Текст №32. В гостях у медведя

Чичиков еще раз искоса взглянул на Собакевича, на этот раз он ему очень показался похож на средней величины медведя. Для пол­ноты сходства на Собакевиче был медвежьего цвета костюм, рукава были длинны, панталоны были длинны, он ступал своими ступнями и вкривь и вкось и постоянно наступал другим людям на ноги. Цвет лица его был каленый, горячий, как на медном пятаке. Известно, что есть много лиц, над которыми природа не использовала никаких мелких инструментов: буравчиков, напильничков и так далее, а про­сто рубила с плеча: махнет — нос получился, еще раз махнет — под­бородок. После того, не обскобливши, пустила в свет, сказав: «Жи­вет!»

Именно такой вид был у Собакевича. Держался он более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе, отчего никогда не смотрел прямо на собеседника, а на дверь или в угол печи. Чичиков еще раз посмот-рел на него: медведь! Совершенный медведь! У него даже имя: Ми­хаил Семенович! Зная за Собакевичем привычку наступать на ноги, Чичиков очень осторожно передвигал своими, пропускал хозяина вперед. Хозяин, казалось, сам знал за собой этот грех и тут же спро­сил, не побеспокоил ли он Чичикова. Но Чичиков ответил, что пока еще не произошло никакого беспокойства.

Войдя в гостиную, Собакевич указал на кресло и сказал Чичико­ву: «Прошу!» Садясь в кресло, гость взглянул на стены и на висев­шие на них картины. На картинах были все греческие полководцы, гравированные во весь рост. У них были такие толстые ляжки и та­кие большие усы, что дрожь проходила по телу. Среди греческих юношей, непонятно для чего, поместился Багратион, тощий, худень­кий, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках. Потом была опять греческая героиня — Бобелина. Одна нога ее казалась больше, чем все туловище тех щеголей, которые напол­няют нынешние гостиные. Хозяин, будучи сам человеком крепким и здоровым, хотел, чтобы его окружали такие же люди. Возле Бобели-ны, у окна, висела клетка с дроздом темного цвета, также очень по­хожим на Собакевича.

Почти целых пять минут сидели молча, раздавалось только постукивание дрозда по деревянной клетке. Чичиков еще раз окинул взором комнату: все в ней было крепко и неуклюже, как и сам хозя­ин. В углу стояло пузатое ореховое бюро — совершенный медведь. Стол, стулья, кресла — все было самого тяжелого и беспокойного свойства. Казалось, что каждая вещь говорила: «И я тоже Собаке­вич!» или «И я тоже очень похож на Собакевича».

Текст №33. Путь таланта

Передо мной полотна Сурикова. Интересно, почему в одном про­сыпается талант, а в другом нет?

Вероятнее всего, талант накапливается по капельке, передается по наследству из колена в колено, как цвет волос или характер. Он пробирается вверх по родословной, как огонек по бикфордову шну­ру, чтобы в каком-нибудь поколении вспыхнуть ослепительным взрывом. Талант может не проявляться в каком-то поколении, но его песчинка передается дальше, он копится, дожидаясь своего проявле­ния.

Никто не знает, что такое талант и где его искать в человеке, из­вестно лишь, что у одного он есть, а у другого нет. Например, удиви­тельные связки достались именно Шаляпину, Карузо.

Как по бикфордову шнуру, тянулся талант и к Сурикову. Он на­чал проявляться еще в предыдущем поколении. Отец Сурикова не­плохо пел, дядя художника — Хозяинов — писал маслом. Другие его дядья тоже рисовали: копировали литографии. Мать Сурикова, хотя и была неграмотной женщиной, прекрасно плела кружева, вышивала бисером целые картины. Суриков вспоминал: «Мать моя не рисова­ла, но когда нужно было объяснить старую казачью шапку, она взяла карандаш и неуверенно нарисовала ее: я сейчас же ее увидел».

Талант был как данность. Он был принят в виде таинственной эс­тафеты. Теперь дело было за другими, внешними факторами, чтобы талант не ушел в другие поколения или не погиб, едва появившись.

