Пастырь стада христова, а не бич божий

( по рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Невеселые мысли одолевали отца Николая при первом знакомстве с городом Хакодате в котором размещалось русское консульство. Властвовал в нем тогда самурайский клан Мацумаэ. Центральному правительству Японии еще только через девять лет удастся утвердить здесь свою власть. Для этого придется выстроить возле города мощную пятиугольную крепость Горёкаку – оплот центральной власти. Но всё это было еще впереди, а пока нависала над городом поросшая лесом гора Хакодате, по имени которой он и назывался. Агрессивные защитники клановых традиций, прирожденные воины – самураи непримиримо относились к иностранцам, видя в них главную угрозу вековым устоям. Отец Николай понял это уже в первые дни своих прогулок по Хакодате.

Дело не ограничивалось неприязненными взглядами и возгласами. Нередко летели в спину и камни и швыряли их отнюдь не расшалившиеся сорванцы- мальчишки. «Надо мной издевались и бросали камнями…» - пишет отец Николай в одном из своих писем.

Надо сказать, что русское консульство представлял в Японии не один Гошкевич, да и он с высоты своего возраста и опыта сумел все-таки вспомнить, как начинал свою деятельность в чужой стране сам и разглядеть наконец в молодом семинаристе за отсутствием внешнего лоска и духовную глубину, и веру, и желание искреннее преуспеть в своей будущей миссионерской работе.

Думается, именно российские дипломаты объяснили молодому священнику, почему в первую очередь на христианское духовенство направлена неприязнь самураев. Ведь прошло уже несколько веков с тех пор, как идеи христианства были занесены в страну католическими миссионерами, которыми были иезуиты и францисканцы.

Однако вслед за миссионерами в Японию нахлынули колонизаторы, привлеченные новым рынком сбыта товаров. Дело стало доходить до работорговли и прямого вмешательства в политику страны.

В конце шестнадцатого века японское правительство объявило декрет Тостики Хидеси об изгнании иностранцев и запрещении христианства. Через двадцать пять лет после изгнания европейцев японские христиане построили в Симбарассе свою крепость, в которой заперлись со своими семьями. Их заставил сдаться только голод.

Ужасными казнями ответило правительство на это сопротивление: целые семейства были распяты на крестах. Христиан сжигали, закапывали живьем в землю. Гонение было настолько жестоким, что оно растянулось на целые столетия. Отречение от веры, которое требовали от христианина, должны были повторять затем его потомки из поколения в поколение.

Так шли столетия вплоть до конца девятнадцатого века. В такую Японию прибыл отец Николай. Эта страна настолько отличалась от всех его представлений о ней, что он сразу понял необходимость узнать подлинную Страну Восходящего Солнца – ее историю, культуру и, прежде всего, язык.

« Приехав в Японию, - вспоминал впоследствии владыка Николай, - я, насколько хватало сил, стал изучать здешний язык. Много было потрачено времени и труда, пока я успел присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему на свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один…

Теперь всё его время, свободное от службы в консульской церкви, было посвящено занятиям японским языком. Оказалось вовсе не простым делом найти учителей: первый учитель прозанимался два дня и больше не приходил, боясь преследований. Затем нашлись еще двое. Они вели уроки, сменяя друг друга – неутомимый ученик требовал продолжения занятий, в то время как его наставники уже молили о передышке. Всё чаще в эти дни вспоминались ему слова Петра Великого: « Аз есмь в чине учимого и учащих мя требую».

Прошло некоторое время и он с удовлетворением отметил: «Кое-как научился я наконец говорить по- японски и овладел самым простым и легким способом письма, который употребляется для оригинальных и переводных ученых сочинений». Но изучить предстояло не только язык.

Директору Азиатского департамента министерства иностранных дел П.Н. Стремоухову отец Николай писал: «…я старался в продолжение моего пребывания изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельской проповедью.

Конечно, в миссионерских видах я никак не рассчитывал на собственные силы, но мне казалось святотатством просить себе сотрудников прежде, чем я уверюсь, что их силы, отвлеченные от непосредственного служения в России, не будут потеряны для людей вообще. Чем больше знакомлюсь со страной, тем больше убеждаюсь, что очень близко время, когда слово Евангелия там громко раздастся и быстро понесется из конца в конец империи»

Изучение страны начиналось с улиц Хакодате. Незаметно за языковыми занятиями прошли первая осень, а затем и зима в Японии, вновь наступила весна, и уже можно было, бродя по весенней улице, расспросить японских ребятишек, кто изображен на змее, которого они всей толпой запускают.

