разрастается, он идет просить прощения к генералу и на другой день, и на третий... "Пошел вон!!" - гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал. "Что-с?" - спросил шепотом Червяков, млея от ужаса. "Пошел вон!!" - повторил генерал, затопав ногами. В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и... помер". "Жертва" здесь не вызывает сочувствия. Умирает не человек, а некое казенно-бездушное существо. Обратим внимание на ключевые детали рассказа. "Что-то оторвалось" не в душе, а в животе у Червякова. При всей психологической достоверности в передаче смертельного испуга эта деталь приобретает еще и символический смысл, ибо души-то в герое и впрямь не оказалось. Живет не человек, а казенный винтик в бюрократической машине. Потому и умирает он, "не снимая вицмундира". Один из ранних рассказов Чехова называется "Мелюзга". Символическое название! Большинство персонажей в его произведениях первой половины 80-х годов - мелкие чиновники Подзатылкины, Козявкины, Невыразимовы, Червяковы. Чехов показывает, как в эпоху безвременья мельчает и дробится человек. Тогда же его учитель Салтыков-Щедрин пишет книгу "Мелочи жизни", в которой так характеризует жизнь страны: "И умственный, и материальный уровень страны несомненно понижается... разрывается связь между людьми, и вместо всего на арену появляется существование в одиночку и страх перед завтрашним днем".