Николай Васильевич Гребнев, человек, которому нигде не стоит памятник, больше всех «повинен», что у России есть Суриков. Скромный провинциальный учитель рисования заметил проклюнув­шийся из красноярского быта и как бы нездешний росток. Дальней­шее можно сравнить с внимательным уходом садовода за редким цветком, доставшимся ему случайно.

Суриков вспоминал об учителе: «Он учил меня рисовать. Чуть не плакал надо мной. Рассказывал мне о Брюллове, Айвазовском, как тот море пишет, как формы облаков знает. Гребнев брал меня с со­бой, где акварельными красками заставлял сверху холма город рисо­вать. Мне тогда одиннадцать лет было. Приносил гравюры, рисунки Рафаэля и Тициана, чтобы я с оригинала рисовал. Я очень красоту композиции любил. А потом и в природе ее видеть начал». К слову, в расцвете славы Сурикова называли «композитором».

Но это все потом. Надо было еще выбраться из красноярской глуши — пересадить растеньице на столичную почву. На поездке в Академию художеств настаивал все тот же Николай Васильевич Гребнев, который, наверное, почувствовал, что теперь он вправе ска­зать, что прожил на земле не зря.

Текст №34. Святые места

Из чего вырастает огромная любовь человека к Родине?

Мне было двадцать лет, когда после первой получки я приехал в Москву из Воронежа и сразу же пошел на Красную площадь. Я слу­шал бой часов. Хотелось потрогать кирпичи в стене и камни, высти­лавшие площадь. Мимо проходили люди, разговаривали о мелких вещах и не обращали на эту красоту никакого внимания. Я не пони­мал, как можно идти разговаривать о погоде, когда рядом такая кра­сота. Тогда в Кремль еще не пускали. Я дождался* пока открылась дверь у решетки Василия Блаженного. Запомнились камни на узкой лестнице — «сколько людей прошло».

Потом я много раз бывал у Кремля. Уже поездив по миру, всегда с гордостью думал, что нигде больше нет площади такой красивой и своеобразной.

Можно ли представить эту площадь без храма Василия Блажен­ного? А однажды перед войной, как рассказывал Петр Дмитриевич Барановский, лучший реставратор нашей страны, его вызвали в вы­сокую инстанцию и сказали, что будут сносить храм, чтобы площадь стала просторнее, а ему поручалось сделать необходимые обмеры. Барановский тогда не мог поверить своим ушам, но, к счастью, чья-то мудрость остановила непоправимое действие, и храм остался на месте.

А ведь могли и снести храм, чтобы машинам было свободнее ез­дить. Но время показало, кто прав. Сейчас Красная площадь вовсе закрыта для машин по причине святости места и большого числа людей, желающих пройти по площади пешком.

Сегодня, снимая шапку перед храмом Василия Блаженного, мы преклоняемся перед мастером, сотворившим его. Древние зодчие и живописцы могли выразить свой талант и умение только в постройке храмов и церквей. Сохраняя древнюю церковь, мы сохраняем памят­ник мастерству.

При всей нашей занятости и заботе о хлебе насущном мы долж­ны сохранять и бережно относиться ко всему: к древним построй­кам, ремеслам, живописи в храмах, книгам, документам, могилам героев.

Совершая великие дела, мы должны знать, откуда пошли наши корни. Наши дела в совокупности с прошлым, окружающим миром природы и огнем домашнего очага выражаются дорогим для всех словом «Отечество». Любить Родину невозможно заставить, ее надо воспитывать.

Текст №35. Герои Бородина

К вечеру бой стал затихать. Обе армии стояли напротив друг дру­га, обессилевшие, поредевшие, но все равно готовые к бою. Францу­зы отошли с занимаемых ими высот, а русские остались там, где ос­тановились к конце сражения.

Сначала Кутузов был намерен с утра возобновить бой и стоять до конца, но когда ему донесли о потерях (а они составляли 45 тысяч убитыми и ранеными), другого решения, как отступать, он принять не мог. Потери французов были еще больше: около 58, 5 тысячи уби­тых и раненых солдат и офицеров и 49 генералов, но у них не было выбора — им надо было идти до конца.

