Из письма к Л. М. Леонидову
26 сентября 1932
Баденвейлер
Дорогой Леонид Миронович!
Спасибо за Ваше письмо от 18/IX и отвечаю на него по пунктам.
Я сам боюсь переезда из Баденвейлера в Берлин и особенно из Берлина в Москву. При случае черкните, как Вы ехали, было ли тепло. Я с собой захватил пальто на вате, но шубы нет. Но, помня, что в прошлом году в ноябре было 15R ниже нуля, я немного сомневаюсь, как поступить. В Варшаве шуба не потребуется, а по приезде в Москву могут в случае нужды выслать шубу на вокзал. Только бы не высылали особого вагона. По теперешним временам это не нужно.
Да, если мое письмо было лучшим на Александрийском юбилее, могу себе представить, какая там была скука. Самым искренним образом радуюсь и удивляюсь тому, что оно имело такой успех, так как я его высасывал из пальца, так как не было под рукой никакого материала. Спасибо Книппер1.
Если удалось распределить пьесы так, что вся труппа занята и довольна работой, я счастлив и приветствую первый шаг Судакова, если это его работа. Но думаю, что не он один участвовал в этой сизифовой работе, а потому приветствую всех, кто над ней трудился. Знаю, как это сложно 2.
Неужели Толстой написал хорошую пьесу, годную для нашего театра?!3 За "Самоубийцу" боюсь в том смысле, что актеры не поверят в возможность его осуществления, и потому работа будет без энергии, а между тем она наиболее важная с художественной стороны... и трудная!!4
Говоря о Книппер, я подразумевал "Без вины виноватые" Островского. Но, судя по ее письму к Марусе, она очень довольна "Жизнью в лапах" 5.
Жалко пускать "Тартюф" на Малую сцену -- с Качаловым! 6
Мне кажется, что старики заслужили право играть только на Большой сцене. Одна ходьба по лестнице чего стоит. Даже молодые жалуются. Как жаль, что Малую сцену нельзя заменить другой, более доходной. Пока это не будет сделано -- материальный кризис и мизерные жалованья не будут изжиты.
"Столпы общества"! Боже, какая скучища. Не могу забыть этого ужасного спектакля и моих десяти потов во время игры Бёрника. Неужели Хмелев охотится на него!? 7
Вот тут меня берет сомнение. Неужели все 15 пьес скомпонованы так, что могут репетироваться так, что никто не будет совпадать и задерживать работу, как это было с "Самоубийцей" и "Мертвыми душами"?
...Вот что меня убило, это Ваше известие о жалованьях до января.
Чтоб выйти из положения, единственное средство -- беспощадная халтура. Ведь мне писали, что уже затребовали списки жалований. Я этому возрадовался и растрогался заботой. Если не ошибаюсь, в истекшем сезоне повышение произошло до1 января. Не следует ли съездить депутацией и просить ускорить, иначе к январю уже все сердца актеров будут изношены и придется отпускать их среди сезона на поправку, как в прошлом году, и тем срывать сложный, скомбинированный план репетиционных работ. Нормировка и переработка за деньги -- хорошая мера. Я ее очень одобряю. Но разве она достаточна?!
Очень одобряю меры по снабжению.
Хмелев -- прокурор на тот случай, если Подгорный вернется больным. Чтоб не пришлось халтурно вводить заместителя.
На будущее время буду писать Егорову или Сахновскому, так как в их руках аппарат администр[ации], и можно наладить порядок. Вы же сговоритесь, как будет производиться передача.
Браво! Качалов держится. Сдержите Книппер. Она опять уж летает, а среди сезона измучается!
Не вижу в репертуаре интересной работы Качалову и Вам!
Как вопрос о жалованье "тройке"? Я писал об этом, но еще не имею известия.
Что сказать о себе?
Если б не семья (расставание с которой становится все мучительнее по мере того, как мы стареем), я бы с радостью вернулся поскорее, до холодов. Правда, мысль о заключении до весны в двух комнатах меня приводит в ужас, но, кажется, это неизбежно будет и в этом году. Только что стало похолоднее, и все прежние ощущения в сердце и в других местах вернулись.
...Погода у нас изменилась, а сегодня так просто холодно по-осеннему, и сижу по-зимнему в запертой комнате. Говорят, что это временно и что скоро опять вернется тепло.
Через недели две думаем вернуться в Берлин, а в самом начале ноября быть у Вас.