И даже этот случайный разговор заставлял размышлять, например, о том, что, делая с детишками змея, мать или старший брат обязательно подробно рассказывают им о сказочном персонаже или историческом лице, изображенных на воздушной игрушке.

И уже не удивляет после этого то, что здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг. Да можно, оказывается, и не трудиться самому ходить в библиотеки: книгоноши ежедневно разносят их по всем улицам и закоулкам.

Однажды отец Николай заинтересовался тем, что по улице мимо консульства куда- то спешат оживленные люди.

- А это, изволите видеть, они в «говорильню» торопятся, рассказчика слушать, - пояснил все тот же услужливый консульский секретарь.

- Что за «говорильня» такая?

- Общественная зала имеется в каждом городе. Там рассказчики, вроде наших писателей, разные свои истории излагают. Их попутно записывают писцы, а потом книга получается, навроде нашего романа.

Разве мог отец Николай упустить такую возможность проверить свои познания в японском, а заодно и познакомиться с этим новым для него явлением местной жизни. С тех пор не раз в уголке «говорильни», среди неподвижно сидящих японцев можно было приметить молодого русского, который, поджав под себя ноги, прилежно внимал какой-нибудь замысловатой средневековой легенде, излагаемой заезжим рассказчиком.

Это были месяцы и годы, отданные тому, чтобы изнутри понять народ, среди которого ему предстояло проповедовать веру Христову – горожан и крестьян с рисовых плантаций, жителей северных рыбацких деревушек , важных бонз и буддийских монахов. Он должен был как бы стать одним из них, понять манеру их мышления и особенности красноречия, подробности быта и религию.

Поэтому всё чаще от книг он отрывается для того, чтобы пообедать в дешевой столовой, потолкаться среди торговцев на рыбном рынке, заглянуть в местную кумирню. Его уже знали и принимали более доброжелательно: ничего дурного от него доселе не видали, а интерес к повседневной жизни простых людей вызывал только одобрение.

Расширялся и круг прихожан консульской церкви. Немало способствовало этому то, что вместе с японским языком молодой священник осваивал английский. Скромную русскую православную церковь в Хакодате стали наведывать и христиане иных исповеданий и национальностей – протестанты и католики, у которых в то время не было в Японии своих духовных пастырей. Их привлекали простота и доброжелательность отца Николая, его готовность дать духовное утешение больным, совершить необходимые таинства брака и крещения.

« Между тем, - пишет он в своих воспоминаниях, - я старался делать все, что возможно, и для непосредственной миссионерской цели. На первый раз, конечно, нужно было искать людей, которые, приняв христианство, были бы способны, в свою очередь, сами служить к распространению его».

Он привлекал к себе людей и это давалось ему легко – ему не нужно было умение, он иным быть не мог. Он никогда ни в чем не навязывался, был скромен. При храме возник как бы тесный кружок христиан, сплотившийся среди ненавидевшей их толпы иноверцев. Он оказывал им помощь уже своим нравственным влиянием, просто примером своего ровного, спокойного характера.

Дни были отданы пастырским обязанностям, общению с людьми, наблюдениям за их бытом, обычаями, обрядами. Зато вечера допоздна принадлежали книгам. Интерес к японской литературе помог, наконец, преодолеть предубеждение консула и тот предоставил в распоряжение отца Николая свою богатую библиотеку.

Три религии, три философских течения тогдашней ( да и современной нам) Японии предстали перед ним со страниц книг: синтоизм, буддизм и конфуцианство. Правда, вскоре он почувствовал, что ему нужен проводник по этому темному для него пока лесу чужих верований и заблуждений, и обратился к переводчику консульства с просьбой познакомить его с кем-либо из японских ученых.

- Я очень рекомендую вам сэнсея Кимуру Кэнсая! – живо отозвался переводчик. - Этот человек недавно открыл здесь частную школу. О нем известно, что он большой поклонник наук, с молодых лет усердно учился в нашей столице Эдо и знает удивительно много.

Через несколько дней после этого разговора в школе сэнсея Кимуры Кэнсая появился новый, на редкость любознательный ученик. Он нашел в лице своего учителя прежде всего усердного поклонника конфуцианства - религии и философии, которая пришла в Японию из Китая.

