Летие Сибирского Рериховского Общества — мировой праздник

Когда мы поймём значение Сибирского Рериховского Общества, мы поймём, что это — мировой праздник; но сами мы это ещё слабо понимаем — «большое видится на расстоянии». Чем больше мы будем понимать подлинное значение Сибирского Рериховского Общества, тем больше будем ликовать в этот праздник. Понимание Учения помогает пониманию значения Сибирского Рериховского Общества, потому что с него начинается осуществление той Общины, «без которой Земля жить не может».

5 апреля 2001 г.

* * *

Живая Этика причастна ко всем высоким искусствам, и в той или иной форме её идеи отражаются и в поэзии, и в живописи, и в скульптуре, и в музыкальных произведениях, поднимающих дух.

В поэзии мы находим её мысли, её призывы, её образы. Мы радуемся этим созвучиям и собираем их для ещё большего приближения к Учению Новой Эпохи.

«ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...»

Н.Д.Спирина о своём любимом искусстве

Сколько я себя помню, когда я стала понимать слова, с очень, конечно, раннего возраста, с тех пор я и полюбила поэзию. Мать постоянно мне читала какие-нибудь прекрасные стихи — Пушкина, Лермонтова, сказки их, «Басни» Крылова, и я упивалась ими, может быть, не понимая ещё точно смысла, но самый звук, ритм, рифма меня восхищали, и я всегда просила: «Читай, почитай мне ещё». И любовь к поэзии началась даже не скажу с какого возраста, — как я слово стала понимать; и слово для меня всегда было самым высоким выражением искусства. А потом уже шла музыка, живопись; мы имели много альбомов, репродукций, всё это я любила рассматривать, но поэзия была самым любимым выражением творчества. Я много запоминала наизусть без всяких усилий со своей стороны. Те стихи, которые мне «звучали», запоминались на всю жизнь, особенно Пушкин.

Но Лермонтов меня затрагивал ещё больше, чем Пушкин, каким-то своим необыкновенным драматизмом и особым чувством природы и вообще чувствованиями очень глубокими, проникновенными. Его судьба была ещё тяжелее, чем судьба Пушкина, и оба они были обречены на раннюю гибель. Это тоже накладывало отпечаток на их творчество и придавало какое-то особое значение всему, что они писали. Их предвидение своей кончины было характерной чертой для больших поэтов. Например, Николай Гумилёв очень детально описал картину своей гибели.

Творчество Лермонтова мне больше звучит, его тематика больше затрагивает сердце.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Эта фраза — «И звезда с звездою говорит» — в своё время так восхитила Паустовского, что он в одной из своих статей признал её лучшей во всей русской поэзии. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом...» Это чувство неба и земли, природы, необычайно красиво выраженное, необычайно глубокое, конечно, не может не трогать и не впечатлять. Чувствуешь и эти звёзды, и небо, и эту дорогу в тумане горную, дорогу, по которой он шёл. О звёздах в некоторых других стихах Лермонтов так говорит: «Как ночи Украйны в сиянии звёзд незакатных» — незакатные звёзды. А в другом месте, в стихотворении «Пророк», он говорит: «И звёзды слушают меня, лучами радостно играя». Звёзды принимают участие во всём, являясь частью мироздания.

«Я — вы, вы — Я — частицы Божественного Я»(1), — сказано в Учении Живой Этики, и звёзды — тоже частицы «Божественного Я», и мы, как и они, тоже Его частицы.

И это сродство чувствуется особенно у Лермонтова.

Трудно представить себе, что человек, не любящий поэзию, мог бы принять Живую Этику. Также человек, живущий Живой Этикой, не может не любить поэзию. Потому что Живая Этика — это тоже поэзия, в самом высоком смысле слова. Сколько в ней метафор, сколько в ней притч, образов чисто поэтических! И если бы мы поэзию не чувствовали, то многое в Учении Живой Этики не смогли бы воспринять, особенно в первых книгах, главным образом, в «Зове». Но и в других книгах Учения встречаются такие поэтические перлы, которые можно признать и полюбить, только уже имея поэтическую подготовку, зная и любя поэзию с давних пор. Всё это — грани единой Красоты.

