Вл. И. Немировичу-Данченко. 23 декабря 1921 Москва

23 декабря 1921 Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Пишу, чтоб поздравить Вас с днем Вашего рождения и лишний раз придраться к случаю, чтоб напомнить Вам, что, кто бы ни становился между нами, как бы ни старались ссорить нас, -- мое отношение к Вам и благодарность за прошлое остаются прежними.

Что пожелать Вам, а кстати и себе?

Мудро понять нашу новую роль, хорошо провести ее и достойно, вместе закончить нашу интересную и важную работу в русском театре.

Прошу Вас поцеловать ручку Екатерине Николаевне¹, Мишу² поздравлю лично при передаче письма.

Любящий Вас

К. Станиславский (Алексеев)

21*. Е. Б. Вахтангову

31 января 1922

Москва

Дорогой Евгений Богратионович!

Я в большой грусти. Не могу быть на спектакле, так как захворал: температура, доктора не выпускают из дома.

Желаю успеха и удовлетворения.

Давай Вам бог.

Ваш К. Станиславский

22*. П. Н. Сакулину

11 февраля 1922

Москва

Глубокоуважаемый

Павел Никитич!

Я в полном отчаянии. Нездоров, велят лежать, обязан беречь себя, чтобы не остановить спектаклей Художественного театра, нет голоса и сил, чтоб проговорить огромный монолог в большом зале! Понимаю ломку и беспорядок, которые я вношу сегодня в Вашу программу...

Если Ваше положение совершенно безвыходно, я попробую рискнуть... Но я имею право это сделать только в самом последнем, крайнем случае¹.

Пока посылаю Вам своих перепростуженных студийцев. У них нет другого платья, как те, в которых они придут. Если будет очень холодно, ввиду их бронхитов разрешите им накинуть на открытые руки или плечи какое-нибудь тепло. Простуда для молодых голосов грозит потерей голоса ².

Сердцем и мыслью -- с Вами.

Душевно сочувствующий, безвинно виноватый и

искренно уважающий Вас

К. Станиславский

1922 11/11

23*. Е. В. Калужскому, И. Я. Судакову

22 марта 1922

Москва

Милые друзья!

Телефон не звонит. Волнуюсь. Как спектакль?

Как играют?

Как принимают?

Что говорят: начальство, ординарная публика?

Какое настроение у студийцев?

Поздравляю с открытием и новосельем.

К. Станиславский

Ф. И. Шаляпину

19 апреля 1922

Москва

Милый и дорогой Федор Иванович!

Через любезное посредство Иолы Игнатьевны¹, которой низко кланяюсь, целую ручку и благодарю, -- я получил от тебя пакет с 25 ф. стерлингов. Позволь мне быть его временным хранителем, до наступления лучших времен.

Мне дорого твое внимание, ласка и доброе чувство ко мне. Теперь [...] мы ценим во сто раз дороже порывы сердца. Спасибо тебе за них.

В свою очередь не откажи и ты мне в радости. Прими на память о твоем первом посещении моей студии² посылаемую безделушку. Это ручная фисгармония, сделанная с музейного оригинала XVIII века. Единственный экземпляр в Москве.

Во время одного из моих скитаний по Европе я встретился с каким-то иностранным певцом, который ежедневно два раза в день снимал с полки вагона такой же ящик, вынимал из него фисгармонию и пел вокализы и романсы, сам себе аккомпанируя.

Кто знает, быть может, эта игрушка пригодится тебе в дороге, во время предстоящих тебе путешествий или дома, для того чтобы, лежа в кровати, разучивать партии или петь вокализы.

Сознание того, что эта безделушка будет напоминать тебе о твоем неизменном пылком и восхищенном поклоннике доставляет мне истинную радость. Не отказывай же мне в ней.

Душевно преданный и благодарный

К. Станиславский

25*. Б. М. Сушкевичу

30 мая (?) 1922

Москва

Дорогой Борис Михайлович!

Я задержался в МОНО ¹ на заседании (оно экстренное). Рвусь душой, но не могу уйти по этическим условиям. Сообщите о том Надежде Михайловне, чтоб она не приписала моего отсутствия невниманию к дорогой памяти Евгения Богратионовича ². Как только покончу экстренное дело, бегу к вам.

Ваш Станиславский

26*. П. Н. Сакулину

12/VIII 1922

12 августа 1922

Санаторий "Узкое"

Глубокоуважаемый и дорогой Павел Никитич!