Уроки Кэнсая, заставили задуматься о том, что учение Конфуция – скорее моральная, нежели религиозная система. Она как бы упорядочивала отношения младших и старших, подданных и правителей, родителей и детей; регулировала отношение к старшим родственникам, к хозяевам и начальникам. Конфуцианство устанавливало своеобразную иерархическую лестницу, определяло нормы семейной и общественной жизни – и, наверное, поэтому привилось к японскому социальному устроению.

Отец Николай сел за письмо своему постоянному корреспонденту П. Н. Стремоухову и написал о том, что стало ему понятным в последнее время: «В книгах Конфуция выразился не частный человек, выразился сам Китай в его характеристически хороших чертах, в том, что он вывел доброго из своей натуры, и это, следовательно, может и должен хранить как свое собственное. В эпоху материального истощения Китая перед ним был поставлен живой портрет его самого во времена физического и нравственного здоровья».

Он отложил перо и задумался. Да, именно так, конфуцианство стало ответом на духовные запросы народа. Но полным ли ответом?

Отец Николай понимал, что с самого начала Господь поставил его перед выбором: было, собственно, два пути. Первый – призывать громы небесные на храмы языческие, резко осуждать то же конфуцианство, как заблуждение, невзирая ни на происхождение его, ни на историю народа. Не считаться с тем, что это искренние духовные поиски тех, кто на протяжении столетий жаждал правды и искал её.

И мог быть иной путь: понимание духовных исканий, исторических процессов и признание тех зерен правды и добра – отсветов Божественного откровения, которые все-таки были в этих ложных учениях. Именно они подготовляли народ к принятию истины христианской. На этом втором пути следовало, не оскорбляя религиозных чувств иноверцев, привести их к сознанию недостаточности их древних верований.

Из письма отца Николая на родину было ясно, какой путь он избрал

А потому наведывался он и на проповеди буддийских монахов, стараясь уловить, как построено их красноречие, какие мысли, образы, чувства находят наибольший отклик в сердцах слушателей. Монахи, как и христиане, говорили о грехе и страдании, о смысле жизни человеческой. Но выход подсказывали в преодолении всех желаний и в теории перевоплощений.

Слушатели проникались верою, что перевоплощаясь в своих будущих жизнях они будут постепенно очищаться от грехов. После полного очищения человека ждет нирвана: существование, при котором человек как бы жив и одновременно мертв. Но он пребывает в блаженстве, потому что у него нет ни желаний, ни стремлений, ни пристрастий – ничего, что бы его беспокоило.

Однако, предупреждали монахи, судьба человека в каждом перевоплощении определяется его поведением в предыдущей жизни. « Сегодня ты получаешь возмездие за зло, совершенное в прошлой жизни , и награду за добро!» - убеждал проповедник. Прошлой жизни не изменишь , поэтому сегодня надо покориться своей карме – судьбе- и думать лишь о будущей жизни. И ещё неизвестно, кем ты там будешь – человеком, или животным, или птицей…

Только самые высокие души, достигшие нирваны и пребывающие в блаженстве, учили монахи, из сострадания к людям возвращаются в мир, как учителя и помощники слабым – это Будды и бодисатвы. Им строят храмы и молят их о помощи. Им приносят жертвы.

Отец Николай узнал из бесед с монахами, что в буддийских монастырях послушники проходят суровую школу аскетизма, наставники стараются раскрыть в избранных людях – будущих проповедниках – ясновидение и другие скрытые психические силы. Но это не имело ничего общего с православным подвижничеством, совершавшимся во имя постижения Духа Святого.

Интересным было посещение и синтоистского храма. Отец Николай увидел два столба с поперечными перекладинами, которые назывались « торий». Ему сказали, что в переводе это слово обозначает «насест».

Но упаси вас Бог подумать при этом о курятнике. Всё гораздо серьезнее: однажды, с почтением рассказывал жрец, богиня Солнца Аматерасу обиделась на людей и удалилась в пещеру. Наступила ужасная мировая тьма. Чтобы выманить богиню из пещеры, жрецы принесли зеркало и петуха.