Поэзия — это мышление образами, как сказал один из литературных критиков. Очень часто и в Евангелии, и в Живой Этике, и в Священных Писаниях других народов приводятся притчи, то есть образная речь. Христос говорил народу притчами, и только ученикам открывал тайный смысл своих поучений. Притчи могут являться частью поэзии. Они очень приближают к этому искусству.

Метафора — это когда что-то говорится не прямо, но образно. Например, Н.Гумилёв так описывает Красное море: «Красное море, акулья уха». А если говорить обычным языком, прозаическим, то можно было бы сказать: «В Красном море водится очень много акул». Это не особенно интересно читать — просто географическое описание. Но когда он говорит «акулья уха», вы представляете, как это море просто кишит акулами. И в двух словах вырисовывается целая картина. Это — метафора. Или как он про свою любимую Африку говорит: «О тебе, моя Африка, шёпотом в небесах говорят Серафимы». Это такая невообразимая страна, что даже Серафимы не могут о ней громко говорить, они потрясены!

Оглушённая рёвом и топотом,

Облачённая в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шёпотом

В небесах говорят Серафимы.

И твоё раскрывая Евангелье,

Повесть жизни ужасной и чудной,

О неопытном думают Ангеле,

Что приставлен к тебе, безрассудной. (...)

Обречённый тебе, я поведаю

О вождях в леопардовых шкурах,

Что во мраке лесов за победою

Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,

Что смеются улыбкой недоброй,

И о львах, что стоят над деревнями

И хвостом ударяют о рёбра...

Они сердятся, но он их не боится. В другом месте он говорил:

...Вечерами к нам подходили львы.

Но трусливых душ не было меж нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

Вот эти его африканские образы одновременно и метафоричны, и очень жизненны. А метафора — это совершенно неотъемлемая принадлежность поэзии.

Есть поэты, из творчества которых я знаю всего несколько стихов, но они бесконечно восхищают меня. Так, например, у зарубежного русского поэта Георгия Иванова есть дивное стихотворение о Лермонтове, которое меня очень трогает необычной формой своего отношения к великому поэту.

Мелодия становится цветком,

Он распускается и осыпается,

Он делается ветром и песком,

Летящим на огонь весенним мотыльком,

Ветвями ивы в воду опускается...

Проходит тысяча мгновенных лет,

И перевоплощается мелодия

В тяжёлый взгляд, в сиянье эполет,

В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,

В корнета гвардии — о, почему бы нет?..

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.

— Как далеко до завтрашнего дня!..

И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

Это настолько великолепный поэтический образец метафоры, когда прозвучавшая мелодия когда-то, в каких-то необозримых веках прошлого, претворяется в живой образ поэта.

Два стихотворения на тему «Пророк» Пушкина и Лермонтова особенно потрясают тем, что они написаны об одном и том же — о явлении пророка среди людей и о том, что происходит в связи с этим. Я не знаю по датам, но думаю, что сначала был написан «Пророк» Пушкина и вслед за ним, буквально в том же размере, тем же четырёхстопным ямбом, был написан «Пророк» Лермонтова. И Лермонтов как бы продолжает тему о том, что происходит с пророком. Сначала Пушкин рассказывает, как возникает явление пророка. И вслед за этим, как продолжение, — «Пророк» Лермонтова: что случается после того, как человек становится пророком.

А.С.Пушкин

Пророк

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, —

И шестикрылый Серафим

На перепутье мне явился.

Перстами лёгкими как сон

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний Ангелов полёт,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнём,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

М.Ю.Лермонтов

Пророк

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звёзды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Как сочетается поэзия с Живой Этикой? Благодаря поэзии мы научаемся любить Прекрасное: природу, высокие чувства, звёзды, всё мироздание... И поэзия, и Живая Этика совершенно неотделимы, потому что и Живая Этика — это высочайшая философская поэзия. Философия тоже может быть поэтична, когда она выражает высокие идеи мироздания. Ведь очень важно то, как выразить эти идеи, чтобы они вдохновляли и устремляли ввысь. И в Живой Этике много примеров вдохновенной поэзии.

