Поэзия среди других искусств

53. Среди всех других искусств первое место удерживает за собой поэзия (которая своим происхождением почти целиком обязана гению и менее всего дает возможности следовать предписаниям и примерам). Она расширяет душу тем, что дает воображению свободу и в пределах данного понятия среди безграничного разнообразия возможных соответствующих ему форм указывает ту, которая соединяет его пластическое изображение с такой полнотой мыслей, которой не может быть вполне адекватным ни одно выражение в языке; следовательно, эстетически поднимается до идей.

…После поэзии, если дело идет о чувственно приятном и движении души, я хотел бы поставить то искусство, которое ближе всего подходит к словесным искусствам и естественно с ними соединяется, то есть музыку. Хотя она говорит только через ощущения без понятий и, значит, ничего не оставляет для размышления, как это делает поэзия, но она приводит душу в более разнообразное и при всей своей мимолетности более глубокое движение; конечно, в ней дается больше чувственного наслаждения, чем культуры (игра мысли, которая при этом косвенно возбуждается, только результат как бы механической ассоциации), и по суду разума она имеет меньше значения, чем другие изящные искусства.

…Когда значение изящных искусств ценят по той культуре, какую они дают душе, когда масштабом берут то расширение наших способностей, которое в способности суждения должно объединиться для познания, то … изобразительные искусства имеют перед музыкой большое преимущество; так как они приводят воображение в свободную и вместе с тем соразмерную с рассудком игру, то вместе с тем они делают и дело, ибо они создают продукт, который служит для рассудочных понятий надежным и подходящим средством, дабы содействовать соединению их с чувственностью, но содействуют таким образом как бы утонченности высших познавательных способностей.

Среди изобразительных искусств я отдал бы предпочтение живописи, отчасти потому, что она как искусство рисунка лежит в основе всех других изобразительных искусств, отчасти потому, что она гораздо дальше проникает в область идей и соответственно этому может больше расширить поле созерцания, чем это возможно для всех других искусств.

Прекрасное и идеал красоты

(29. Общее замечание).По чувству удовольствия предмет можно отнести к приятному, к прекрасному, к высокому или к (безусловно) доброму (jucundum, pulchrum, sublime, honestum).

…При оценке влияния приятного на душу дело сводится только к количеству внешних возбуждений (одновременно или последовательно) и как бы к приему приятного ощущения, чего нельзя сделать понятным как-либо иначе помимо количества. И оно не культивирует человека, но относится только к чувственности. Прекрасное, напротив, требует представления об известном качестве объекта, которое можно сделать понятным для нас и обратить в понятие (хотя в эстетическом суждении дело до этого не доходит); и оно культивирует нас, так как учит вместе с тем обращать внимание на целесообразность в чувстве удовольствия. Высокое состоит только в отношении, где чувственное в представлении о природе признается пригодным для сверхчувственного применения его. Безусловно доброе, определяемое субъективно по чувству, которое оно внушает (объект морального чувства отличается … модальностью необходимости, … которая заключает в себе не только притязание, но и положительное требование согласия со стороны каждого.

17. Искать принцип вкуса, который давал бы общий критерий прекрасного через определения понятия, это бесплодное усилие, так как то, чего ищут, невозможно и в себе самом противоречиво. Всеобщая сообщаемость ощущения (нравится или не нравится), и при том такая, которая имеет место без понятия, согласие, насколько это возможно, всех времен и народов по отношению к этому чувству в представлении известных предметов, — это эмпирический, хотя слабый и едва ли достаточный для задачи критерий происхождения вкуса.

Только то, что имеет цель своего существования в себе, а именно человек, который через разум может определять себе свои цели сам или, где он заимствует их из внешнего восприятия, соединять их со своими существенными и общими целями и в соответствии с ними может тогда судить и эстетически, — только этот человек, следовательно, есть идеал красоты, так же как человечество в его лице как мыслящее целое, одно среди всего существующего в мире, способно к идеалу совершенства.