NB: попробую писать по новой орфографии! Спешу поблагодарить Вас за присланные выписки и за справки о Пушкине, которые мне очень ценны. Я искренно тронут и благодарен Вам за Вашу доброту и внимание ко мне¹.

Итак, афоризм Пушкина приведен верно и все то, что я строю на нем, в своей теории актерского творчества, не подлежит изменению. Это весьма приятно для меня ².

С благодарностью вспоминаю я о времени, проведенном с Вами в Санузком³, о наших прогулках, о беседах, о чтении, о Вашем ободрении "молодого", "начинающего" писателя!

С благодарностью вспоминаю и о времени Вашего санузского царствования ⁴.

Вы и Борис Иванович ⁵ оказались незаменимыми по остроумию, изобретательности, энергии... После вас все изменилось и пошло не так. Смех, стихи, рефераты, журнал -- прекратились, а комические выступления...!

Наше будущее, т. е. поездка в Америку, остается невыясненным. Никаких известий ⁶... Скоро уже придется ехать в Москву, и, может быть, мы там увидимся...

Еще раз благодарю Вас за все.

Сердечно преданный и благодарный

К. Станиславский

27*. И. К. Алексееву

22/V 922

22 августа 1922

Москва

Дорогой Игорек!

Я очень скучаю по тебе и хотел ехать в Гребнево¹, но мама посоветовала подождать, пока она не вернется от тебя и не узнает, где и как можно у тебя ночевать. Теперь мне простудиться -- беда, так как наступила рабочая пора. Отдых кончен. Меня профессора проводили из Цекубу с шиком ². Когда я пришел к обеду, ничего не зная, то увидел, что мне приготовлено особое кресло, к которому было привязано целое дерево с красными ягодами калины. Весь стол забросан цветами. При моем появлении все встали и аплодировали. За обедом начались напутственные речи, провожавшие меня за границу. Прежде всего говорил Реформатский, новый глава правительства, о моей личности, т. е. мою характеристику. Потом старик Анучин говорил мне приветствие от лица профессоров. Потом знаменитый профессор Павлов говорил о слиянии искусства с наукой. Потом проф. С. А. Котляревский говорил о национальном и общественном значении и миссии нашей поездки. Потом профессор Хорошко (психиатр) говорил о значении МХТ для его поколения молодежи. Потом профессор Филиппов А. Н. (историк) говорил тоже о моей личности среди профессоров. Потом еще кто-то говорил и, наконец, я должен был сказать ответную речь. Мне был подан шикарный автомобиль, и при аплодисментах всех профессоров я уехал из Санузкого (или дома отдыха). Уехал я раньше времени, потому что была получена телеграмма от Немировича, Леонидова (антрепренер) из Берлина о том, что мы едем на октябрь -- Берлин, на ноябрь -- Париж, декабрь -- Лондон и январь -- Америка. По телефону Вишневский сказал, что приехал и сам Румянцев ³, сказав, что гастроли начинаются 24 сентября в Берлине. Пошла суматоха, так как ни декораций нет, ни актеры не собрались. Потом пришла телеграмма, что о дне начала гастролей -- известим. С тех пор нет ничего, и мы ждем извещения. Тем временем Румянцев выяснил, что в Берлине будто бы снят Лессинг-театр и что директор Барновский шлет мне сказать, что с того момента, как я взойду в его театр, он будет считать себя моим служащим. Потом будто мы заедем и в Дрезден и в Прагу. В Париже мы будем играть в театре Champs Elysêes за 25 000 франков [одно слово неразб. -- Ред.]. Тот же французский антрепренер повезет нас и в Лондон.

Как только мы отказались от американских условий Геста⁴, он тотчас же согласился на все наши условия, т. е. 8000 долларов (16000 рублей) в неделю (8 спектаклей) и еще 50% от прибыли. Румянцев рассказывал об Америке: почем квартиры, фунт мяса, о том, что при каждой квартире -- кухня, в которой заготавливают кушанье, потом пишут записочку, как хотят изжарить или приготовить кушанье, -- звонят; корзинки с посудой или миски с провизией опускают; и внизу жарят и возвращают кушанье. Дальше этих бытовых подробностей мы ничего не могли от него узнать...