Предназначение поэзии будущего — воспевать всё самое высокое, самое нужное, самое прекрасное! Она не будет служить выражению вульгарных, обывательских, скоропреходящих чувств, хотя это тоже людям импонирует, им хочется и свою земную любовь воспеть, но это уже будет поэзия иного уровня. А самый высокий вид поэзии, конечно, духовная поэзия, и образцы её мы уже имеем в древних писаниях; и сейчас тоже пытаемся писать на духовные темы.

Созерцание картин Николая Рериха вдохновляет на написание стихов духовного порядка. Бывает, что невозможно выразить свой восторг, своё восприятие его картин простой прозой. Они, конечно, очень вдохновляют на высокий лад. А самое главное — это мысли, находящиеся в Учении, которые просятся быть выраженными в торжественной стихотворной форме.

Многие люди, прикоснувшиеся к Учению Живой Этики, пытаются писать на темы Учения, не соблюдая должной формы, присущей стихам. Содержание у многих этих стихов прекрасное, оно как бы пересказывает мысли Живой Этики, но форма этих пересказов не отшлифована, не отработана, и это препятствует достойному восприятию их содержания. Мне категорически строго сказал мой руководитель Борис Николаевич Абрамов, что если я взялась писать стихи на темы Учения, то обязана стараться, чтобы их форма соответствовала содержанию и чтобы не было изъянов в ритме и форме данных стихов.

Елена Ивановна Рерих писала о моих «Каплях»: «Чую Источник их», но я понимала, что необходимо, чтобы этот Источник был выражен максимально достойным образом. И с меня очень строго это спрашивалось Б.Н.Абрамовым. Поэтому каждую «Каплю» я пишу очень долго, шлифую, подыскиваю нужные, самые оптимально подходящие размеры, рифмы. Если бы кто-то видел мои черновики, работу над каждым стихом! Это не делается так просто — вдохновилась и написала. Это было бы слишком примитивно.

Я читала и продолжаю читать литературу по теории стихосложения, обогащаюсь новыми идеями касательно разнообразия формы. Это до сих пор даёт мне нечто новое в сфере работы над стихом, какие-то интересные примеры различных поэтических приёмов. Как и в каждом искусстве, в поэзии имеются свои приёмы, их надо изучать, чтобы избежать дилетантства и безграмотности в этом деле.

В своём «Слове о стихах»[12] я говорю о том, что поэзия является высшим из видов искусства, потому что она объединяет в себе разные виды искусства, то есть является как бы синтезом их. Музыка в поэзии выражается в ассонансах, аллитерациях, звуковых повторах, рифме и ритме. Это всё — музыкальные понятия; даже рифма проявляется в музыке в очень своеобразной форме. А главное — само звучание, подбор гласных и согласных букв. «О рае Пе'ру орут перуанцы», — пишет Маяковский, и вы слышите, что они действительно орут — «о рае Перу». Анна Ахматова пишет: «На маленьком столе стаканы ледяные», и мы чувствуем холод содержимого этих стеклянных стаканов. «...В тиши неслышно, бесшумно шуршат камыши» (К.Бальмонт); «Шелест шёлка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах» (Э.По) — в последнем отрывке мы чувствуем нечто таинственное, ночное. Подобные примеры относятся к приёмам звукописи и в чём-то сближают музыку с поэзией. Вспомним Лунную сонату Бетховена. Первая её часть лирическая, задумчивая, философская, очень глубинная. Вторая скорее танцевальная, а третья — бурная, страстная, стремительная, «как поток, смывающий всю пыль и плесень... О, этот неземной глоток — как он целителен, чудесен!»(2) Так что все эти виды искусства, безусловно, смыкаются и имеют одну общую родину — Красоту. Но поэзия в наибольшей степени вмещает все остальные виды искусства.

Выходя из Лувра, Марина Цветаева произнесла: «А всё-таки вначале было Слово». Этим она хотела дать понять, что слово первично, а все остальные виды искусства вторичны.