Когда петух закричал, Аматерасу выглянула, чтобы узнать, в чем дело, увидела себя в зеркале и, совсем как земная красавица, залюбовалась собой. Она забыла об обиде и над миром снова воссиял свет…

А вообще, сказал жрец, всё в природе является божественным и достойно почитания – и луна, и молния, и река, и цветы лотоса. Молитвы им – это гимны восторга и преклонения, а также покаяния за то, что своими нуждами человек нарушает гармонию природы…

« Прекрасная сказка, - подумал отец Николай, - но, однако, где же здесь истинная религиозность? Скорее уж это эстетическое учение, поклонение красоте и величию Божьего мира. Но как, восхищаясь всем этим, даже не задумываться о Творце всего сущего?».

Преклонение перед земной красотой и отречение от всяческих пристрастий, регламентированность житейского быта и вера в предопределенность человеческих поступков – как уживалось это в национальном характере народа?

Только через восемь лет отец Николай сумел ответить самому себе на эти вопросы. К тому времени он уже бегло говорил по-японски, пользуясь не только разговорным, но и литературным языком. На одном из приемов в консульстве, он деликатно поправил местного бонзу, который ошибся, называя годы правления одного из давних сёгунов.

- О, сэнсей Николай, - удивился бонза, медленно прихлебывая из крохотной чашечки подогретое сакэ, - вы знаете нашу историю лучше, чем многие японцы.

Может быть это невольное признание и подвигло отца Николая взяться за перо, чтобы через восемь лет своего пребывания в Японии поведать об этой стране там, на Родине, для вящей пользы родной науки, политики и дипломатии.

Он склонился над столом и решительно вывел заголовок: « Сёгуны и микадо». Статья предназначалась для журнала « Русский вестник» и увидела свет в его предпоследнем номере за 1869 год. В ней он впервые пытался определить то, что постиг, и что уже позднее окончательно сформулировал в одном из своих позднейших выступлений: « Смело могу сказать, что и теперь, как и прежде, в так называемом « Ямато - дамасии» ( японская душа или дух японцев) живет самоотверженное мужество… Другой замечательной чертой Ямато – дамасии нужно считать непоколебимую веру в себя, заставляющую японский народ неуклонно стремиться к раз намеченной цели… Этого мало. В глубине национального духа японцев, несомненно живет удивительная религиозность, а отсюда и самоотверженность в деле служения религии…»

Эта мысль была ему особенно дорога, ибо утверждала его в том, что стоит только поискать, и найдутся люди, готовые бросить отцов своих и всё, чтобы служить Богу и Спасителю своему.

Искать далеко не пришлось. Первый будущий обращенный нашелся здесь же, среди японцев, бывавших в доме консула.

Здесь хочется мне приостановить пока изложение того, что поведал мне владыка Кирилл, потому что среди моих повседневных дел, а также среди ставших привычными и необходимыми «путешествий во времени и в пространствах», одно опасение постоянно тревожило меня.

Дело в том, что, как обычно никого не спросясь, осень незаметно перешла в сырую и промозглую в этом году прибалтийскую зиму. И между прочих духов и призраков, по народной молве населяющих мой туманный город, вполне реальный призрак гриппа начал маячить в нем. И я все чаще подумывал о том, не наведался ли он к моему немолодому знакомцу – Николаю Васильевичу Мурашову

И так и есть. Позвонив ему наконец, я услышал в телефонную трубку хрипловатый против обыкновения голос и легкое покашливание.

Я встревожился, вспомнил предупреждения медиков о том, что нынешний вирус особенно тяжел для детей и стариков, и отправился наведывать больного. Не надеясь на припасы мурашовской снохи, прихватил с собою баночки с медом и малиновым вареньем, лимоны, пакетики с мятой, смородиновым листом и липовым цветом.

Дверь мне отворил на звонок сам Николай Васильевич. И в то краткое мгновение, пока он стоял передо мной, обозначившись силуэтом на желтом фоне освещенного дверного проёма, я вдруг понял, что тревожило меня каждую встречу с ним: передо мной в рамке дверных косяков стоял человек из моего давнего, повторяющегося сна. Тот самый, в котором был он сорокалетним, а для мальчишки на ночной улице - уже тогда стариком.

«Как это может быть? И что тогда значит этот сон?» - поразился я.

- Что с вами? – ворчливо спросил Николай Васильевич, впуская меня в прихожую. – Вы будто привидение увидели. Как видите, не настолько я болен, чтобы мой облик вызывал подобные эмоции.

Я извинился. Но неловкий вопрос: - Так это были вы?! – все-таки сорвался у меня.