Сегодня видели Лапшина. Он страшно настаивает на том, чтобы ты начал скорее, пока не поздно, вкачивание азота. Это производят так: ты приходишь, тебе вкачивают, и ты уходишь. Потом через три дня -- опять. Если это пойдет удачно, то тоже повторяется раз в месяц. Больные так привыкают к этому и так это оздоровляет их, что потом, после того как через много лет, т. е. через 3--5 лет (если этот метод лечения существует столько лет), -- они продолжают требовать, чтобы им вдували. Лапшин уверен, что если бы тогда, весной, можно было бы начать вдувание, то теперь ты был бы уже молодцом. Но я понимаю, что тогда ты не мог. Теперь, если здоровье тебе позволит, он хотел бы, чтобы ты приехал в Москву -- чтоб он тебя осмотрел.

Спешу на репетицию, должен кончать. Обнимаю. Или мы увидимся в Москве, или я приеду к тебе, если можно у тебя спать. Только условие -- не разговаривать. Об этом очень просит Лапшин.

Нежно люблю и обнимаю.

Папа

28*. Н. В. Демидову

10 сентября 1922

Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Вы говорите, что Вы так заняты, что все Ваше время разобрано и Вы недоумеваете, как Вам быть со школой первой группы, куда мы Вас приглашаем, куда Вы обещались мне не только в том или третьем году, а десять лет тому назад, когда Вы стали изучать систему, посещать меня, присутствовать на всех моих занятиях¹.

Разве тогда я говорил Вам, что у меня нет времени заняться с Вами и т. д.?

Теперь же, когда я впервые обращаюсь к Вам, -- оказывается, что Вы заняты повсюду, но только не у меня.

Это какой-то рок!

Работал, мучился с Вахтанговым. Его не признавали, выгоняли из театра, а под конец поманили, и там он давал уроки, обещал режиссировать; в Габиме² работал по ночам, а для меня во всю свою жизнь нашел только 2 вечера, чтобы вместе поработать над Сальери ³.

Все, что ни сделаю, ни заготовлю, -- у меня вырывают из-под рук, а я -- на бобах.

Простите, что пишу так резко, но я искренно огорчен.

Правда, Вы не отказываетесь, а только недоумеваете. Но я думаю, что после 15-летней работы вместе и этого не надо.

Будьте как Сулержицкий: его гнали, изводили, приглашали, увольняли, но он не забывал того, что мы делали и страдали вместе.

Ваш К. Станиславский

10/IX--922

29*. Вл. И. Немировичу-Данченко

12 сентября 1922

Москва

Дорогой Владимир Иванович.

Я уезжаю с твердым намерением вернуться в Москву "иль со щитом, иль на щите"¹.

Или удастся сплотить первую группу, и тогда можно будет пытаться продолжать дело; или это не удастся, и тогда надо его кончать. По крайней мере я едва ли останусь на сцене.

С падением группы я не вижу более никаких горизонтов.

Предстоящий юбилей представляется мне чем-то обременительным, ненужным, скучным, вынужденным, и я бы очень советовал подумать об его отмене. Как? Да просто запоздать с нашим приездом и вернуться в Москву 17 октября ², употребив время до этого числа на усиленную подготовку за границей "Плодов просвещения" и "Каина" с Качаловым в новой мизансцене³.

Больше всего меня давит история с книгой Волькенштейна. На моей спине сводились какие-то счеты с Вами. Вы мне поверите, что я всячески готов исправить происшедшую неловкость. Говорил по этому поводу с многими специалистами, но они все в один голос говорят, что единственный способ -- просить кого-нибудь раскритиковать книгу Волькенштейна и сделать исправления относительно Вашей роли в МХТ. Я говорил об этом с некоторыми лицами, и они обещались писать.

Самому же мне не советуют писать, так как это только раздует дело и примет тон игры в благородство, кокетство с моей стороны ⁴.

Желаю Вам здоровья и сил, чтоб провести сезон. Трудно Вам будет, и я Вам не завидую, но нелегко будет и мне в поездке с двумя больными, и я себе тоже не завидую.

Мы сделали прием в школу. После совещания с Правлением и Юстиновым -- решили, что можно на это дело употребить до 400 000 000 в месяц.

Демидов (система), ритм (Алексеев), дикция и акробатика -- будут оплачиваться нами. Остальное (пение, Волконский, грим, музыка и лекции) -- будут даровые, во Второй студии⁵. До Вашего приезда -- поручено Демидову следить, руководить учениками, а по Вашем приезде -- распорядитесь сами⁶.

Если приедете к южинскому юбилею, отлично⁷. Нет -- на всякий случай намечаем из остающихся в первой группе: Халютина, Соколова, Соколовская, Михайлов. Все старики и расслабленные, как и сам МХТ, но что же делать -- других нет, так как даже Первая студия может опоздать и Вторая студия уехала ⁸.