…Идеал которого в силу вышеуказанных оснований можно ожидать только от человеческого, … надо отличать от нормальной идеи. В человеческом образе идеал состоит в выражении начала нравственного…

История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. Т. III. М., 1967. С. 62-66.

Текст № 10.

Платон “Законы, 1 642”

Афинянин. Однако при обсуждении было бы невозможно достаточно ясно охватить вопрос о сообразном с природой исправлении пиршеств, если не принять во внимание правильных основ мусического искусства. Равным образом и мусическое искусство нельзя понять без всего в совокупности воспитания. А все это требует чрезвычайно длинных рассуждений.

Афинянин. Не согласимся ли мы, прежде всего, с этим? Не установим ли мы, что первоначальное воспитание совершается через Аполлона и Муз? Или как?

Клиний. Да, так.

Афинянин. Следовательно, мы установим, что тот, кто не упражнялся в хороводах, — человек невоспитанный, а кто кто достаточно в них упражнялся – воспитан.

Клиний. Так что же?

Афинянин. Хорея в своей совокупности состоит из песен и плясок.

Клиний. Неизбежно.

Афинянин. Поэтому человек, хорошо воспитанный, должен быть в состоянии хорошо петь и плясать.

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Посмотри же, что именно значат эти, только что сказанные слова.

Клиний. Какие?

Афинянин. Он хорошо поет, сказали мы, и хорошо пляшет. Не прибавим ли мы, что это будет только в том случае хорошо, если он поет и пляшет что-нибудь хорошее?

Клиний. Прибавим.

Афинянин. А также и другое условие: он должен считать прекрасным то, что прекрасно, и безобразным то, что безобразно, и эти свои убеждения применять на деле. Не будет ли такой человек лучше воспитан в смысле хореи и мусического искусства, чем тот, кто не радуется прекрасному и не ненавидит дурное, хотя и умеет иной раз удачно служить телодвижениями и голосом тому, что он признает прекрасным? Или лучше тот, кто не слишком исправен в голосе и телодвижениях, но правильно руководится наслаждениями или скорбью и, таким путем, приветствует прекрасное и досадует на дурное?

Клиний. Значительная разница между ними, чужестранец, в смысле воспитанности.

Афинянин. Не правда ли, если бы мы все трое узнали, что именно прекрасно в пении и пляске, то мы надлежащим образом отличили бы человека воспитанного от невоспитанного. Если же этого мы не будем знать, то вряд ли можем распознать, что и как способствует сохранению воспитания. Не так ли?

Клиний. Конечно, так.

Афинянин. И вот, после этого нам, точно собакам-ищейкам, надо разыскать, что является прекрасным в телодвижениях, пляске, напеве и песне. Если же это от нас ускользнет, все наше рассуждение о надлежащем воспитании, эллинском или варварском, — пустяки.

Клиний. Да.

История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. Т. I. М., 1962. С. 111-112.

Текст № 11

Витрувий “Vitruv. De architect., III I”

1. Композиция храмов основана на соразмерности, правила которой должны тщательно соблюдать архитекторы. Она возникает из пропорции, которая по-гречески называется analogia. Пропорция есть соответствие между членами произведения и его целым по отношению к части, принятой за исходную, на чем и основана всякая соразмерность. Ибо дело в том, что никакой храм без соразмерности и пропорции не может иметь правильной композиции, если в нем не будет такого же точного членения, как у хорошо сложенного человека…

3. Подобно этому и части храмов должны, каждая в отдельности, находиться в самой стройной соразмерности и соответствии с общей величиной всего целого. Далее, естественный центр человеческого тела – пупок. Ибо, если положить навзничь с распростертыми руками и ногами и приставить ножку циркуля к его пупку, то при описании окружности линия ее коснется пальцев обеих рук и ног. Точно так же, как из тела может быть получено очертание окружности, из него можно организовать и фигуру квадрата. Ибо если измерить расстояние от подошвы ног до темени и приложить ту же меру к распростертым рукам, то получится одинаковая ширина и длина, так же как на правильных квадратных площадках.

