Ленский и его роль в романе

Каково прошлое Ленского, его воспитание, образование (2, VI, XX—XXIII)? В чем его жизненные идеалы (2, VII—X)? Почему Ленский сближается с Онегиным (2, XI—XIII, XV)? Что было предметом их разговоров (2, XVI—XIX) ? Как описано в романе чувство Ленского к Ольге (2, ХХ-ХХП; 4, XXV—XXVII, L—LI)? Как отреаги­ровал Ленский на поведение Онегина на именинах у Лариных, что так задело его (5, XLII, XLIV—XLV)? Каким предстает герой накануне поединка (6, XII—XXIII) ? Как описывает автор гибель Ленского, ка­кие чувства вызвала она в Онегине (6, XXX— XXXV) ? Каким могло бы стать будущее Ленского, какие возможности оборвались с его смертью (6, XXXVI—XXXIX)? Насколько долго сохранялась память о Ленском, какие мысли навевает автору его могила (6, XL—XLII; 7, VI—XI) ?

Размышления Пушкина о путях развития литературы, о ге­роях-современниках, наконец, о человеческой судьбе, ее таинст­венных закономерностях, размышления о жизни и смерти опре­деляют изображение еще одного персонажа в романе, Владими­ра Ленского. Он сразу входит в роман как антитеза Онегину. Ленский появляется в деревне «в ту же пору», что и Онегин, и композиция с его появлением приобретает своеобразную симме­трию. Предыстории Онегина, очерченной в 1 главе, соответству­ет краткий очерк воспитания и образования Ленского; востор­женное отношение юноши-поэта к жизни противопоставляется холодной разочарованности Онегина; печальная история несо­стоявшегося счастья Онегина и Татьяны оттеняется картинами счастливой любви Ленского и Ольги. Тем трагичнее, нелепее внезапное крушение, дуэль и гибель Ленского.

Каким же представлен Ленский в романе; почему именно так, а не иначе складывается его судьба; как относится автор к своему герою?

Если в облике и отношении к жизни Онегина Пушкин вы­деляет линию трагического «разочарованного» романтизма (Бай­рон, Альфред де Мюссе, романы, «в которых отразился век», входили в круг его чтения, «подобной английскому сплину» бы­ла его «русская хандра», «резкий, охлажденный ум», угрюмость, холодная насмешливость бросаются в глаза в его характере и по­ведении), то Ленский соотнесен автором с иной литературной традицией. Он — дитя немецкой поэзии и философии («с душою прямо геттингенской», «поклонник Канта и поэт», выросший «под небом Шиллера и Гёте»), живущий в мире жизненных цен­ностей сентиментализма и предромантизма. Здесь нет места ду­шевной опустошенности, напротив, все кажется проникнуто ве­рой в возможность чистой и ясной жизни, верой в дружбу, неж­ную любовь, великую будущность. В душе Ленского причудливо перемешались гражданственные стремления («вольнолюбивые мечты, // Дух пылкий и довольно странный...», «негодованье, со­жаленье, // Ко благу чистая любовь // И славы сладкое муче­нье»), страстная жажда излиться душой в слове, искренность по­эта («Он в песнях гордо сохранил // Всегда возвышенные чувст­ва»), трогательная открытость дружбе, восхищение простой пат­риархальной жизнью (вспомним его «надгробный мадригал» ста­рику Ларину). Ленский — это словно бы все сразу: туманные мечты и светлые надежды, печальные размышления о скоротеч­ности жизни и жажда любви и счастья.

Отношение автора к своему герою трудно определить одно­значно. Ленский, безусловно, привлекает юношеской чистотой и ясностью, открытостью души, глубокой, не показной нравствен­ностью. И в то же время автор иной раз иронизирует над своим героем, его меланхоличными элегиями («Он пел поблеклый жиз­ни цвет // Без малого в осьмнадцать лет»), его любовью («Обиль­ный чувствами рассказ, // Давно не новыми для нас»); да и сама возлюбленная поэта, Ольга — милая, живая, но слишком обык­новенная, «непоэтичная» (недаром скажет о ней Онегин: «Я вы­брал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт»). Ирония по от­ношению к Ленскому возникает благодаря особому пушкинско­му приему: он словно включает в авторский текст голос самого героя, иногда обозначая его слова курсивом («и нечто, и туман-ну даль, Ц И романтические розы...»), но чаще — просто собирая «вокруг» Ленского привычные для исповедальной лирики пред-романтизма и романтизма образы. Перенесенные из лирическо­го стихотворения в иной мир — мир реалистического романа — они становятся иной раз как будто неуместны. Однако это не от­рицание, не «развенчание» героя; легкая ирония позволяет лишь слегка улыбнуться, видя восторженное увлечение юноши, скры­вая за этой улыбкой горькое осознание того, как хрупки пропо­ведуемые им идеалы перед лицом неумолимого времени.