Марина Цветаева как поэт привлекала меня особенно необычайной мощностью чувств и совершенно исключительным мастерством. Потому что её поэтическое мастерство, её рифмы, её образы — то есть всё, из чего состоит поэзия, — у неё на великолепном уровне, совершенно восхищающем своим мастерством. Вспоминаю её маленькое четверостишие, в котором она как бы описала необычайно лаконично всю свою жизнь:

Сказать? Задумалась. О чём?

В дождь под одним плащом,

В ночь под одним плащом,

Потом — в гроб под одним плащом.

И в этом маленьком четверостишии описана вся биография её любви от начала и до конца: «в дождь» — это в бедах, которых она натерпелась свыше всякой меры; «в ночь» — это в любви; и «в гроб» — оба вместе. Вот что она хотела сказать любимому человеку и сказала это с неповторимым своеобразием.

«Сивилла — младенцу» — это философское рассуждение на тему воплощения духа на земле и его ухода в загробный мир. Сивилла — это древнегреческая прорицательница. Она говорит новорождённому младенцу:

К груди моей,

Младенец, льни:

Рождение — паденье в дни.

С заоблачных нигдешних скал,

Младенец мой,

Как низко пал!

Ты духом был, ты прахом стал.

Плачь, маленький, о них и нас:

Рождение — паденье в час!

Плачь, маленький, и впредь, и вновь:

Рождение — паденье в кровь,

И в прах,

И в час...

Где зарева его чудес?

Плачь, маленький: рожденье в вес!

Где залежи его щедрот?

Плачь, маленький: рожденье в счёт,

И в кровь,

И в пот...

Но встанешь! То, что в мире смертью

Названо, — паденье в твердь.

Но у'зришь! То, что в мире — век

Смежение — рожденье в свет.

Из днесь —

В навек.

Смерть, маленький, не спать, а встать,

Не спать, а вспять.

Вплавь, маленький! Уже ступень

Оставлена...

— Восстанье в день.

Здесь с большим искусством и эмоциональностью выражена философская концепция жизни и смерти. И это утверждение близко тому пониманию жизни и смерти, которое даёт Живая Этика. Смерть — это «не спать, а встать». Там нет времени, нет ни пота, ни крови. «То, что в мире смертью названо, — паденье в твердь» — то есть во что-то устойчивое, несокрушимое, как твердь, во что-то непреходящее. «Но узришь! То, что в мире — век смежение — рожденье в свет. Из днесь — в навек». Сейчас мы живём в днях, а там жизнь будет «в навек». Сначала Цветаева говорит о воплощении, а потом о развоплощении: «Смерть, маленький, не спать, а встать». Даже звук этих слов такой динамичный: «Не спать, а встать, не спать, а вспять. Вплавь...» «Уже ступень оставлена... — Восстанье в день» — человек как бы отталкивается от берега плоти и устремляется в новое состояние, это и есть переход в иной мир. Для духа это рождение в свет, в подлинную жизнь, в бессмертие, в ту сферу, где ночи уже нет, то есть в немеркнущий день. Это стихотворение глубоко философское, показывающее на то, что Цветаева принимала концепцию восточной философии о вечной жизни. Христианство тоже учит этому через величайший пример смерти и воскресения Христа.

Марину Цветаеву довели до того, что она ушла из жизни, не выдержав страшного одиночества. Её сломил крах всех её надежд, потеря самых близких людей. Когда она ехала в Россию, она ждала совсем не этого. Опять выявилась трагическая судьба, преследующая многих поэтов, — «оттого всё на свете и грустит о поэте», как пророчески написал Гумилёв, тоже ушедший не своей смертью.

Николай Гумилёв с большой точностью предсказал свою гибель в стихах «Рабочий» и «Я и вы». В первом он описывает, как рабочий «пред раскалённым горном» отливает ту пулю, которая убьёт поэта.

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

А в стихотворении «Я и вы» Гумилёв буквально до малейших деталей описывает то место, где его расстреляют, и время года, когда это произойдёт.

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще...

Его расстреляли на маленьком тюремном дворике, окружённом высокими каменными стенами. Это было в конце августа, и стены дворика были обвиты густым плющом. Марина Цветаева в своём стихотворении «Маяковскому» пишет продолжение картины этого страшного эпизода:

...Гумилёв Николай?

— На Востоке.