4. Следовательно, если природа сложила человеческое тело так, что его члены по своим пропорциям соответствуют внешнему его очертанию, то древние было, очевидно, вполне правы, установив, что при постройках зданий отдельные их члены должны находиться в точной соразмерности с общим видом всей фигуры. Поэтому, передав нам во всех своих произведениях надлежащие правила их построения, они сделали это в особенности для храмов богов, так как и достоинства и недостатки этих зданий остаются обычно навеки.

5. Кроме того за основание мер явно необходимых при всяких работах, они так же взяли члены тела, как палец, пядь, ступню, локоть, и распределили их по совершенному числу, называемому греками teleon, а совершенным числом установили число десять, ибо оно определяется числом пальцев на руках. А в виду того, что на обеих руках природою создано совершенное число из десяти пальцев, то и Платон считал это число совершенным, потому что десяток образуется из десяти отдельных единиц, называемых у греков monades. Но как только получается одиннадцать или двенадцать, то так как эти числа переходят за пределы десятка, они не могут быть совершенными, пока не достигнут второго десятка, ибо отдельные вещи суть части этого числа.

История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. Т. I. М., 1962. С. 199-200.

Текст № 12.

Татаркевич Владислав “Классификация искусств”

1. Искусство и прекрасное. Тот понятийный аппарат, который был унаследован эстетикой эллинизма от классической эпохи, подходил скорее к общим потребностям философии, чем к своеобразным потребностям эстетики. Этот аппарат являлся для эллинистической эстетики обузой, которую она стремилась с себя сбросить.

В особенности это касалось тех четырех положений, о которых уже неоднократно говорилось.

а. Понятие прекрасного было столь обширным, что охватывало красоту не только форм, цветов, звуков, но и красоту мысли, добродетелей, деяний; не только эстетическую, но моральную красоту. Эллинизм попытался сузить, обособить эстетическую красоту. Когда стоики определяли прекрасное как “соответствующее расположение частей и приятный цвет”, то они уже имели в виду прекрасное в его более узком значении.

б. Понятие искусства было столь общим, что охватывало всякое “искусное производство, осуществляемое согласно правилам”, не только художественное, но и ремесленное производство. Уже в эпоху классики это понятие стали сужать и под именем “подражательных” искусств обособлять такие искусства, как музыка и живопись. Эллинизм пошел в этом направлении еще дальше.

в. Понятия прекрасного и искусства не были связаны между собой. При определении прекрасного никто не обращался к искусству, а при определении искусства никто не обращался к прекрасному. Эллинизм стал сближать эти два понятия и даже пришел к утверждению, что для некоторых искусств “прекрасное является целью”.

г. Понятия искусства и поэзии не были связаны между собой. Искусство подчинялось правилам, а на поэзию смотрели как на плод вдохновения, и, следовательно, ее нельзя было относить к искусствам. Эллинизм сблизил эти понятия, признав, что и поэзия подчиняется правилам, а вдохновение необходимо искусствам Хотя понятие искусства с течением времени и претерпевало кое-какие изменения, однако с тех пор как древние стали размышлять над искусством, неизменной и определяющей искусство чертой было умение, заключавшееся в мастерстве, а основанная на интуиции или воображении продукция не была для древних искусством. Вот классическое высказывание Платона: “Я не называю искусством рациональной работы”. С другой стороны, древние признавали, что только принципы искусства являются общими, тогда как плоды его – конкретны. Более поздний автор так лаконично выразил это мнение: “Во всем искусстве каноны носят общий характер, а плоды его конкретны”.

В связи с общим изменением понятий наблюдались и попытки классификации прекрасного, особенно же в искусстве. Они имели место у софистов, Платона, Аристотеля. Эллинизм не жалел никаких усилий, стремясь дать такую классификацию. Этот вопрос требовал своего решения в связи со слишком общим характером понятия искусства, а также с многочисленностью искусств, которые следовало подобающим образом расчленить. Во всех классификациях искусства существенным моментом для эстетики продолжало оставаться выделение “изящных” искусств и их рассмотрение как отличных от искусств ремесленных.