Подумайте какая досада -- я полторы недели провалялся в лихорадке. В самое горячее рабочее время перед отъездом. И теперь уезжаю из России с лихорадкой и температурой, в надежде, что перемена климата меня излечит.

Обнимаю Вас и сердечно желаю Вам и Екатерине Николаевне здоровья и возможного счастья и театру процветания. Спасибо за доброе слово и желание помочь мне в случае каких-нибудь посягновений на квартиру.

Будьте здоровы, и да хранит Вас бог.

К. Станиславский

1922 12/IX

30. М. Н. Ермоловой

13 сентября 1922

Москва

Дорогая, уважаемая, нежно любимая,

великая Мария Николаевна!

Нездоровье мешает мне быть у Вас. После визита к Гликерии Николаевне^l y меня начался малярийный приступ, и я должен был спешить укрыться в свой дом, не доехав до Вас. Завтра, в день отъезда, я не смогу вырваться к Вам. Не знаю, что ждет меня во время годового путешествия. Может быть, помрем или потонем, а может быть, и вернемся. Хочется перед отъездом попрощаться с теми, кто особенно дорог сердцу. На первом плане -- Вы, дорогая Мария Николаевна. Вы сами не знаете, какую громадную и важную роль Вы сыграли в моей жизни -- человека и актера.

Спасибо Вам за все незабываемые и самые лучшие минуты моей жизни. Их дал мне Ваш гений. Ах! Зачем Вы не побывали в свое время в Европе? Тогда все бы знали, что первая артистка мира не Дузе, а наша Мария Николаевна. Буду много говорить о Вас с заграничными актерами, а Вы не забывайте Вашего самого горячего и убежденного почитателя.

Нежно любящий Вас и благодарный

К. Станиславский

31*. Вл. И. Немировичу-Данченко

27 сентября 1922

Берлин

Дорогой Владимир Иванович.

Не могу написать Вам настоящего письма, так как не имею свободного полчаса. Живем американским темпом. Было очень трудно: труппа из-за бури опоздала, пропало два репетиционных дня¹.

Получили сцену только на одну репетицию с 9 до 7 часов дня. Но сцена была готова лишь к 2 часам, а до того мы гуляли в костюмах и утомлялись.

Актеры еще плохо ориентируются в европейском городе -- попадают не на тот трамвай или поезд, едут не на том номере, живут далеко, и потому происходят опаздывания.

Некоторые сцены не репетировали совсем в новых декорациях и мизансценах. Боялись ужасающих антрактов. Правда, мы кончали для Берлина не рано, около 11 Ґ часов ночи, но и это -- чудо. Его сделал Ваня Гремиславский ².

Декорации вышли чисты, тщательно подделаны и производят приятное впечатление, хотя и не блещут новизной в смысле нового направления.

В результате -- большой, даже очень большой успех. Говорят, что рецензии -- блестящие, во всех лучших немецких газетах. Я не успел их прочитать, так как не имел минуты: на носу "Вишневый сад", "Дно" ³.

Не могу нахвалиться на Ваню Гремиславского. Все готово вовремя, ничего не задержал. Молодец!

Вчера был на сцене целый сад цветов -- подношений. Одну корзину привезли на возу, и публика стояла и глазела на улице. Гест стоял рядом с этой корзиной, так как поднес ее -- он. Кто же, кроме американца, может это сделать!!!

Верьте, дорогой Владимир Иванович, что постоянно думаем о Вас, не пропускаем ни единого случая, чтоб напоминать о том, что Вы невидимо присутствуете на каждом спектакле... но -- Вы знаете газетчиков. Они пишут не то, что им говорят. У них свои какие-то расчеты. Их не разберешь. Приготовил вчера речь на немецком и русском, так как был слух, что будут читать адреса. Но, к счастью, обошлось без этого.

Трушников не уехал ⁴.

Пишу о последних спектаклях. "Вишневый сад" играли хорошо -- лучше, чем "Дно". Обе пьесы имели успех выше ожиданий, но "Дно" пришлось больше по сердцу. Очевидно, потому, что его лучше знают немцы. Овации с вызовами до 10--15 раз. Говорят, рецензии блестящие. Остались "Три сестры". Если удастся пропустить и их в порядке, тогда я буду спокоен за поездку и пролежу целый день в кровати.

Очень трудно оказалось устроиться с внучкой. С ребенком не пускают, няньки нет! Погода у нас петроградская, пасмурная. М. Б. Коган⁵ разрывается на части, кормит всех обедами, подносит каждый вечер цветы.

