Текст №38. Один день Горького

Большая часть моего общения с Горьким прошла в обстановке почти деревенской, когда природный характер человека не заслоня­ется городскими обстоятельствами.

Вставал он рано, часов в восемь, выпивал кофе и съедал два сы­рых яйца, а потом работал до часу дня. В час был обед, который с послеобеденными разговорами затягивался часа на полтора. Потом его начинали уговаривать прогуляться, а он всячески уклонялся от этого. После прогулки Горький снова кидался к столу. Стол был большой. На нем в порядке лежали письменные принадлежности. Горький любил хорошую бумагу, разноцветные карандаши, новые перья и ручки. Здесь же были разноцветные мундштуки — курил он много.

Время после прогулки и до обеда обычно уходило на прочтение корреспонденции и рукописей. На все письма, кроме самых нелепых, Горький немедленно отвечал. Он прочитывал все присылаемые ему рукописи, иногда многотомные, делал пометки. А потом излагат свои замечания в подробных ответах авторам. Он не только делал в рукописях пометки, но и помечал все опечатки и пунктуационные ошибки красным карандашом. Иногда он делал то же самое с книга­ми: с рвением старательного корректора он правил все опечатки. Случалось, так же он поступал и с газетами, после чего их тотчас же выбрасывал.

Примерно в семь часов был ужин, потом чай и общий разговор.

Около полуночи он уходил к себе и либо писал, облачившись в свой красный халат, либо читал в постели, которая у него всегда была проста и опрятна как-то по-больничному. Спал он мало, а работал много, по десять часов в сутки. Ленивых не любил и имел на то право.

За свою жизнь он прочел огромное количество книг и помнил все их. Память у него была изумительная.

От нижегородского цехового Алексея Пешкова до Максима Горького, писателя с мировой известностью, — огромное расстоя­ние, которое говорит само за себя, как бы ни относиться к его талан­ту. Казалось бы, сознание пройденного пути и память о прошлом должны были дурно повлиять на него, но этого не случилось. Он не гонялся за славой, не прилагал усилий, чтобы удержать ее; он спо­койно относился к критике и к похвале какого-нибудь невежды; он не старался найти доказательства своей известности, не разыгрывал из себя, как многие знаменитости, капризного ребенка. Я не видел человека, который бы носил славу с большим благородством и уме­нием, чем Горький.

Текст №39. Мать

Мать родилась в сибирской деревне. Долгие зимы в душной, пе­реполненной народом и скотом избе, заронили у нее любовь к весне. Породили жажду первой заметить малейшие ее проявления, желание первой увидеть и почувствовать то, что не видят и не ^чувствуют дру­гие. С детства для нее большой радостью стали поля, леса и все жи­вое в них.

Как-то ранней весной отец взял меня и мать на пашню, где соби­рался засеять десятину пшеницей. На меже он распряг лошадь и от­пустил ее пастись. Вдруг из-под его ног выпорхнул жаворонок и, трепеща крыльями, поднялся по невидимой лестнице в голубую высь. Отец даже не заметил этого жаворонка. Но мать!

— Смотри, Алеша! — сказала она. — Чуть покрупней воробья, а большекрылый, потому и трепетун неустанный.

Я действительно заметил, что по сравнению с телом крылья у жа­воронка длинные и широкие. И тогда же я подивился ее зоркости.

Много времени прошло, но я до сих пор помню ее поднятое к не­бу лицо, ее восторженно-напряженную фигуру, когда она слушала переливчатое урчание, доносившееся из поднебесья.

Солнце заливало голые поля, а мать все стояла и слушала. Воз­можно, она уже и не видела певца, но слышала его радостный голо­сок, чувствовала в своем сердце ту же радость.

А сколько горя выпало на долю матери, потерявшей семерых взрослых детей!

И все же до старости глаза у нее оставались незамутненными, что свидетельствовало о ясности ума, лицо было свежим и свободным от морщин. Способность радоваться и чутко улавливать красоту земли дана не каждому. Она говорила: «Дурак и радость обратит в горе, а умный — ив горе утешится».

Лицо ее, как подсолнечник к солнцу, всегда было обращено к ра­дости. Мать обладала особым талантом доброты, который она бес­сознательно старалась привить своим детям. Я и сам стал жадно смо­треть на дерущихся воробьев или ждать первой капели. Слова мате­ри западали нам в память, оберегали гзс от тысячи пагубных соблаз­нов

Она всегда нам говорила, что много лкхлей живут злобой и коры­стью, они не могут понять красоту весны, птичьего звона — глаза у них мутные, как у слепцов.

Как сделать счастливыми всех, она не знала. Она видела источ­ник радости в окружающей ее природе, Это любование природой было заложено в ней от рождения. Мать не представляла другой си­лы, способной так окрылять человеческую душу, и поражалась, как другие не могли это понять (Е. Пермитин).

