Характер и предпосылки памяти
Чтобы впечатления, случайные или сознательно искомые, приобрели для поэта значение и послужили ему при творчестве, надо их сохранить хотя бы до того момента, когда они превратятся в художественные образы. Способность к восприятию и наблюдению была бы бесполезной, если бы не могли сохраняться в латентном состоянии выработанные однажды более конкретные или более общие представления. К счастью, наша душевная жизнь организована так, что ничто из приобретённого когда-то, ничто из внешнего или из богатого внутреннего опыта не исчезает бесследно.
Получат ли когда-либо эти впечатления материальное воплощение или сохранятся в глубине души художника и возникнут когда-нибудь вновь уже как плод его воображения — это вопрос особый. Как закон сохранения материи утверждает, что не может исчезнуть ни один атом в физическом мире при всех изменениях, которым подвержены элементы, так и психология, имея основание верить в сохранение всех содержаний, прошедших когда-то через сознание, исходит при анализе душевного мира из твердого убеждения, что впечатления оставляют неизгладимые следы и превращаются в неотъемлемую часть духовного «инвентаря». На практике мы, конечно, говорим о забывании, временном или окончательном, определённых вещей, но теоретически такое полное исчезновение приобретённого, такое угасание воспоминаний исключено, и самое большее, что мы можем признать, — это то, что некоторые переживания перестали быть легко возобновимыми, будучи вытеснены или совсем завалены более свежими или более актуальными впечатлениями.
Лучшее доказательство закона психического сохранения дают случаи, изученные психиатрами, когда при болезнях нервной системы или при необыкновенных душевных волнениях внезапно оживают давно не вспоминавшиеся события, заученные когда-то языки или поэтические отрывки, считавшиеся полностью забытыми, или переживания детства, к которым нечасто возвращаются в мыслях. Очевидно, нужна была основательная раскачка всего запаса впечатлений, чтобы всплыло на поверхности заглохшее уже, чтобы заговорило своим старым языком умолкшее за долгие годы, чтобы наступил новый порядок в душе, который возвращает потерянные права содержанию, переставшему будить внимание. Поучительным является случай с матерью князя Стефана Богороди, которая умерла в Царьграде очень старой, почти столетней. Оставшись очень рано вдовой, она всю жизнь не разлучалась со своим сыном. Изучив греческий язык, она пользовалась им 60 лет подряд. Но в 90 лет она забыла греческий язык, и все свои воспоминания могла рассказывать только на болгарском языке, которым она не пользовалась с тех пор, как покинула своё родное место Котел[239]. В разговоре с Гёте 19 марта 1830 г. Ример вспоминает случай, относящийся к 1801 г., когда поэт, тяжело больной, начал в бреду декламировать стихи из своей детской поэмы о сошествии Иисуса в ад. Гёте замечает: «Это весьма вероятно», и рассказывает о подобном случае с простым стариком, который на смертном одре начал говорить на чистом древнегреческом языке, к великому изумлению слушателей, которые отнесли это за счёт какого-то чуда. Но после выяснилось: старик в молодости, служа у богатого горожанина, заучил греческие тексты, не понимая в них ничего, чтобы помогать его сыну в учении. «Спустя 50 лет воспоминания внезапно ожили и старик начал декламировать непонятные слова так же механически, как их заучил когда-то»[240]. Достоевский, сообщая, что его герой Алеша помнит свою покойную мать с четырёхлетнего возраста, замечает: «Такие воспоминания могут запомниться (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, будучи как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка» [241]. Флобер, например, припомнил в 1850 г. точно обстановку, в которой провёл несколько месяцев в замке, когда ему было два с половиной года: фруктовый сад, луг, коридор, спальню. Известный историк культуры X. Ст. Чемберлен говорил даже о воспоминании, связанном с пережитым в возрасте полутора лет! Он помнил, как слушал тогда музыку, смотрел на двух детей, которые пели, и как он пошёл к своей няне, неожиданно упал, чем вызвал смех у окружающих. Место, где это произошло, было оставлено им в двухлетнем возрасте, и надежные свидетельства других людей не оставляли сомнения в подлинности этого воспоминания. Самым ранним его впечатлением после этого было впечатление от кометы, когда ему ещё не исполнилось три года[242].