- Я это я, голубчик. Но я уже начинаю сомневаться в том, кому кого надлежало бы наведывать. У вас, часом, не жар ли?

Я как мог успокоил его относительно состояния моего здоровья и уговорил занять удобную позицию на диване, покрытом клетчатым пледом, где он, видимо, и отлеживался до моего прихода.

Попросив разрешения похозяйничать, я занялся приготовлениями к чаю, и вперемешку с отлучками на кухню к закипающему на плите чайнику, рассказал ему, что беспокоило меня в прошлые с ним встречи и так поразило в нынешнюю.

Да-аа…- помолчав отозвался он. – Можно было бы сослаться на то, что это просто совпадение. Но я предпочту сказать словами великого Шекспира: « На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». – Он оживился и добавил:

- Впрочем, одну «болезнь» я от вас все-таки подцепил: вы, можно сказать, заставили меня заболеть историей самбо. И знаете, как-то по-другому стали у меня выстраиваться исторические взаимоотношения всех тех людей, которые, можно сказать, стояли у его колыбели. Тех, кого я знал, и о ком вы мне рассказали.

Он повел руками вокруг себя, указывая на стопки книг, лежавшие не спинке его дивана и на полу возле него.

Многие из них ощетинивались многочисленными закладками, до остальных, видимо, у Николая Васильевича еще просто не дошли руки

Я присмотрелся – большинство из них было по Японии. Лежали тут же и книги по боевым искусствам.

- Зачем вам это? – удивился я. – Вы ведь сами живая история. Расскажите мне лучше еще о Василии Сергеевиче Ощепкове, если это вас не слишком утомит.

- Э, нет, - покачал головой Николай Васильевич. – Сегодня я вас приглашаю в те далекие времена, когда Василия Сергеевича ещё и на свете не было - к самым можно сказать глубинным истокам: будем знакомиться с человеком, с которого начиналось дзюдо. Нам без сего японского национального единоборства в наших изысканиях никак не обойтись. Я надеюсь, вы ведь, в отличие от многих борцов более раннего, чем ваше, поколения, не считаете, что самбо не имеет к дзюдо никакого отношения?

Не давая мне ответить, он продолжал:

- Имеет, конечно, имеет отношение, только гораздо более сложное , чем думают те, кто полагает, будто самбо это просто русифицированное дзюдо. Они так же неправы, как и те, кто уверен, что самбо насобирали по отдельным приемам по всему Советскому Союзу. Итак давайте поговорим об основоположнике дзюдо.

Догадываетесь о ком пойдет речь? Конечно о Дзигоро Кано – основоположнике дзюдо. Об этом человеке, борце и философе, о его нравственных исканиях и о его делах можно долго говорить… Заварите-ка мне, пожалуй, зеленого чая для бодрости – вон он там, на левой полочке. Ну, начнем?

Я утвердительно кивнул головой.

КОГДА ЕЩЕ НЕ РОДИЛОСЬ ДЗЮДО…

( По рассказу Н.В. Мурашова)

Приглашаю вас в ту самую Японию, какой ее увидел отец Николай, сходя с трапа парохода в Хакодате. Только теперь мы не будем пейзажами любоваться и не наведаемся в русское консульство, а отправимся прямиком в город Киото.

Ещё целых девять лет нужно прожить до того времени, как императорская власть перенесет столицу страны из Киото в Эдо и переименует ее в Токио – «Восточную столицу». А пока сам император не много значит и вынужден прислушиваться к могущественному сёгунату Токугава, власти которого идет уже третье столетие.

Но на пороге близкое крушение феодальных порядков, близится, зреет захват власти императорской династией Мэйдзи.

А пока не произошла, как мы бы сейчас сказали, кардинальная ломка общества, в провинции Хьего, в маленьком приморском городке Микагэ, что недалеко от Киото, в семье небогатого самурая Джиросаку Марешиба Кано ждали прибавления семейства. Жена самурая –Садако, происходившая из зажиточного клана изготовителей сакэ, – уже порадовала мужа двумя мальчиками и двумя девочками.

В пятый раз роды оказались долгими и мучительными. Стараясь не выдать собственных горестных переживаний, Кано вышел из дома. Он пересек сад, и, сам того не заметив, очутился на склоне сопки, в рощице, аккуратно усаженной деревцами гинкго. Их древнейшие из древнейших белые стволы стояли как вытянувшиеся во фронт воины, и только бронзовые двудольные листочки тихо трепетали на ветру. Кано поднялся на вершину сопки и, присев, долго вглядывался в туман, клубившийся над лежавшим внизу озером, словно пытаясь разглядеть в нем, чем закончится этот нестерпимо долгий октябрьский день.