Слышали, будто Первая студия уехала в Ярославль. Что это значит?!

Понимаем, как Вам трудно. Думаем о Вас и любим.

Екатерине Николаевне поцелуйте ручку, Вас обнимаю, Мише жму руку.

Всем нашим артистам, всем К. О.⁶ -- привет. Федора Николаевича ⁷ обнимаю.

Ваш К. Алексеев.

Малиновской шлю сердечный привет.

32*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Октябрь (до 20-го) 1922

Берлин

Дорогой Владимир Иванович.

Даже и не знаю, что писать! Описывать успех, овации, цветы, речи?!.. Если б это было по поводу новых исканий и открытий в нашем деле, тогда я бы не пожалел красок и каждая поднесенная на улице роза какой-нибудь американкой или немкой и приветственное слово получили бы важное значение, но теперь... Смешно радоваться и гордиться успехом "Федора" и Чехова. Когда играем прощание с Машей в "Трех сестрах", мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть... Продолжать старое -- невозможно, а для нового -- нет людей. Старики, которые могут усвоить, не желают переучиваться, а молодежь -- не может, да и слишком ничтожна. В такие минуты хочется бросить драму, которая кажется безнадежной, и хочется заняться либо оперой, либо литературой, либо ремеслом. Вот какое настроение навевают на меня наши триумфы.

Искренно хотел устроить и наладить дело с Марией Николаевной¹. Говорили с ней по душам. Был очень правдив и искренен. Казалось, что и она -- тоже. А в результате -- вышла ерунда. Явились непрошеные заступники, началась какая-то кампания в газетах, намекающая на то, что мы не приняли изгнанников по политическим причинам и что Мария Николаевна является наиболее смелой оппоненткой. Думаю, что и она не благодарит своих заступников, так как это могло бы повредить ей в России. Приходится молчать, чтобы не запутывать и не усложнять дела. Ох, как много здесь эмигрантской гнили!

Теперь выяснилась тенденция выдавать нас за советский театр. Из-за любви к интриге нас не хотят признать аполитичными. Приходится быть очень осторожными. В одном из интервью было написано, что я нахожу, что Советская власть к нам хорошо относится, у нас было тепло, нам давали субсидию... Все это надергано из разных мест беседы. Так, например, интервьюер спрашивает меня: "У вас так же холодно, как и в берлинских театрах?" -- "Нет, -- говорю я. -- У нас в театре было тепло". И только. В другом месте беседы задают вопрос: "Как же вы существуете при дороговизне?" Я отвечаю: "Театр делает полные сборы. Кроме того -- субсидия". Из всех этих ответов слепляется фраза, выше упомянутая. Пишут нахально то, что им хочется, а не то, что им говорят.

Актеры ведут себя прилично. Если не считать болтовню и шум в уборных, которые так близко к сцене, что все слышно. У некоторых является поползновение содрать. Несмотря на то, что их предупреждали, что жены будут стоить дорого, -- они в претензии за то, что не принимают во внимание, что они не одни, а сам-друг.

Отношения у всех пока хорошие.

Не пишу Вам ничего о деловой стороне, так как о ней Вы получаете подробные доклады. Сейчас у нас продолжительный промежуток перед Прагой ². Такой же промежуток будет и после Скандинавии и перед Америкой. Никто не оплачивает этих промежутков, и потому они очень убыточны. Ломаем голову, что делать в перерывы. Придется устроить концерты. Очень может быть, что в Берлине придется еще играть "Дно" и "Федора" (с Качаловым и со мной) в рейнгардтовском большом театре-цирке³. Последние спектакли "Дна" и "Федора" -- был такой наплыв, что пришлось звать полицию.

Храни Вас бог. Понимаю, как Вам трудно, и постоянно думаю о Вас и о Москве.

33*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Телеграмма

6 декабря 1922

Париж

Колоссальный успех, общее признание, превосходная пресса. Открытию предшествовал торжественный вечер с речами Антуана, Копо и с другими приветствиями театру¹. Горячо поздравляем Вас. Для полной радости недостает лишь Вас.

Станиславский, Подгорный

34*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Шербург, 27/XII--922 г.

27 декабря 1922

Сели на пароход. Думаем о Вас, о всех товарищах, о театре. Европу кончили блестяще ¹. Наибольший успех в Париже и Загребе. Жалели все время, что Вы не с нами. Пока все благополучно.

Обнимаю. Храни Вас бог. Поцелуйте ручку Екатерине Николаевне. С прошедшим днем рождения.