Всех обнимаю, и Вас в первую очередь. При своем безделии много думаю, и вспоминаю, и представляю себе, как Вы там работаете и кипите в котле.
Все наши шлют Вам привет. В пятницу Саша 8 уже уезжает. Игорь пока остается.
Любящий Вас
К. Станиславский
1932--26/IX
А. М. Горькому
29 сентября 1932
Баденвейлер
Дорогой Алексей Максимович.
Простите мое запоздалое поздравление с днем Вашего сорокалетнего юбилея литературной деятельности.
Задержка произошла потому, что я живу в дыре и газет не читаю, а театр известил меня, когда уже юбилей прошел.
Примите мое самое искреннее поздравление.
Я радуюсь тому, что наш театр, близкий свидетель Вашей блестящей сорокалетней литературной деятельности, в завершение и укрепление нашей дружбы становится театром Вашего имени1.
Отныне будем вместе работать над советским театром, который один может поддержать гибнущий во всем мире театр.
Очень сожалею, что в торжественные дни, которые праздновались в Москве, я был не с Вами. Отдаленность расстояния не охладит моего горячего приветствия.
Крепко жму Вашу руку и прошу передать мои поздравления всей Вашей семье от душевно преданного Вам
К. Станиславского
1932. 29--IX
255*. Б. Ю. Чернявскому
8/Х 32
8 октября 1932
Баденвейлер
Дорогой и глубокоуважаемый Борис Юрьевич.
Пять минут тому назад прочел Ваше письмо и тотчас же сажусь писать ответ, но только по самым спешным вопросам, чтобы избежать недоразумений в будущем.
1) Передайте Марии Соломоновне, что я прошу ее во имя прошлого (а в нем были хорошие моменты) -- дождаться моего приезда (в начале ноября) и ничего не предпринимать до моего разговора с ней. Со своей стороны я обещаюсь ей, что если мотивы ее ухода основательны и я вместе с Вами и Ал. Влад. не сможем устранить препятствий, то я не буду мешать ее уходу1, так как твердо решил не удерживать никого из недовольных.
2) Остановка репетиций "Кармен" мне непонятна. Много сил и внимания было потрачено на то, чтоб наладить репетиции четырех опер одновременно, и работа шла2. Теперь одна из четырех опер прошла ("Золотой петух") 3, значит, стало легче, а между тем самая канительная работа остановилась. Понимаю, что в первое время, когда налаживался сезонный репертуар, остановка репетиций могла быть неизбежна. Но теперь...?
3) Вопрос о халтурах был мне обещан и запротоколен мной неоднократно после разговоров с Андр. Серг., Аркадьевым, Эпштейном4. Теперь по воле Павла Ивановича5 он снова выплывает наружу. Мне приходится повторять то, что я уже не раз говорил: мне 70 лет, из них я 50 лет упорно боролся с халтурой, так как считаю ее самым злейшим врагом и погубителем всех театров и виновницей всемирного кризиса. Неужели же теперь, перед смертью, чтоб быть приятным Павлу Ив., я должен отречься и стереть то, за что боролся всю свою артистическую карьеру?! Если б я это сделал, то первый П. И. перестал бы уважать меня. Поэтому я не могу согласиться ни на какую халтуру -- ни с ширмами, ни с фортепиано, ни с мандолиной, ни с клавесинами, а только -- с полным оркестром. Если это мое условие не подходит, придется обратиться к другому режиссеру и директору -- подешевле6.
4) Очень сочувствую студии. Она одна может оздоровить наш сгнивающий театр. Но первое условие: полное разъединение ее от театра7. Ученик, раньше времени попавший за кулисы и тем более на сцену, перестает быть учеником. Поэтому первое правило студии должно быть: студийцу строжайше запрещается ходить за кулисы театра, а артистам, без моего разрешения и выбора,-- на уроки и репетиции студии. Компромисс в этом вопросе смерти подобен. Смешивать учение с театральной работой -- то же, что ученику с непоставленным голосом петь Зигфрида и вагнеровский репертуар. Кроме того, на два дела нет ни сил, ни времени. При таком порядке создание кадров превратится в полное их уничтожение, так как ученики потеряют голоса, ничего не приобретут и ничему не научатся, а только накопят ворохи штампов.
Вести студию на грошовые подаяния от театра нельзя. Если нужны кадры, необходима какая-то, хотя и скромная, ассигновка. Смотря по ее размерам развернется и работа. Не участвовать в "студии" (в кавычках), вроде тех, которыми запружена Москва,-- я не могу.