(В кровавой рогоже,

на полной подводе...)

Николай Гумилёв в высоком смысле был глубоко религиозен, так же как и Лермонтов.

Н.С.Гумилёв

Солнце духа

Как могли мы прежде жить в покое

И не ждать ни радостей, ни бед,

Не мечтать об огнезарном бое,

О рокочущей трубе побед.

Как могли мы... но ещё не поздно,

Солнце духа наклонилось к нам,

Солнце духа благостно и грозно

Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,

Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,

В тихом таинстве лесной глуши

Ничего нет трудного для воли

И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,

Солнечные кончатся труды

И от древа духа снимут люди

Золотые, зрелые плоды.

Будем ждать этого времени, оно уже приближается — осень, когда можно будет собирать плоды. Людям так много дано, хотя бы за две тысячи лет, и до того много давалось. Когда-то это будет собрано и даст свои благие, решающие для судеб человечества результаты.

Предвидение характерно именно для поэтов, для которых нет времени. Они могли прозревать в то светлое время, которое должно было состояться в далёком для них будущем. Часто их сознание могло находиться в том измерении, где времени как такового уже не было, а было только одно неизведанное настоящее. Для пророков, провидцев это время было реальным и как будто уже наступившим. Они описывали то, что они там видели своим духовным зрением.

Большие поэты часто бывают проводниками и провидцами Света и борются за добро против зла. И поэтому тьма ополчается на них в той или иной форме. Говоря о П.Неруде, А.Вознесенский точно обрисовал это положение: «Тираны поэтов не понимают, когда понимают — тогда убивают». Почему и Пушкина, и других поэтов преследовали и доводили до гибели? — Так как они тоже были против тирании, в той или иной степени. На эту тему Лермонтов написал стихотворение «Смерть поэта»:

Погиб Поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа Поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде... и убит!..

Поэт тиранам невыносим, так как призывает к свободе, хотя бы духовной. А для тиранов, правителей никакая свобода недопустима. Поэты утверждали полную свою независимость вопреки господствующей тирании.

А.С.Пушкин

Поэту

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдёт минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечёт тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плю'ет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

Каждое слово поэта в этом стихотворении несёт на себе очень большую и разнообразную нагрузку, а когда начинаешь анализировать, открывается потайной замысел автора.

«Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм». Твёрд — в своём творчестве: что бы ни говорили и ни писали о тебе; угрюм — в смысле углублённости в себя, которая не допускает ничего легковесного, никаких развлечений, не поддаётся на лесть.

Почему сказано: «Ты царь»? Почему царь? Царь в нашем понимании тот, кто владеет и управляет своей страной. А тут подразумевается царь слова, значит, этот царь владеет чем-то, что выше и больше целой страны. Значит, если ты царь слова, ты владеешь самым сильным оружием; в твоём владении та держава, которая другим не принадлежит.

«Живи один» — не бойся одиночества, не бойся быть непонятым, живи независимо.

«Иди, куда влечёт тебя свободный ум» — иди ничем не связанный — ни предрассудками, ни страхами, ни угрозами.

«Усовершенствуя плоды любимых дум» — у каждого творца есть любимые думы, надо их усовершенствовать, чтобы эти плоды были прекрасны!

«Не требуя наград» — поэт творит не ради наград, чинов, похвал или денег. «Они в самом тебе», — оказывается, все награды в тебе самом.

«Ты сам свой высший суд» — никто не может тебя так судить, как ты сам себя.

«Всех строже оценить умеешь ты свой труд» — как бы тебя ни хулили или хвалили, ты лучше всех сумеешь дать справедливую оценку своему труду.

«Ты им доволен ли, взыскательный художник?» — здесь особенно интересное слово «взыскательный»: не просто художник, не просто поэт, но именно тот, кто так с себя взыскивает, как никто; к себе до'лжно быть предельно суровым, к этому и призывает поэт. Подлинные поэты и отличались этой взыскательностью к своему творчеству.

На Восходе, 2001, № 5, 7

СЛОВО О СТИХАХ

Заметки к размышлению о том, как их надо читать

Быстро нельзя читать стихи, тем более философские. Более медленное чтение помогло бы некоторым людям лучше понять сказанное. Главное — не торопитесь, читайте без ускорения, кроме тех случаев, когда этого требует смысл сказанного.

