Творчество 1940 – 60-х гг. (циклы «Ветер войны», «Луна в зените», «Поэма без героя», сборник «Бег времени»)

Военные стихи были выделены автором впоследствии в цикл «Ветер войны». Как и в 1914 г., в 1941-м Ахматова испытала горячие патриотические переживания. Новая «туча над нашей Россией» требовала новой силы, новых жертвенных порывов. Уже в июле 1941 г. написана «Клятва».По-прежнему поэт ведет речь от лица общенационального «мы», и по-прежнему в центре лирического стихотворения — женская судьба. В этом голосе уверенность, что от глубоко личного женского поведения зависит судьба народа и государства:

И та, что сегодня прощается с милым, —

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит!

В цикле «Ветер войны» такие шедевры гражданской лирики, как «Мужество», «Птицы смерти в зените стоят», «Памяти Вали», «Победителям »и др.

В сентябре 1941 г. Анна Андреевна была эвакуирована в Таш­кент. Древний город, с которым она скоро подружилась, глубоко волновал ее творческое воображение. В цикле «Луна в зените»(1942 — 1944), отразившем ее впечатления от Азии, который должен был войти в книгу «Нечет», есть стихотворение с оригинальной первой строчкой: «Я не была здесь лет семьсот...» Здесь появилось присущее Ахматовой особое восприятие исторического времени. Поэт вбирает в себя многое — из нескольких эпох сразу:

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось,

Все так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Героиня Ахматовой чувствует мир на гораздо большем временном отрезке, нежели позволяют границы обычной земной жизни:

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Тем же концентрированным, уплотненным временем, той же отзывчивостью на беды поколения заполнено пространство «Поэмы без героя». Трехчастная поэма датируется двадцатью пятью годами: 1940— 1965. Значение этого произведения подчеркнуто автором в предисловии. «Тайный хор» погибших называет она «оправданием этой вещи». Поэт отказывается изменять или объяснять содержание поэмы: «Еже писахъ — писахъ». Эта поэма — дар друзьям юности — «Словно в глине чистое пламя | Иль подснежник в могильном рву». Во второй части лири­ческая героиня сознается, «что применила симпатические черни­ла». Зашифрованность тайн связана не только с целомудренным желанием уберечь от непосвященных имена близких, но и со стремлением рассказать о них тем, кто имеет достаточно основательную эрудицию, чтобы понять, о чем и о ком идет речь в той или иной строфе. Кроме того, важно было скрыть от цензуры некоторые мотивы социально-политического порядка, намекнуть читателю о реальных чертах прошлого, оболганного советскими идеологами.

Эпиграф к вступительной заметке «Иных уж нет, а те далече» говорит о сосредоточенном внимании к текучести времени, утратам... Зрелая пора дает уцелевшему на ветрах времени особое зрение, горькое и острое по-новому. «Из года сорокового, | Как с башни, на все гляжу...» — читаем во вступлении.

Новогодний вечер. Надвигается сорок первый год. В памяти одинокой героини, встречающей очередной «anno domini» наедине с «не пришедшим» возлюбленным, «воскресают бреды» прошлого, образы людей, которых она «на земле застала», «века прошлого дряхлеющий посев», как писала Ахматова в стихотворении «На Смоленском кладбище» (там был похоронен Блок). Героиню мучает вопрос о разлученности с героем и всеми свидетелями веселья молодых лет: «... как же могло случиться, | Что одна я из них жива?» Ее поэма-памятник оживляет образы ушедших. Можно узнать здесь Кузмина и Блока, Князева и Комаровского, Глебову-Судейкину и Гумилева, Мандельштама и Мейерхольда. Ахматова обращается к фактам их биографии, использует интонации, ритмы и символы, взятые из их творчества. Почти с уверенностью можно утверждать, что речь идет о Гумилеве, когда является прямо с фронта на ново­годний бал некто «в шинели и в каске», названный «Иванушкой древней сказки». Образ автора «Капитанов» угадывается в следую­щих стихах:

Существо это странного нрава,

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему вереску,

По пустыням свое торжество.

Ахматова была убеждена в том, что Гумилев не был виновен в так называемом белогвардейском заговоре: «И ни в чем не повинен: ни в этом, | Ни в другом и ни в третьем... | Поэтам | Вообще не пристали грехи». О его дерзости и безумной отваге говорится в строчках взволнованных, сбивчиво разорванных восклицательными знаками и многоточиями. В финале третьей главы первой части, где Ахматова вспоминает Царское Село, ее речь прямо обращена к мужу — Гумилеву: «...Незабвенный мой друг и нежный, | Только раз приснившийся сон, | Чья сияла юная сила, | Чья забыта навек могила, / Словно вовсе и не жил он».