2. Классификация софистов. Софисты, как известно, делили искусства на служащие пользе и удовольствию, другими словами, на искусства жизненно необходимые и развлекательные. Такое деление стало в эллинистическую эпоху само собой разумеющимся, популярным. Однако оно не продвинуло сколько-нибудь вперед вопроса о выделении искусств, интересующих специально эстетику. Такого выделения нельзя обнаружить даже в той более развернутой форме, предвосхищение которой есть уже и Аристотеля и которую сформулировал Плутарх. А именно: Плутарх в качестве третьего члена деления добавил те искусства, которыми занимаются, исходя из мысли о совершенстве того, что они исполняют. Может показаться, что дефиниция Плутарха служит основой для выделения “изящных” искусств как стремящихся к такому совершенству. Но, судя по приводимым Плутархом примерам, он вовсе не имел в виду эти искусства: среди искусств, которыми занимаются ради совершенства самого произведения, он не упомянул ни скульптуры, ни музыки, но зато назвал математику и астрономию.

3. Классификация Платона и Аристотеля. Платон подразделял искусства различными способами. Некоторые его мысли не получили отклика, например, та мысль, что искусства следует делить на основанные на вычислении (как музыка) и основанные на простом опыте. Зато нашли последователей две другие его мысли. Одна из них обращала внимание на то, что искусства различаются между собой отношением к вещам: они либо их используют (охота), либо им подражают (живопись), либо их создают (архитектура). Такое различение создавало основу для трехчленной классификации искусств и сыграло немалую роль в античном понимании искусства. Другая платоновская мысль подразделяла искусства на те, которые создают вещи (например, архитектура), и на те, которые создают только образы вещей (например, живопись). В сущности, эти две классификации схожи: искусства или создают вещи, или же, подражая вещам, создают их образы.

Подхватив эти мысли Платона, Аристотель классифицировал искусства на те, которые дополняют природу, и на те, которые ей подражают. Такое деление позволило под именем “подражательных” искусств выделить если и не все, то, во всяком случае, часть тех искусств, которые в новое время были названы “изящными”. Но деление Аристотеля зиждилось на иной, чем в новое время, основе; он исходил не из того, что эти искусства стремятся к прекрасному, но из того, что они “подражают”. Эстетической мысли древних Аристотель дал иное направление по сравнению с тем, какое она получила в новое время.

Классификация Квинтилиана. Еще одну классификацию искусств развивал римский ритор I века н.э. Квинтилиан. Пользуясь понятиями, употреблявшимися (правда, с другой целью) Аристотелем, Квинтилиан разделил искусства на три группы. К первой группе относились те искусства, цель которых состоит в исследовании (inspectio), или, говоря иначе, в познании и оценке вещей. Эти искусства никакого действия не требуют; Квинтилиан называл их по-гречески теоретическими и в качестве примера приводил астрономию. Ко второй группе Квинтилиан отнес те искусства, цель которых заключается в действии и в нем исчерпывается, ничего после себя не оставляя. Такие искусства были названы практическими, например танец. Третью группу составляли творения (effectus); они назывались поэтическими искусствами, в качестве примера приводилась живопись. Классификация Квинтилиана не выделила “изящных” искусств в особую группу, они были во второй и третьей группах. Эту классификацию, — впрочем, достаточно безосновательно – Диоген Лаэрций приписывал Платону. Возможно, что она использовалась платоновской школой, почему доксограф и связывал ее с именем ее основателя. Между тем подобная дихотомия есть у Аристотеля, но он использовал ее применительно к образу жизни и с иной целью. Для Стагирита “практической” представлялась деятельность не столько лишенная творения, сколько не сосредоточенная на творении (будучи сосредоточенной на цели моральной).