Возможности такого запоминания гораздо больше, чем мы обычно подозреваем, и только отсутствие ясного сознания об этом самом старом опыте заставляет нас не верить в его реальность, считать его совершенно исчезнувшим из памяти. В сущности, различие между живым и угасшим воспоминанием сводится к тому, что первое находится в более крепкой связи с постоянно приходящими в голову мыслями и обычными восприятиями, благодаря чему оно может быть легко вызвано в памяти, тогда как второе не имеет такой связи и поэтому с трудом пробивается вверх, на порог сознания, если оно вообще не утонуло совсем внизу, в подсознательной сфере духа.
С учетом этого характера воспринятого и пережитого мы можем сказать: только то из виденного, слышанного, прочувствованного, усвоенного в качестве внутренних образов неизгладимо запечатлевается и сохраняет большую жизнеспособность, что стоит ближе к основным аффектам и главным интеллектуальным интересам данной личности. Безусловно, ботаник по призванию легче всего запоминает и вызывает в своей памяти наиболее ясно именно представления из круга своего научного опыта; для него самую большую ценность имеют растения, их признаки, свойства, условия существования, их названия, и его знания в этой области будут отличаться замечательной полнотой и точностью. Если он вкладывает особую любовь в свои наблюдения, если представления из этой области удовлетворяют настоящую страсть или имеют прямое отношение к основной задаче его жизни, то память его будет развиваться односторонне в этом направлении, утончится и специализируется до такой степени, до какой никогда не дойдет память человека, лишенного особенных чувств или особенного интереса к растительному царству. На этом зиждятся и случаи с подсознательной памятью, с так называемой криптомнезией, каким, например, является случай с Дельбёфом. Во время одного довольно запутанного сна этот учёный увидел образ и услышал название одного растения asplénium ruta muraria. Не понимая, откуда всё это взялось, так как он считал, что не знает этого названия, учёный после долгих поисков установил, что за два года до этого он рассеянно перелистывал ботанический альбом и что, наверно, там мог увидеть растение и его название, о котором он никогда после этого не думал [243]. Кажущаяся рассеянность не исключает тонкого восприятия вещей, которые производят особое впечатление и органически связываются с большими духовными интересами. Леон Доде, известный памфлетист и мемуарист, сын Альфонса Доде, говорит, вспоминая свои студенческие годы, что «три четверти научных и медицинских знаний, накопленных между восемнадцатью и тридцатью годами», «пропали, исчезли, выветрились», но зато некоторые курсы любимых и высоко чтимых профессоров запечатлелись глубоко до старости. «По прошествии стольких лет, — вспоминает он, — я не забыл ни одной из лекций, на которых присутствовал у того или иного преподавателя. Таково было внимание , с каким я их слушал »[244].
Усвоенное с живым интересом заслоняет воспринятое без серьёзного внимания, так что Флобер, например, вспоминает из генуэзской картинной галереи только рисунок Брейгеля, который находится в тесной связи с сюжетом «Искушения святого Антония », полностью поглощавшего тогда его дух.
В путевых заметках, относящихся к весне 1845 г., он, описывая этот рисунок, заключает: «На первый взгляд, он выглядит запутанным, а потому странным для большинства, смешным для некоторых и чем-то большим для других. Для меня он затмил всю галерею, где я был. Я не помню уже остальное» [245]. Связанные с картиной собственные планы и видения делают писателя безучастным к другим впечатлениям и заставляют удерживать в своей памяти только актуальное для него. Так стоит вопрос при всякой исключительной или странной способности к восприятию и запоминанию. Человек теории и человек практики одинаково посвящают больше всего времени и отдают предпочтение впечатлениям, знаниям и труду, от которых зависит их успех.