К. Станиславский

М. П. Лилиной

Конец декабря 1922 -- январь 1923

Письмо начато на пароходе "Мажестик"

окончено в Нью-Йорке

Дорогая Маруся, милая Кирюля, любимый Игорек и душка Кирилочка!

Это письмо пишу на пароходе. Трясет. Пишу плохо. Прежде всего расскажу о путешествии. Вы прочтите и пошлите Игорю, а Игоря прошу переслать Зине, а Зину прошу послать Владимиру Ивановичу ¹. (Быть может, я пошлю письмо Игорю, ему легче переслать вам, а вам легче, чем ему, посылать в Москву.) Из Парижа до Шербурга мы ехали без всяких инцидентов. Поезд подходит прямо к пристани. Там всякие формальности: таможня, докторский осмотр; паспорта. Все это благодаря Леониду Давыдовичу² мы миновали. Сели на пароход порядочный, с каютами и общей большой комнатой, да не одной...

Долго ждали, так как "Мажестик" опаздывал. Уже стемнело. Пристань зажглась огнями. Пошел дождь, потом град. Ввиду того что нас не осматривает доктор, нас с детьми выгнали на палубу. Быть может, тут наши дети (булгаковский и тарасовский мальчики)³ простудились и сейчас больны (38R). Наконец двинулись в темноту по черной, как чернила, воде. Ехали тихо и с остановками около часа -- а "Мажестика" все нет. Но вот выросла освещенная тысячью огней громада. Длина -- весь Камергерский переулок от дома Обухова до Тверской. Впереди нас -- со стороны, защищенной от ветра, уже причаливают несколько пароходов, ушедших впереди нас. Наш пароход по глупости захотел во что бы то ни стало причалить со стороны ветреной. Толкался, стукался о громаду, накренялся от волн и от ветра, того гляди -- кувырнется. Наконец, к нашей общей радости, пошел причаливать куда надо. Этот эпизод был неприятен. Но вот причалили, а нас не выпускают. Оказывается: докторский осмотр будет. Больше всего боятся какой-то болезни глаз. Грызунов и Успенская почему-то оказались под подозрением. Их задержали. Волнения, хлопоты. Отпустили. Вошли на пароход, который, несмотря на волны и легкое волнение, стоит как вкопанный. Вошли. Богатство -- без вкуса, но грандиозно. В первом классе на нас смотрят. Не европейский у нас вид! Я в калошах, Вишневский в меховой шляпе, а все европейцы -- по-летнему, а в момент нашего вступления на пароход были в смокингах после обеда. Меня повели знакомить с директором пароходного общества -- в контору на пароходе. Он говорил мне что-то по-английски, а я кланяюсь и отвечаю что-то по-французски. Глупо! Во втором классе уютнее -- проще. Ничего особенного, но удобно. Каюта небольшая, о двух койках (верхняя и нижняя, на верхней лежит мелкий багаж, на нижней -- сплю). Шкаф, рукомойник, вешалки, отопление водяное. Корзина с цветами -- от пароходного общества, с приветствием мне. Умылся. Пошли в столовую. Огромная комната с колоннами. Публика серая -- эмигранты всех национальностей, больше, конечно, евреи. Ничего не можем заказать сами. Пришлось приставать к Книппер и другим "англичанам". Помогает Гест ⁴, который едет с нами, да приходит к нам Шолом Аш (драматический писатель, еврей). После обеда в общей сборной комнате играет оркестр à la негры -- со свистками, колотушками, трещотками, и все ужасно танцуют новомодные танцы. Кругом тупо смотрят. Рядом большая комната. Там играют мужчины в карты. Конечно, наши артисты не замедлили затеять там "железную дорогу" (бесстыдники!). Иностранцы удивляются!! По другую сторону сборной комнаты две гостиные с письменными столами и пианино. Вокруг всех кают и комнат второго класса широкая крытая дека, т. е. галлерея для прогулки с видом на море. Со стороны ветра спускают брезентовые шторы, и днем здесь лежат на длинных креслах. Двинулись. Закачало. Немного, но все-таки для нас это было неприятной неожиданностью, так как уж очень велик пароход, и казалось -- его и раскачать-то нельзя. Пришлось лечь и пролежать два дня не вставая. Ночью качало сильно. Воздух теплый, так что можно было лежать с открытым окном, так как, по-видимому, отопление не регулируется отдельно в каждой каюте. (Оказалось, что я напрасно жарился, так как просто мы с лакеем не понимали друг друга. Отопление в каюте отлично регулировалось, чем я и воспользовался впоследствии.)