Наконец, озябнув, он поднялся и так же тихо, как и пришел сюда, отправился домой. Его путь снова лежал через рощу и сад, по каменистым тропинкам, проложенным много веков тому назад.

Очутившись у себя в доме, он долго стоял в раздвинутых дверях, разглядывая криптомерии и карликовые клены и, между тем, незаметно прислушиваясь к женской возне за тонкими перегородками из рисовой бумаги.

Потом он вошел, подойдя к низенькому столику, подвинул к себе чашку и отмерил порцию зеленого чая. Он еще вертел в пальцах бамбуковую мешалку, ожидая, когда закипит вода, как вдруг там, за перегородкой, раздался новый тоненький и требовательный звук…

Вошедшие женщины поздравили его с сыном. Мальчику дали имя Дзигоро.

Рос он не слишком крепким, но ему надлежало вырасти воином и самураем. И Дзигоро воспитывали по всем строгим правилам воспитания ребенка в самурайской семье. Его никогда не дразнили и не запугивали. С младенчества поощрялась смелость. Ведь если ребенок привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. А если ребенка много бранить, то он станет застенчивым. Не раз мать строго останавливала служанку, когда та начинала пугать расшалившегося малыша разными ужасными чудовищами. А когда он сам, испугавшись грозы, утыкался черноволосой головенкой в ее колени, она тихонько утешала его, рассказывая про богов, которые ведают молнией и громом, и учила, как избежать их гнева.

Дзигоро с ранних лет знал, что каждое утро следует начать с поклона родителям, а затем божествам-покровителям буддам-заступникам. Ещё совсем малышом его учили, что зевать в присутствии других людей – признак плохого тона: « Если тебе неожиданно захотелось зевнуть, - наставляла мать, -проведи ладонью по лбу снизу вверх. Если это не помогает, оближи себе губы, не открывая рта, или просто закройся рукой или рукавом. А чихая при людях ты можешь показаться глупым».

Показаться глупым? Потерять лицо? Ни за что! И малыш Дзигоро мужественно учился облизывать губы, не открывая рта.

Ему исполнилось восемь лет, когда в стране произошли события, перевернувшие всю жизнь его родителей и его самого. Но для мальчика пока было гораздо важнее, что к этому возрасту, согласно самурайским канонам, его стали обучать каллиграфии и постепенно знакомить с первыми книгами, которые так и назывались: Четверокнижие, Пятиканоние и Семикнижие.

Ему сказали: «Человек достигает успеха в каллиграфии, если бумага, кисть и чернила пребывают в гармонии друг с другом». Но в том-то и дело, что они все время норовили перессориться!

Когда он решил похвалиться перед отцом первыми сносно нарисованными иероглифами, тот заметил, потрепав его за косичку:

- Всю свою жизнь прилежно учись. Даже плохой писарь достигнет успехов в искусстве каллиграфии, если он будет настойчиво заниматься, подражая классическим свиткам. Каждый день становись более искусным, чем ты был за день до этого, а на следующий день - более искусным, чем сегодня. Совершенствование не имеет конца.

И это тоже была одна из самурайских заповедей.

Когда Дзигоро уже казалось, что его иероглифы достаточно точно копируют древние свитки, отец вдруг сказал ему:

- Ты, конечно, усвоил, что основной секрет каллиграфии – не делать небрежных движений. Однако при этом движения кисти твоей руки могут стать неловкими и закрепощенными. Нужно пойти дальше, мальчик, и научиться умело отходить от нормы. Это пригодится тебе и в других делах.

Поистине совершенствованию не было видно предела.

Дзигоро чувствовал, что мать и отец любят его. Но с ранних лет у него были свои обязанности: быть вежливым, соблюдать правила поведения, следить за своим языком. Если он не был усерден или терпелив – это не проходило ему даром: родители могли выбранить его и даже на один день оставить без еды.

Он знал, что отца огорчает его неловкость в физических упражнениях, но он всегда делал выбор в пользу книг.

Когда ему пошел одиннадцатый год, семья переехала в Токио. Это уже была иная страна, иной образ жизни: вместе с упразднением сёгуната навеки прекратили свое существование самурайские кланы во главе со своими владетельными главами. Аграрная реформа подорвала основы крупного помещичьего землевладения.