О необыкновенной памяти Паскаля внушающие доверие свидетели говорят, что она охватывала все им прочитанное: важные факты, чужие мнения, цитаты из Библии, выработанные им собственные идеи. Но в ходе подготовки к написанию задуманной им «Апологии христианства» или других произведений он решается записывать все узнанное и продуманное им только тогда, когда его охватывает страх, не пропустил ли он что-нибудь существенное из своих догадок [246]. Художник, в соответствии с искусством, которому служит, обладает развитым чутьем к краскам, звукам, словам, формам и т.д., утончая сознательно свою восприимчивость в этом направлении, чтобы бесконечно развить свои творческие возможности. Луи Ламбер в одноименном романе Бальзака, будучи настоящим двойником писателя, гордится своей удивительной (prodigieuse) памятью. «Он так же ясно помнил мысли, приобретенные во время чтения, как и те, которые были ему подсказаны размышлением или собеседованием. Он обладал всеми видами памяти: он запоминал местность, имена, вещи, лица. Он не только по желанию вспоминал особые предметы, но ясно видел их расположение, освещение, окраску, как в тот момент, когда он на них смотрел»[247]. Именно те внешние и внутренние переживания имеют самую большую ценность для писателя, которые могут питать его творческий инстинкт. Исключительная память в значительной степени является результатом усилий, которые делает ум, чтобы удовлетворить влечения таланта и достичь предначертанных целей. Волевые и эмоциональные спутники представлений имеют здесь огромное значение.
Что касается способа, по которому поступают или образуются впечатления, для поэта одинаково большое значение имеют как физиологические, так и психологические моменты. Прежде всего чувства, нервные пути и мозговые центры у некоторых индивидов устроены более совершенно, и благодаря этому эти лица получают более отчетливые и более прочные представления. Мы видели, как Гёте считает тонкую чувствительность и способность к редким восприятиям необходимой предпосылкой для художественного таланта. Сам он был настолько впечатлительным, что сильно волновался из-за самых слабых диссонансов и удерживал в своей памяти резко и определённо все очертания предмета. Так и Ламартин сообщает нам: «Я был рожден впечатлительным и чувствительным. Эти два качества являются первыми элементами всякой поэзии. Внешние вещи, едва замеченные, оставляли во мне живой и глубокий отпечаток; и, исчезая с моих глаз, они отражались и сохранялись в так называемом воображении, то есть в памяти»[248].
Братья Гонкур замечают о Теофиле Готье, что он обладал «удивительной памятью, в которой воспоминание сравнимо с чистыми очертаниями фотографического клише»[249]. Конечно, сравнение в данном случае не следует брать точно, так как известно, насколько далеко стоит воображаемая картина от соответствующего живого восприятия, однако всё же эта индивидуальная способность к более ярким воспоминаниям реальных образов у поэта является важным фактором. Так и Гофмансталь пишет вообще о поэте: «Он здесь, и он безмолвно меняет свой взгляд, он не что иное, как глаз и ухо, и он берёт свои краски у вещей, которые созерцает… Он никогда не может полностью забыть то, что однажды слышал: слово, имя, указание, анекдот, картину, тень, легшую на его душу»[250]. Это имеет значение не только для поэта, но и для живописца. «Гаварни, — свидетельствуют братья Гонкур, — обладал удивительной памятью на физиономии, однажды увиденные. Они складывались в его голове, все эти лица, как клише в фотоателье. Гаварни видел людей, которых рисовал, они являлись ему снова. Часто он говорил Мореру: «Помните ли Вы о том-то и том-то?»… А прошло двадцать лет со дня встречи»[251]. О Леонардо да Винчи его биограф Вазари рассказывает, что он прослеживал на улицах лица, привлекавшие его внимание некоторыми своими чертами, физиономией, бородой, прической и т.д. Эти черты запечатлевались так живо в его памяти, что когда он возвращался домой, то мог делать наброски, как с натуры.