По утрам в 7 часов -- "там-там". Через полчаса -- второй "там-там". В каюту приносят в чашках кофе с молоком и тосты {Toast -- слегка поджаренный ломтик хлеба (англ.).} с маслом. В 11 ч. обносят по декам и каютам бульон (я не пью). В 12 Ґ часов завтрак (сначала приносили в каюту, а потом ходил в столовую). До завтрака играет в общей комнате оркестр серьезную музыку (так называемую, вроде увертюры к "Dichter und Bauer" {"Поэт и крестьянин" (нем.).}).

После завтрака все лежат в креслах на крытой деке и спят, в 4 часа приносят кофе с тостом, в 7 часов обед или, вернее, ужин; в 10 Ґ -- спать. Можно брать ванны из морской воды. Есть и цандеровская гимнастика с машиной для верховой езды, езды на верблюде, [с] лодкой, велосипедом, массажем желудка и пр.

Надо признаться, что переезд был тяжелый. Мы опаздываем на двое суток из-за бури. Выдержали три шторма, из которых один, по утверждению капитана, был такой, какого он не видел уже двадцать лет. Говорят, что мы подвергались опасности (но ведь все капитаны после каждого переезда говорят то же). Шторм был на 10 баллов океанских. Говорят, это много. Капитан боялся, что пароход, который подымался на горы волн, не треснул бы (!!!). Думаю, что все это преувеличение. Но правда то, что, оказывается, наш пароход впервые испытывал большую бурю. Он всего шесть месяцев как начал плавать и всего в шестом рейсе. Вероятно, капитан имел основание волноваться в не испытанном им пароходе. Все это происходило ночью, а мы спали, ничего не ведая. Просыпаясь, чувствовал сильную, но сносную качку и удивлялся только, почему пароход точно замирает временами (это он ползет на волну).

В американских газетах были, якобы с парохода, телеграммы о том, что наш "Мажестик" в опасности и погибает. Говорят, и я сильно подозреваю, что эти телеграммы -- одна из реклам Геста.

Все сходятся на том, что переезд был тяжелый. Качало все время, за исключением двух дней и двух ночей. В это время мы были в раю. Тепло, так как то ветер с юга, то плыли по Гольфштрему. Лунные ночи. Днем (а неблагоразумные и вечером) были в пиджаках. Лежали на креслах, туда подавали бульон, чай, кофе. Дети шалили на палубе. Больше всех -- Фаина маленькая. Общая любимица. Москвин при ней был в качестве няньки -- не отходил. Я даже подивился. Что значит -- перестать пить. Даже такие чуткие на морскую качку, которые все время страдали ужасно, как-то: Пашенная⁵, Ершов, Гудков, Подгорный, Рипсимэ, Бокшанская -- и те были на палубе. Но... вдруг набегал шквал, и удивительно -- через четверть часа уже громадина качалась... Перед приездом, предпоследняя ночь на пароходе -- была иллюминация, танцы на деке (т. е. снаружи), но на следующий день набежала снежная пурга, и все стало бело. Тем не менее на деке было не холодно, вероятно потому, что там проходит теплая труба. Снег держится и по сие время (уже в Нью-Йорке).

Выдающимся событием за это время был концерт на пароходе. Обычай, чтоб едущие артисты играли или пели в пользу моряков. И нас заставили. Концерт происходил в огромной столовой II класса, где мы ехали. Это было 1 января, вечером. Программа такая: 1) "Годунов" Пушкина (Вишневский и Бурджалов). Ни одного слова никто не слыхал, так шумел винт парохода. 2) Брут и Антоний -- я с Качаловым. Проорали, и были услышаны. 3) Москвин и Грибунин -- "Хирургия". Это всем понятно, особенно если понажать на комические места. Второе отделение -- импровизация. Книппер под аккомпанемент Якобсона пела свои песенки. Я не поклонник ее как певицы, но на этот раз было недурно. Потом играл Рамша на гармонике и имел успех. Это тот гармонист, которого мы слышали у Коган и который теперь вместе с Якобсоном и двумя сестрами Бекефи едет с нами в Америку. После концерта предполагался хор. Но наши артисты струсили и пели с Рамшей после того, как публика ушла. И хорошо. Публика -- эмигранты всех стран, по большей части евреи -- ничего не понимает.