5) Скажут, что я все отрицаю и ничего не предлагаю! У меня есть и предложения. Первое. Чтоб наша жизнь текла нормально и нам не приходилось бы ходить с протянутой рукой, надо поставить нас в нормальные условия, т. е. дать театр. Тогда все устроится само собой. Пока этого нет, никакие компромиссы не помогут, а будут лишь запутывать дело. Если нельзя дать здания, то Наркомпросу надо уплатить деньги, возмещающие то, что нам недодано. Но нельзя государственный театр субсидировать за счет голодных актеров. Если невозможно дать театра, ни денег, это означает, что данному учреждению не по силам содержать театр и надо его закрыть.
6) Скажут, что я все отвергаю, но ничего не предлагаю. Свое предложение я не раз высказывал и подробно писал в последнем письме к Вам о материальных выгодах Моцартовского зала8. Там в вечер можно получить до 800 руб. Что же касается халтур, то я утверждаю, что в конечном результате они убыточны. Когда я предсказывал, что ленинградская поездка не принесет пользы, и высказался против нее,-- надо мной смеялись. И сейчас скажу -- новые поездки в Ленинград будут в конечном счете убыточны. Вот халтура в Ленинграде может принести некоторую прибыль.
Ваша мысль о концертах (организованных) тоже может дать хороший доход, и я так восхвалял и приветствовал Ваше начинание.
Пусть нам дадут какой-то театр вроде КОР'а (как нам, так и Немировичу -- филиал). Там можно устроить регулярные спектакли, и будет хорошо.
Но халтура и Академия -- никак не совместятся.
7) Группа артистов, восхваляющая Немировича-Данченко-театр, была очень обижена, взволнована и сильнее всех протестовала, когда я внес предложение о соединении с тем театром. Почему же такая перемена? Если им хочется переменить свою артистическую веру -- пусть вносят предложение о слиянии.
8) Я телеграфировал о том, что отсюда, из этой дыры, я ничего не могу сделать ни с партитурой Девятой симфонии9, ни теперь со струнами и тростниками для оркестра. Кроме того, у меня нет на это денег. У меня в обрез, чтобы доехать до Москвы. Пусть сами музыканты снесутся с фирмами в Дрездене и напишут туда, чтоб они выслали мне наложенным платежом все нужные вещи (которых я даже не знаю и названия по-немецки), я могу занять у друзей до 80 марок -- не больше. Высылать к 31 октября в Берлин по адресу Pension "Bayerischer Platz" -- Bayerischer Platz, No 2, Berlin.
Простите, дорогой Борис Юрьевич, что письмо такое сухо-деловое и моментами резкое. Последнее ни с какой стороны не относится к Вам, а является следствием истощения моего терпения.
Вот уже много лет мне обещают и тотчас отнимают обещанное. Я борюсь все эти годы за одно и то же. Больше сил не хватает. Я никогда, ни разу не "пугал" отставкой и уходом, как это любили в оно время делать кучера. Считаю эту манеру несерьезной. Но теперь я заявляю в первый раз, что, если будет узаконена халтура, я не останусь на своем посту и буду хлопотать о том, чтоб с театра сняли мое имя.
Или наш театр и мои последние старческие силы нужны, и я их охотно жертвую,-- или я ухожу на покой и буду писать свою грамматику актерского и режиссерского искусства. Крепко жму Вашу руку и обнимаю Ал. Вл. (который все еще пишет мне письмо!).
Искренно преданный
К. Станиславский.
Простите за ужасный почерк. От спешки и волнения.
256*. С. П. Успенскому
Москва, 22 ноября 1932 г.
22 ноября 1932
Дорогой Сергей Петрович!
Поздравляя сегодня всех участников спектакля "Дядюшкин сон" с сотым представлением, я хочу сказать лично Вам несколько слов,-- мне хочется поблагодарить Вас за Ваше отношение к этому спектаклю, за ту справедливую и спокойную требовательность ко всему, что составляет спектакль, которая помогает созданию подлинно творческой атмосферы за кулисами и на сцене и составляет основное качество великолепного, помощника режиссера.
Надеюсь, что каждый спектакль, поручаемый Вам в дальнейшем, будет Вас так же, как и "Дядюшкин сон", привязывать к себе, а через это -- к театру.
К. Станиславский
257*. Председателю комиссии по руководству