Эти свидетельства говорят об одном: тем долговечнее воспоминания о виденном, слышанном, схваченном так или иначе из окружающего мира, чем большую реакцию вызвали они в момент своего первого образования. В этом отношении каждый индивид делает отбор. Впечатления, которые могут иметь в будущем какое-то значение, вызывают большее нервное напряжение и ведут к более значительной мускульной иннервации. Благодаря этой физической опоре проникшее в душу приобретает устойчивость, какой не имеют усвоенные в процессе более слабой нервной деятельности представления; эта стойкость очень полезна в борьбе за его существование, то есть за удержание в памяти. Значит, с одной стороны, художник отличается естественным расположением к более интенсивным восприятиям в силу благоприятной нервной организации, а с другой, притоком двигательных явлений он укрепляет как раз те восприятия, которые могут иметь большее значение для выражения его чувств и мыслей. Так, он выделяется среди других людей особенной памятью — хранилищем большого запаса образов.
Наряду с этим приспособлением в области физического идёт более важное, чисто психологическое действие ассоциаций. Отдельный факт, воспринятый когда-то, не стоит обособленно. Одновременно с другими восприятиями из той же или иной области чувств он стал достоянием сознания, привёл в движение все психические функции так, что представление связывается с определённым настроением, чувством или волевым актом; наконец, выразительное движение было воспринято как отголосок соответствующего внутреннего состояния, о котором наблюдатель заключает по аналогии с собою или на основе раннего опыта. Романист Андре Моруа рассуждает правильно, ссылаясь на рассказ Альфонса Додэ «Сон наяву», в котором описано состояние нашего духа во всей его реальной пестроте, и подчёркивает насыщенность впечатлениями каждого мгновения нашей жизни: «Истина состоит в том, что мы находимся в состоянии сна наяву. Когда мы воспринимаем предметы, находящиеся перед нами, другие образы, воспоминания, призраки мелькают среди этих действительных предметов… В действительности целая толпа образов является одновременно; однако только те образы выступают на первый план, которые входят в наши интеллектуальные или социальные рамки»[252]. Чем сложнее эта ткань процессов и явлений при отдельном восприятии, тем прочнее укрепляется в памяти это восприятие: все указывает на него и все вызывает его. Наоборот, впечатления и наблюдения, оставшиеся без опоры в подобных связях сродных или далеких элементов, не проявляют никакой жизнеспособности и быстро попадают в сферу подсознательного, где они всё же не пропадают совсем, но становятся неспособными к легкому воспроизведению.
Многим способствует таким связям сосредоточенное внимание вместе с сильным эмоциональным волнением. Как только предмет стал интересным, вся душа раскрывается и восприятие входит не одно, а сопутствуемое сложной цепью представлений и других внутренних реакций. Эта согласованность не исчезает уже никогда, и если сопутствующие представления, воспроизведенные после, напоминают о главном, оно же, со своей стороны, напоминает о них. Эта особенность впечатлений имеет большое значение не только для простого воспроизведения, вызывания воспоминаний, но и для самого поэтического творчества. Марсель Пруст отмечает, что виденное когда-то в Балбеке, Венеции и Флоренции нераздельно связалось с пережитыми там волнениями, так что он не мог думать об этих городах, произнести или услышать только их названия, не перенесясь полностью в эмоции и фантазии, связанные с прежними восприятиями. «Если весной я встречал в какой-нибудь книге имя Балбек, этого было достаточно, чтобы пробудить во мне желание бури и нормандской готики, даже в дни бури упоминание о Флоренции или Венеции порождало во мне желание солнца, лилий, палаты дожей и святой Марии в цветах»[253]. Говоря о встречах и переживаниях в молодости у моря, Бальзак отмечает «те мелочи, которые воспоминание превращает позже в поэмы», тот мираж, «который часто скрывает окружающие предметы в момент, когда жизнь легка и сердца полны». И он заключает: «Самые прекрасные ландшафты обладают лишь той красотой, которой мы их наделяем»[254]. По поводу дорогих воспоминаний, проникнутых глубоким настроением, великий реалист говорит в другом месте: «Сердце тоже имеет свою память. Женщина, неспособная вспомнить самые серьёзные события, всю жизнь будет помнить вещи, важные для её чувств»[255]. Из подобного рода картин и настроений, приходящих часто в контраст с действительной обстановкой и чувствами данного момента, возникает не одно поэтическое произведение как акт внутреннего освобождения.