Важно взять такой темп, чтобы дошло до слушателя. Желательно почувствовать уровень понимания слушателей. Вам может казаться это всё ясным и доходчивым, а слабо подготовленный слушатель может не успеть это воспринять.

Лучше читать медленнее, чем быстрее. Вы, вероятно, уже знаете уровень восприятия ребят — в каком темпе они лучше вас поймут. Я не знаю, как бы я перед ними прочла, наверное, медленнее, чем перед вами (собеседнику 17 лет. — Ред.).

Поэзия — это самое всеобъемлющее из всех искусств. Помимо слова, помимо смысла поэт живописует что-то. Горите сами тем, что вы читаете, что вы произносите; и это — вернейший способ зажечь сердца слушателей.

Когда я читаю чьи-то стихи, я вхожу в них, переживаю написанное. Не только формальное умение читать стихи требуется, но и горение. Если стих вам чужд или малопонятен — лучше его не произносить.

На Восходе, 2001, № 2

Дорогие друзья, участники «круглого стола»!

Очень рады и счастливы вновь встретиться с вами, вновь приветствовать вас. Вы наши друзья, и нам так приятно с вами встречаться и делиться тем, что мы ищем и находим в текстах, которые нам даются.

ВЕСТНИК ОГНЕННЫЙ

Слово на «круглом столе» Сибирского Рериховского Общества

Сегодня мы хотели бы напомнить о том, что 8 мая мы отмечали День Белого Лотоса, то есть окончание земного подвига Елены Петровны Блаватской.

Е.П.Блаватская — это целая эпоха в духовной истории человечества. И исчерпать всё, что сделано ею для приближения Новой Эры Духоразумения, невозможно. В настоящее время мы в состоянии понять только отчасти ту роль, которую она сыграла для пробуждения духовного сознания и понимания основ религий, даваемых ранее.

Во многом её облик остаётся загадочным и непостижимым для нашего обычного понимания. Вспоминая о ней сегодня, постараемся приблизиться к ней, насколько это для нас доступно. Каждое такое великое явление — это пример для нас, на котором можно учиться в своей малой мере.

Вспомним свидетельства некоторых из её современников.

Чарлз Джонстон, американский писатель и переводчик с санскрита, писал о ней так: «Моё самое первое впечатление о г-же Блаватской — это мощь и масштабность её индивидуальности; я словно находился в присутствии какой-то изначальной силы Природы... Но при этом я не испытывал чувства собственной ничтожности, которое возникает рядом с великой личностью, подавляющей окружающих и деспотично попирающей их независимость. То было, скорее, ощущение глубинной, всеобъемлющей реальности, поистине неистощимого запаса прочности, — это был дух, прошедший горнило Природы и достигший извечных начал Истины. Но постепенно, сквозь доминирующее ощущение мощи, проступали её огромная нежность и доброта, неизменная готовность полностью позабыть о себе и всем сердцем отдаться служению людям».

Генри Олькотт, ближайший сотрудник Блаватской, писал: «Никто из знавших Е.П.Блаватскую не может забыть её даров, но всеми её дарами не обладает никто. Её жизнь, какою я узнал её в течение последних семнадцати лет как друг, товарищ и сотрудник, была сплошным мученичеством из любви к людям. Она пылала ревностью к их духовному благу, к их духовной свободе и, далёкая от какого бы то ни было эгоистического мотива, посвящала жизнь и силы делу любви, не ожидая ни благодарности, ни награды. За это она и была преследуема клеветами ханжей и фарисеев до самой смерти, которую они и ускорили своей злобой...»