В связи с созданием регулярной императорской армии были распущены княжеские дружины и тысячи служилых самураев пополнили ряды ронинов – самураев без места службы. Было отменено их право на ношение мечей.

Часть ронинов устремилась в большие города – отец Дзигоро Кано был из их числа. Нам неизвестно, где он применил свое разностороннее образование – многие прежние мастера фехтования и стрельбы из лука осваивали профессии учителей, врачей и инженеров. Часть наиболее преданных военному делу пошла на службу в императорскую армию.

Однако многие самураи стали наставниками многочисленных школ дзю- дзюцу – национальных видов борьбы. Школы соперничали между собой и в пылу конкуренции нередко поступались нерушимыми прежде канонами своего мастерства: забывались необходимые моральные и духовные принципы. Да и приемы единоборств теряли прежнюю отточенность – ведь учеников уже не отбирали с такой тщательностью, важно было прежде всего, чтобы они могли платить. И сами наставники далеко не одинаково владели необходимыми умениями.

Уходила самурайская элитарность боевых единоборств. Искусство национальных единоборств ждало того, кто восстановит его былую чистоту.

А тот, кому предстояло стать этим спасителем, пока и не думал посвятить себя единоборствам. Он усердно и успешно заканчивал среднюю школу и у семьи доставало средств, чтобы Дзигоро продолжил свое образование в Токийском университете. Иначе и быть не могло: пали незримые стены законов, ограждавших страну от иноземцев. На Японские острова хлынул поток прежде всего научно-технической информации, которая быстро впитывалась и применялась на практике.

Но и в этой новой жизни очень годились те правила, что были впитаны с младенчества и ранней юности. На студенческих вольных пирушках всплывало вдруг в памяти любимое отцом изречение сэнсея Дзётё Ямамото: «Много неудач связано с тем, что люди выпивают слишком много. Это большое несчастье. Человек должен знать, сколько он может выпить, и желательно, чтобы он не выпивал больше.»

Голос из недалекого детства советовал студенту Дзигоро Кано: «Желательно каждый день вечером планировать следующий день и составлять список своих основных дел. Это еще одна возможность опередить других». И он прислушивался к этому голосу, потому что был по-хорошему честолюбив и хотел опередить многих, если не всех.

Увлекаясь университетскими диспутами, Кано иногда напоминал себе: « В искусстве красноречия главное – умение молчать. Если тебе кажется, что в каком-то деле можно обойтись без разговоров, работай, не проронив ни слова. Если ты видишь, что в каком-то деле слова должны быть сказаны, говори коротко и ясно».

В эти же студенческие годы, изучая древние и современные философские течения, он и сам начал задумываться над возможностью достижения гармонии тела и духа. Ведь об этом же говорили и каноны самурайского кодекса: «Есть достоинство во внешнем виде. Есть достоинство в спокойствии. Есть достоинство в краткости слов. Есть достоинство в безупречности манер, Есть достоинство в величавости поступков. И есть достоинство в глубоком постижении и ясном понимании. Все достоинства проявляются на поверхности, Но их залог есть простота мысли и сила духа».

Только к восемнадцати годам Кано окончательно и серьезно осознал необходимость восполнить пробел в своем физическом развитии. Это было по всем нормам позднее решение. Но он взялся за его осуществление с терпением и усердием, с каким прежде брался за книги. Было выбрано, конечно, самое популярное из единоборств – дзю-дзюцу ( или джиу-джицу, как привыкли это произносить европейцы).

Сначала мудреной технике захватов и бросков его учили знаменитые мастера Тэнсин синъё-рю (школы Истинной сути души Неба), а затем наставники из Кито-рю (школы Подъема и ниспровержения).

Переходя из до-дзё ( зала для тренировок) то в библиотеку, то в аудиторию, он, тем не менее, успешно закончил университет, одновременно преподавая литературу в школе для богатых японцев.

Но уже давно главное место в жизни Кано стала занимать иная школа – спортивная школа Кито-рю и ее сэнсей Икубо Цунэтоси. Икубо – бывший самурай, долгое время вел занятия по джиу-джицу в Сегунате. Новый ученик перенял у него не только изящество и точность движений, но и упорство, жизнестойкость: старый самурай жил в бедности, но хранил верность любимому единоборству и не соглашался ради денег делиться с кем попало секретами своего мастерства.