«Великая армия» разбилась о несокрушимую русскую армию, поэтому Наполеон сказал про эту битву, что в ней «были прояв­лены наибольшие достоинства и достигнуты наименьшие резуль­таты».

Кутузов же этот день оценил по-другому. Он сказал, что это сражение будет памятником мужества и храбрости русских вои­нов, когда каждый был готов умереть на месте и не уступить не­приятелю.

«Двунадесяти языкам», собранного со всей Европы, противосто­яло еще большее число русских «языцей», собранных со всей импе­рии.

На Бородинском поле сражались плечом к плечу русские, бело­русы, украинцы, татары, грузины, немцы, объединенные чувством долга и любовью к Родине.

Потому поровну крови пролили и положили на весы мужества офицеры и генералы: русский Денис Давыдов, грузин Петр Баграти­он, немец Александр Фигнер, татарин Николай Кудашев и турок Александр Кутайсов.

И все же сколь ни ярки были эти вспышки офицерской доблести, они были похожи скорее на праздничный фейерверк, тогда как все­сокрушающая солдатская доблесть была подобна лесному пожару, который крушил и испепелял все на своем пути. История сохранила много имен героев Бородина, кавалеров военного ордена Георгия: Петра Милешко, Ефрема Митюхина и многих других.

Это был простой народ, разноязыкий, разноликий, собранный в едином государстве и объединенный общей судьбой.

Это был подлинный патриотизм. Народ-патриот выступил на Бо­родинском поле истинным творцом истории, он показал всему миру, что нет на земле большей силы, чем народные массы, сплоченные народными вождями для достижения великой, понятной и близкой их сердцу цели.

Текст №36. Москвич Пушкин

Так уж получилось, что Москва с присущей ей беспечной щедро­стью уступила Пушкина Петербургу. Там он оказался ко двору. Не к царскому, конечно (там сразу не заладилось), а к большому столич­ному двору, который включал массу людей разных сословий и чи­нов, которых объединяло то, что все они читали Пушкина.

А ведь Александр Сергеевич Пушкин был уроженцем Москвы. Он родился на Немецкой улице (ныне Баумана), где прожил не­сколько месяцев. После этого вся семья направилась в имение его деда О.А. Ганнибала — Михайловское. Вернулись Пушкины в Москву в 1801 году и облюбовали окрестности Чистого пруда. Тогда там еще не было бульвара — по пустырю тек ручей. Пушкины часто меняли квартиры. Для нас наибольший интерес представляет дом во владении князей Юсуповых, где Пушкины жили в деревянном особ­няке недалеко от юсуповских палат.

Детские воспоминания остаются с человеком на всю жизнь, как бы последующая жизнь ни загружала его память. Красные палаты, огромный сад, статуи — все это навсегда поразило воображение мальчика.

Самое подробное описание Москвы у Пушкина можно найти в «Евгении Онегине». Москва — это и сады, и купола церквей, и дере­вянные дома в старых переулках. Пушкин, с присущим только ему даром очень точно передал неповторимый аромат московского бытия.

Судьбоносной стала для Пушкина Москва, когда в его жизни по­явилась Наталья Гончарова. Именно отсюда, из дома на Большой Никитской улице после тяжелых признаний, отказов и полусогласий повел Пушкин свою Мадонну к венцу.

Приезжая в Москву в последний, самый сложный период своей жизни, Пушкин всегда находил тепло и уют в не слишком опрятном гнезде добряка, типичного московского чудака Павла Воиновича Нащокина.

Но все же пришло время, когда Москва вернула себе Пушкина. Она не смогла отобрать его у Петербурга {это было невозможно), но бна разделила с ним честь считаться городом Пушкина.

В 1880 году в Москве состоялось открытие памятника Пушкину. До этого памятники ставили только коронованным особам и полко­водцам. Памятник строили, как храм, на народные деньги. В честь этого события Ф. М. Достоевский написал речь о Пушкине, которую прочел на заседании Общества любителей словесности. Эта речь раскрыла национальное и общечеловеческое значение Пушкина и стала крупнейшим литературным и общрственным событием.