Анни Безант, последовательница Блаватской, рассказывала следующее: «Я видела её в присутствии злейшего её врага, пришедшего к ней в минуту нужды, и видела, каким неземным светом сострадания осветилось лицо её. Если бы враги её знали, кого они закидывают грязью. (...) Её правдивость и чистота её намерений были поразительны, и в то же время сила её характера не поддавалась никаким ударам судьбы. (...) Она была так бедна, что постоянно нуждалась в деньгах, а когда деньги были — они немедленно исчезали. Щедрость её была воистину царской. Всё, что у неё было: вещи, деньги, платье — всё отдавалось первому встречному, находившемуся в нужде. (...) Мне всегда казалось забавным, когда говорили о её способности ошибаться в людях и доверять тем, кто впоследствии обманывал её. Они не понимали, что она считала долгом давать каждому человеку возможность исправления и нисколько не интересовалась тем, что в случае неудачи она может оказаться в неудобном положении».

А сейчас мы приступаем к изложению основных этапов её жизни.

Елена Петровна родилась в ночь на 12 августа 1831 года в Екатеринославе (ныне Днепропетровск). Её мать, Елена Андреевна Ган, была известной писательницей. «В своё время сочинения Елены Андреевны признавались ''необыкновенным явлением'' в русской литературе, чуткий Белинский посвящал ей целые статьи, её считали ''Лермонтовым среди писательниц''». Её называли даже «русской Жорж Санд». Бабушка Е.П.Блаватской по матери, княжна Елена Павловна Долгорукая, в замужестве Фадеева, в доме которой она провела значительную часть своего детства и юности, была прекрасно образованной женщиной и весьма одарённой художницей. Она принадлежала к одному из самых древних русских родов, восходящих к Рюрику, основателю династии русских князей. Происходит род от святого князя Михаила Черниговского, замученного в Золотой Орде за отказ поклониться языческим идолам. Потомок его, прозванный Долгоруким, и стал родоначальником князей Долгоруковых, среди которых были известные русские полководцы, государственные деятели и писатели.

Прадед Е.П.Блаватской, князь Павел Васильевич Долгоруков, генерал-майор времён Екатерины Великой, был товарищем и сослуживцем Кутузова. Немецкая линия в родословной Е.П.Блаватской исходит от её отца, Петра Алексеевича фон Гана. Графы фон Ган были хорошо известны в Германии, а позже — в России, куда эмигрировали за несколько поколений до рождения отца Блаватской. Пётр Алексеевич фон Ган, отец Е.П.Блаватской, выпускник Пажеского корпуса, избрал военную карьеру и вышел в отставку в чине полковника.

Сестра Елены Петровны, Вера, так вспоминала о ней: «Елена была живая, восприимчивая, удивительно талантливая и очень музыкальная девочка. Ею многие восхищались, но ещё больше её многие боялись, а другие и не любили, боясь её смелой искренности, её всегда непредвиденных остроумных, а подчас и очень злых насмешек. Ей сильно и часто доставалось за её выходки; но выговоры с неё сходили, по поговорке, — как с гуся вода!.. Она умела подмечать слабости человеческие и странности и дурные свойства, но никогда не смеялась над несчастьем, над уродством физическим. Она, напротив, обиженным всегда бывала готова помочь, а своих обид никогда не помнила. Невозможно было быть менее злопамятной, чем она, и прощать искреннее всех своих недругов. Эта прекрасная черта всю жизнь её отличала».

Для Елены «природа жила своей собственной таинственной жизнью. Она слышала голос каждой формы, каждого тела, органического и неорганического; и уверяла, что сознание и жизнь присущи не только определённым таинственным силам, видимым и слышимым ей одной там, где другие не находили ничего, кроме пустоты, но даже зримым, но неодушевлённым предметам, таким как галька, плесень и фосфоресцирующие гнилушки».

Поэтому так привлекал Елену столетний пасечник, живший неподалёку от их дома. Местные жители считали его колдуном. «Он знал очень много о таинственных свойствах трав и цветов и, по слухам, мог предсказывать будущее». «Елена навещала странного старика при каждом удобном случае... Приходя к нему, она задавала кучу вопросов, а потом с жадным вниманием слушала, как научиться понимать язык пчёл, птиц и зверей... Он нередко говорил нам: ''Эта маленькая барышня совсем не такая, как вы. Её ждёт большое будущее. Жаль, что я не доживу до той поры, когда исполнятся мои предсказания; но исполнятся они непременно!''»