Накануне концерта мы очень скромно встречали Новый год. Пошли в столовую и выпили бутылку шампанского в небольшой компании стариков (большего делать было нельзя за отсутствием денег, ехали на последние).

Другое событие в, нашей жизни -- это визит мне известного психолога из Нанси Куэ. Это большая знаменитость. Он приходил ко мне с визитом, интересуясь моей теорией. Но на самом деле он говорил, а я слушал. То, что важно для меня и что подтверждает мой метод, -- это то, что нельзя обращаться и насиловать волю, а надо действовать на воображение. У него на этом основан метод лечения, а у меня -- актерское творчество ⁶. С ним была его поклонница, американская красавица, немолодая. Всем им мне пришлось отдавать визиты в I класс. Это целая процедура -- пройти из II класса в I. Американцы и англичане большие формалисты. Спасибо Шолому Ашу, который помог мне пробраться. Спасибо и одной американской актрисе. К слову сказать, эта актриса -- интересное явление. Это что-то вроде Гзовской, т. е. то, что я всегда советовал делать Гзовской. Она одна изображает целые сценки, целый спектакль. Например, румын и китаец плывут на корабле и разговаривают, хвастаются родиной. Она ни по-румынски, ни по-китайски не говорит, но отлично имитирует оба акцента. Или другая сценка. Девушка вышла замуж за ирландца, и ее судит за это кто-то (кто? -- не понял). Сначала говорит бабушка. Актриса надевает на голову платок и делает старческую мимику. Потом говорит мать. Платок спускается до плеч. Потом говорит сама девушка. Платок отбрасывается в сторону. Кажется, она талантлива!

Итак, я пробрался в I класс и осмотрел его. Все так, как на фотографиях. В действительности, пожалуй, еще богаче. Хотел пробраться в бассейн, но там был женский час. Ничего! Предложили войти. К сожалению (!!), никого купающихся не было. Красивая американка, которая покровительствует Куэ, повела меня в каюту какой-то миллиардерши. Там был Куэ и лечил американку. Три комнаты: кабинет, гостиная, спальня и ванна. Чудная инкрустированная громадная четырехспальная кровать, ковры. Камин с театральными красными лампочками и пр. Куэ повторял одно и то же, а прекрасная миллиардерша милостиво давала для поцелуя свои ручки.

Были и неприятные инциденты. Бедной Успенской продуло щеку. Сказали -- невралгия лица. Она на крик кричала от боли... Потом пароходный доктор решил, что у нее какая-то необыкновенная болезнь, благодаря которой весь гной нарыва прошел во всю челюсть. Он не решается делать операцию на пароходе, но по приезде на берег надо ей вырвать все зубы во рту. Мы все в ужасе!.. Но благодаря бога на следующий день опухоль спадала и жар понизился...

Наконец установилась хорошая погода, как я уже писал, было тепло, когда мы, подъезжая к Америке, проезжали Гольфштрем. Но в четверть часа рано утром накануне приезда все изменилось. Выпал снег, стало холодно, на палубе -- снег. Мы подъехали к берегам Америки вечером в среду 3 января. Пароход шел самым тихим ходом. С вечера должны были [быть] сданы все большие багажи. На следующий день рано утром ждали доктора, разные власти для осмотра, визы и пр. Все пошли спать рано. Я заснул и был разбужен криком. Мне стыдно писать об этом для общего сведения, и потому пишу отдельно, в примечаниях, для Владимира Ивановича. См. примечание 1.

На следующий день, т. е. 4 января в четверг, нас разбудили часов в восемь. Согнали всех в одну комнату. Приехали интервьюеры. Как воронье. Стали нас снимать по одному, по два и пр. (Прилагаю снимки.)

Забыл сказать, что еще в Париже поднялась суматоха. В американских газетах появилось письмо от американской Национальной лиги, в котором предупреждали публику, что мы приехали для пропаганды и 1/3 нашего сбора посылаем с тайными целями в Россию. Еще в Париже по этому поводу меня интервьюировали, а теперь понятно все нагрянули и допрашивали, точно на следствии.

Формальный осмотр доктора (кукольная комедия). Допрос чиновников: зачем приехали? Просмотр паспортов и виз и прочие ужасно глупые формальности (американцы большие формалисты). При допросе выяснилось, что воспитанница Марии Петровны Григорьевой ⁷ не может быть впущена в Америку, так как она, во-первых, без родителей, а во-вторых, работает в театре, когда ей только 16 лет. Это тоже преступление. Ее должны ссадить на какой-то остров для следствия. Трагедия. Девочка плачет и т. д.