Контраст «беспечной, пряной, бесстыдной маскарадной болтовни» и притаившейся гибели (ее знак — отсутствие света на небе — «в черном небе звезды не видно») определяет трагическую, пронзительно звучащую ноту, которая в одинаковой мере распространяется на глубоко личное и всемирно-историческое.

В поэме говорится о проницаемости земного и загробного миров: «Значит, хрупки могильные плиты, | Значит, мягче воска гранит...» Ожившим покойником предстает и «старый город Питер»: «В гривах, в сбруях, в мучных обозах, | В размалеванных чайных розах | И под тучей вороньих крыл». Этот город отдален от героини как ее молодость, как и ее возлюбленный-герой, он погребен за чертой смерти («Тяжелы надгробные плиты | На бессонных очах твоих»). Город остался погибать «в блеске шпилей, в отблеске вод». В поэме речь идет и об эвакуации, блокаде, и об эмиграции — об общей для всего поколения 1910-х годов бездомности: «А веселое слово— дома — | Никому теперь незнакомо, | Все в чужое глядят окно. | Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, | И изгнания воздух горький, | Как отравленное вино». Слово вино здесь паронимически соединено со словом вина.

Ахматова окружила поэму покровом тайны. В заметках о ней она подчеркнула, насколько бессознательно родилось это произведение: «...Мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская легкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги».

Весной 1946 г. вернувшаяся из эвакуации Ахматова читала свои стихи в Москве: в университете, в Колонном зале Дома Союзов, в ЦДЛ и Доме художника. Чтение пользовалось огромным успехом у публики.

Но 14 августа 1946 г. вышло постановление ЦК ВКП (б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». В том постановлении, а также в докладе секретаря Ленинградского обкома А. Жданова, опубликованном в журнале «Знамя» (1946. — № 10) и растиражированном даже в школьных хрестоматиях по литературе, Ахматова объявлена «представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии». Жданов причислил ее к «литературному болоту» — вместе с Мережковским, Кузминым, Вячеславом Ивановым, Зинаидой Гиппиус, Сологубом... Он был уверен, что самые имена, поставленные рядом, убийственно компрометируют Ахматову и что никогда не придет время, когда она вновь обретет популярность.

Последнюю свою книгу Ахматова назвала «Бег времени»(1964). В нее вошли избранные стихи из опубликованных ранее, а также (частично) подготовленные к печати, но не изданные книги «Тростник» и «Нечет».Позднее творчество Ахматовой представляет собой новую яркую страницу ее пути, оно отражает сложную работу памяти, передает боль и духовные искания XX в.

«Пятой» (1945) из семи «Северных элегий»предшествует эпиграф из Ф. И. Тютчева «Блажен, кто посетил сей мир | В его минуты роковые». Ахматова показывает, как далеко уводит XX век человека с его истинного пути:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь.

В другое русло

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

Однако то, что казалось подмененным, «с непререкаемых высот» видится как настоящая жизнь, потому что «душа сбылась», как определила это состояние М. Цветаева. Блок в прологе к поэме «Возмездие» (1915) писал, обращаясь к современному поэту: «Но ты, художник, твердо веруй. В начала и концы». Ахматова ведет диалог с ним, включая в него почти точную цитату: «Мне ведомы начала и концы, | И жизнь после конца, и что-то, | О чем теперь не надо вспоминать». Так обозначено исполнение завета. В этой исполненности завещанного черпает она силу нести бремя русского поэта. Героиня Ахматовой, мысленно обозрев несостоявшуюся жизнь и посмотрев «откуда-то» на реальную, понимает, что никакая другая, не состоявшаяся, не сравнится с единственной — настоящей, дарованной Богом: «...Если бы откуда-то взглянула | Я на свою теперешнюю жизнь, | Узнала бы я зависть наконец...»

Иосиф Бродский говорил об огромном нравственном влиянии поэта на окружающих и на него самого: «Всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в гомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило». Так в свидетельствах незаурядных людей двух разных поколений отразилась неповторимая духовная высота личности Ахматовой, нашедшая выражение в силе ее поэтического голоса. Когда-то Ахматова писала о Пушкине: «Он победил и время и пространство». Эти слова можно отнести и к ней самой.