Именно проблема времени, его разрушающей силы наиболее тесно связана в романе с образом Ленского. Не случайно мягкая ирония над ним нередко перерастает в собственно авторские раз­мышления о неотвратимо надвигающейся старости, о постепен­ном оледенении, омертвении души, о том, что юность, счастье, сила, вера в себя, любовь даны человеку лишь на миг. Образ Ленского столь глубоко связан с философской проблемой време­ни в романе потому, что он, в сущности, и есть это олицетворен­ное мгновение, сама юность, которая неизбежно исчезнет. Осо­бенно трагично звучит эта мысль в финале 4 главы, проникнутой мрачными предчувствиями; словно темные тучи сгущаются над идиллическим миром героев:

Он был любим... по крайней мере

Так думал он, и был счастлив.

Стократ блажен, кто предан вере,

Кто, хладный ум угомонив,

Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

В весенний впившийся цветок;

Но жалок тот, кто все предвидит,

Чья не кружится голова,

Кто все движенья, все слова

В их переводе ненавидит,

Чье сердце опыт остудил

И забываться запретил.

Дуэль с Онегиным и гибель Ленского, трагически-нелепые с точки зрения житейской логики, не только свидетельствуют о страшной тайне Онегина — его боязни света, «общественного мненья», которое он, казалось бы, столь презирал. В описании смерти героя автор выявляет глубокий философский смысл: неот­вратимость того, что совершается. В нравственном плане романа это заставляет задуматься о непоправимости преступления; в об­щефилософском же — дает страшную возможность вглядеться в лицо самого времени — и смерти. Они сливаются в метафоричес­ком образе смерти-часов («...пробили // Часы урочные»), который восходил к традициям поэзии Державина — в стихах поэта XVIII века «глагол времен, металла звон» напоминал о неумолимо на­двигающемся конце всего, в том числе жизни человека.

Само описание смерти Ленского поражает замедленностью, мучительной растянутостью («Так медленно по скату гор, // На солнце искрами блистая, // Спадает глыба снеговая»). Ничего уже не остановить и не вернуть назад:

Недвижим он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Под грудь он был навылет ранен;

Дымясь, из раны кровь текла.

Тому назад одно мгновенье

В сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь,

Играла жизнь, кипела кровь, —

Теперь, как в доме опустелом,

Все в нем и пусто и темно;

Затихло навсегда оно.

Закрыты ставни. Окна мелом

Забелены. Хозяйки нет.

А где, бог весть. Пропал и след.

Идею неотвратимости изменений, которые совершает время с человеком, автор вновь подчеркивает, размышляя о возмож­ном, но не реализовавшемся будущем героя («Быть может, он для блага мира, // Иль хоть для славы был рожден» — «А может быть и то: поэта// Обыкновенный ждал удел...»). «Обыкновен­ный удел» как возможная судьба Ленского возникает в сознании автора вовсе не только для того, чтобы еще раз усомниться в твердости романтических убеждений. Этот удел, как и удел вели­кого поэта, как сохранившиеся в отвергнутых Пушкиным варит антах иные направления развития Ленского — судьба ловкого га­зетчика, великого полководца («как наш Кутузов иль Нельсон, // Иль в ссылке, как Наполеон...»), даже судьба мученика (мог «...быть повешен, как Рылеев») — поставлены в один ряд, как возможные, но не реализовавшиеся пути: к судьбе человека, как и к истории, неприменима формула «что было бы, если...», она слишком неумолима для этого.

Покинутая могила Ленского становится еще одной эмблемой хода времени, памяти и забвенья:

Есть место: влево от селенья,

Где жил питомец вдохновенья,

Две сосны корнями сплелись,

Под ними струйки извились

Ручья соседственной долины <...>

Там у ручья в тени густой

Поставлен памятник простой...

Мечта героя о вечном соединении двух любящих сердец, не реализовавшаяся в его жизни, словно растворилась в самой при­роде и воплотилась в двух сросшихся деревьях (в языке эмблем пушкинской эпохи два сросшиеся плода, два склоненных друг к другу дерева, как и деревья, сплетенные корнями, — знаки со­единения, вечной любви, единого чувства, которое не изменится никогда). В пушкинском образе значение этого символа обога­щается благодаря идее покоя: деревья словно замерли (и в этом они подобны вечности), в противоположность бегущему ручью — аллегории времени, которое уносит все, уносит и саму память.

Ленский забыт — это трагически-печальная неизбежность, которую нередко предощущает в отношении собственной судь­бы, будущности своего труда и сам автор. Размышления о жизни и смерти Ленского существуют в пушкинском романе в стихах как знак «лелеющей душу гуманности» к человеку, знак фило­софских размышлений о вечном возвращении к природе и нео­братимости человеческого пути, о времени, забвении и памяти.