Текст №40. Русь колокольная

Любила Русь колокольный звон. Уже в XIV веке (а может, и раньше, но сведений нет) колокола делали в Москве и Новгороде. Новгородская летопись гласит, что в 1342 году архиепископ Василий повелел отлить колокол для Софии и привел мастера Бориса из Москвы. Этот же Борис, по свидетельству летописей, отливал колокола для Москвы и других городов. Высказываются предположения, что именно Борис, освоив новое мастерство, стал основоположником колокольного дела на Руси. Звон колоколов, звучавший на десятки километров, был своеобразной музыкой для всех. Колокола звучали «во дни торжеств и бед народных». Многие века колокольный звон сопутствовал жизни людей: оповещал о приближении врагов или опасности, приветствовал победоносные полки, приносил в праздни­ки торжественность и веселье.

Радостным звоном встретила Москва воинов с Куликовской бит­вы. Под колокольный звон шествовали по Москве ополченцы Мини­на и Пожарского, изгнавшие интервентов из столицы. Колокольный звон собирал новгородцев на вече, где решалась судьба Отечества.

Большие колокола обычно изготавливали в пушечных мастер­ских, а маленькие звоны и билы отливали колокольники. Литье ко­локолов было почетным делом. Когда отливался большой колокол, летописец заносил это событие в летопись, не забывая упомянуть о его создателе. В колокольный сплав, состоявший из меди и олова, добавляли серебро — для благозвучности. Отсюда и пошло выраже­ние «серебряный звон».

С колоколами были связаны различные поверья. Например, когда принимались отливать колокол, нарочно распускали ложный и мало­вероятный слух. Считалось, что чем дальше распространится этот слух, тем сильнее будет гудеть колокол.

Считалось плохой приметой, если колокол зазвонит ночью сам по себе. Человек, который услышит ночью звон, должен был ждать вся­ческих несчастий. Так, в Москве висел набатный колокол, который в простонародье называли всполошным. Всем было известно, что за колоколом числилась крамола: до 1478 года он был вечевым колоко­лом Великого Новгорода, потом его у новгородцев отобралч и пере­везли в Москву. Но в 1681 году царь Федпр Алексеевич проснулся ночью: ему показалось, что всполошный колокол звонит. Утром царь держал совет с боярами. Колокол отправили в ссылку в глухую и лесистую Карелию. Так новгородский «бунтовщик» и не прижился в Москве.

О колоколах слагалось много притч, пословиц, шуток. Колокол был для сельских жителей своего рода часами. Поэтому и была пого­ворка: первый звон — пропадай мой сон, второй звон — земной по­клон, третий звон — из дому вон.

О колокольных звонах повествовали метафорично, например, си­дит петух на воротах.

Трудное дело — отливка колоколов. Колокол — это огромный музыкальный инструмент. У каждого колокола свои переливы, у каждого звона свое назначение.

Текст № 41. Учитель

Замечательный человек, встретившийся мне в самом начале жиз­ненного пути, был Игнатий Дмитриевич Рождественский, сибирский поэт. Он преподавал в нашей школе русский язык,, и литературу Первое, чем он поразил весь класс, была его близорукость. Учитель приближал бумагу к лицу, водил по ней носом и, словно разговари­вая сам с собой, твердил: «Чудо! Дивно! Только русской поэзии это дано!»

Мой пятый «Б» решил, что такого малохольненького он быстро «сшамает».

Но не тут-то было! На уроке литературы он заставил каждого из нас читать по две минуты из «Дубровского» или «Бородина». По­слушав, он бесцеремонно говорил: «Недоросль! Под потолок выма­хал, а читаешь по слогам!»

На уроке русского языка наш учитель так разошелся, что целый час рассказывал нам о слове «яр». Когда же началась перемена, он махнул рукой и сказал, что напишем диктант завтра.

Я очень хорошо запомнил, что на том уроке никто не баловался и даже не шевелился. Меня поразило, сколько значений может иметь одно маленькое слово, что человек может все постичь с помощью слова и что человек, владеющий словом, есть человек большой и богатый.

Впервые за всю историю нашего класса даже у отпетых озорни­ков в графе «поведение» стали появляться пятерки. Когда мы стали интересоваться литературой, Игнатий Дмитриевич стал приносить нам новые журналы или книжки и читал их нам по десять-пятнадцать минут на каждом уроке. Мы все чаще и чаще стали про­сиживать перемены, слушая его.

Очень мы полюбили самостоятельную работу, но не стихи учить и не изложения писать, а писать сочинения, творить самим.

Однажды Игнатий Дмитриевич вошел в класс и велел нам писать сочинение о том, как мы провели лето. Класс заскрипел ручками.

Не более месяца назад я заблудился в тайге и провел там четыре дня. Сначала я испугался, но потом взял себя в руки и вел себя по-таежному смело и стойко, даже не простудился. Я написал об этом в моем сочинении и назвал его «Жив».

Никогда еще я так не старался в школе, я с тайным волнением ждал раздачи тетрадей. Многие сочинения учитель ругал за прими­тивность изложения, за отсутствие своих слов и мыслей. Кипа тет­радей на учительском столе становилась все меньше, и вот, нако­нец, сиротливо заголубела моя тоненькая тетрадочка. Игнатий Дмитриевич бережно развернул мою тетрадь, прочитал мое сочи­нение всему классу, потом поднял меня, пристально посмотрел на меня и сказал такую редкую и оттого особенно дорогую похвалу: «Молодец!»

Когда в 1953 году вышла моя первая книга рассказов, я поставил свой первый в жизни автограф человеку, который привил мне ува­жительность к слову, пробудил жажду творчества.