Тренируя своего прилежного ученика, сэнсей Икубо Цунэтоси, как величайшую тайну, поведал Кано, что в основу принципов Кито-рю положены два секретных древних трактата, ставшие известными основателю школы монаху Такуану. Труды эти невелики по объему, но, по преданию, содержат важнейшие принципы боевых единоборств и касаются практики буддийской психотехники дзен, которая позволяет добиться поразительных результатов в концентрации сил и самовнушении.

Тренер рассказал Кано, что по теории Такуана истинная мудрость заключается в неколебимой твердости духа и в том, чтобы сконцентрировать волю на интуитивном, сверхчувственном восприятии действий противника. « Эту способность можно и должно в себе развивать, - учил сэнсей. – Такуан говорит, что залог победы в высшей свободе движений, а необходимое условие такой свободы – «пустота» духа, его не направленность ни на что». Ничем посторонним не замутненный «дух-разум» становится сверхвосприимчивым к окружающему. Это происходит на уровне интуиции.

Кано увлеченно слушал рассказы сэнсея Икубо Цунэтоси, с радостью узнавая в них то Кодекс самураев, по которому его воспитывали, то наставления отца по каллиграфии, то любимую книгу – « Хагакурэ» Дзётё Ямамото.

Усваивая практику медитации и самовнушения, изучая древние рукописи, Кано все чаще задумывался о том, что обращение к древним истокам силы духа, в сочетании с укреплением физического здоровья людей и овладением практикой активной медитации, могло бы стать подлинно национальной идеей для нового общества.

Уже через год требовательный и даже жёсткий наставник с поклоном сказал Кано: «Больше мне учить вас нечему».

- Здесь мы, пожалуй, остановимся на сегодня, - сказал Николай Васильевич. – сознаюсь, я приустал. Да и предмет дальнейшего разговора слишком важен: давайте-ка вернемся к нему на свежую голову. А пока, наверное, еще по чашечке - теперь вашего целительного чаю, с медком. И, разумеется, за чаем я готов ответить на ваши вопросы и вообще обменяться мнениями.

Вопросы, конечно, у меня были, но не хотелось утомлять ими не совсем здорового человека. Поэтому я заговорил о том, что первым пришло мне в голову:

- А вы заметили, Николай Васильевич, что во всей этой истории ( я говорю о предмете наших бесед в целом) есть какая-то странная магия числовых совпадений.

Он вопросительно поднял брови:

- Что, собственно, голубчик, вы имеете в виду?

- Ну, к примеру, год прибытия Святителя Николая в Японию и год рождения Дзигоро Кано один и тот же –1860. Или ещё – у вас, у Василия Сергеевича Ощепкова и у Дзигоро Кано именно на одиннадцатом году жизни происходят, как сейчас выражаются, судьбоносные перемены: семья Кано меняет своё социальное положение и переезжает в Токио, а вы с Васей Ощепковым осиротели, и это тоже во многом определило ваше дальнейшее будущее.

- Что я несомненно вижу, - засмеялся Николай Васильевич, - так это то, что вы глубоко заинтересованы, увлечены, и во всяком совпадении готовы видеть руку Провидения.

- А впрочем, - продолжал он, помолчав, - может быть, вы и правы. И есть во всем этом какая-то закономерность, или, если хотите, знак. Только мы пока не можем понять, что он означает. Может быть, поймем со временем. А может это понимание нам и не дано…

Я не стал больше утомлять моего гостеприимного хозяина и распрощался с ним, пожелав ему скорого выздоровления и договорившись о следующей встрече.

Тяжелая дверь мурашовского особняка захлопнулась за мной, и я остался один в промозглой темноте ночной улицы. Мне почему-то хотелось пройтись именно пешком – может быть, лучше думалось на свежем, солоноватом прибалтийском ветру. Мокрые стволы деревьев поблескивали в тусклом свете фонарей. Меж ними клубился легкий туман.

Череда совпадений, вдруг представших передо мною сегодня, по-прежнему занимала меня. Но я еще не знал, что, приметив эту случайность( или все-таки закономерность?), я вступаю на далеко уходящую дорогу, что я нащупал, можно сказать, метод работы над своим повествованием. И еще раздумывал я в тот вечер о скорой встрече с преосвященным Кириллом, обещавшим снабдить меня новыми материалами о деятельности Святителя Николая в Японии.