«Судя по самым ранним воспоминаниям Блаватской, она иногда видела около себя своего Покровителя. С самого детства этот образ господствовал в её воображении. Он был всегда одним и тем же, его черты никогда не менялись; настало время, когда она повстречала его в облике живого человека и мгновенно узнала его, словно при нём выросла».

В 17 лет Елена решила, что, будучи замужней женщиной, она наконец освободится от постоянной опеки и надзора родственников, и обвенчалась с сорокалетним Никифором Васильевичем Блаватским, вице-губернатором Эриванской губернии. Брак был фиктивным, и через несколько месяцев она рассталась с мужем и начался период её странствий по разным странам и городам.

В 1851 году, будучи в Лондоне, она наконец встретила Учителя из своих снов. Позднее Е.П.Блаватская подробно рассказала графине Вахтмейстер об этой встрече: «...Как-то раз, прогуливаясь, она с изумлением увидела на улице высокого индуса рядом с какими-то индийскими принцами. Она тут же узнала его... Ей хотелось кинуться к нему и заговорить, но он знаком велел ей оставаться на месте, и она стояла как зачарованная, пока он не прошёл мимо. На следующий день она отправилась в Хайд-парк, чтобы побыть одной и обдумать это необыкновенное происшествие. Подняв голову, она увидела тот же самый облик; приблизившись к ней, Учитель сказал, что он прибыл в Лондон с индийскими принцами по важному делу, что он непременно должен переговорить с ней наедине, потому что ему требуется её участие в работе, которую он собирается предпринять. Он... также сказал, что ей придётся провести три года в Тибете, чтобы подготовиться к выполнению этой важной задачи».

Графиня добавляет: «Я сама была в Англии, когда там находились эти индийцы, и помню рассказы о том благородном зрелище, которое они собой являли, и что один из них был очень высок». А по словам Е.П.Блаватской, её Учитель был очень высокого роста.

Вскоре Е.П.Блаватская выехала в Индию через Америку, потому что ей страстно хотелось сначала увидеть Новый Свет. Она побывала в Канаде, Центральной и Южной Америке, и некоторые из исследований, предпринятых Еленой Петровной в Центральной Америке, описаны в её книге «Разоблачённая Изида». Затем два года она находилась в Индии и пыталась проникнуть через Непал в Тибет, но вмешательство британского представителя расстроило её планы.

Потом Елена Петровна вернулась в Европу и в Лондоне вновь встретилась с Учителем. После этой встречи она приехала в Нью-Йорк и начала путешествовать по Америке. Один из её современников, американский учёный А.Росон, вспоминал о том, как она в то время выглядела: «Лицо у неё было круглое, как луна, — такая форма высоко ценится на Востоке; глаза ясные и чистые, мягкие, как у газели, когда она спокойна, но вспыхивающие по-змеиному, когда она сердится или возбуждена. Лет до тридцати она сохраняла девичью фигуру, гибкую, мускулистую и хорошо сложённую, способную радовать глаз художника. Руки и ноги у неё были маленькие и изящные, как у нежной девушки...

Она была неутомимой искательницей знания, постоянно работающей и неудовлетворённой. Больше света, больше фактов, прогрессивные теории, различные гипотезы, новые предположения — постоянное устремление к идеалу».

В книге «Разоблачённая Изида» Е.П.Блаватская пишет о двух мучающих её постоянно вопросах, ответы на которые она искала во время своих многочисленных странствий: первый — где, кто, что есть БОГ? Второй — кто видел когда-нибудь бессмертный ДУХ человеческий и смог убедиться в бессмертии человека?

«Стремясь изо всех сил разрешить эти ставящие в тупик вопросы, мы именно тогда и соприкоснулись с некоторыми людьми, наделёнными такими таинственными силами и такими глубокими познаниями, что поистине мы можем назвать их мудрецами Востока... Они показали нам, что при объединении науки с религией существование Бога и бессмертие человеческого духа могут быть доказаны так же, как теорема Евклида».

Это пребывание Блаватской в Америке длилось два года, после чего она во второй раз отправилась в Индию.

Об этом Блаватская писала: «В 1856 году я поехала в Индию только потому, что тосковала по Учителю. Ездила из одного места в другое, никому не говоря,