Основные мотивы лирики Ф. И. Тютчева.

Вслед за Шеллингом Тютчев прозре­вает в природе живую, Божественную сущность мира. Ступени приро­ды от минеральных веществ до явлений органических — органы Ми­ровой Души, Бога. «Природа — это жизнь, — утверждал Шеллинг. — Мертвой природы нет. И в неорганической материи бьется пульс жизни, теплится Мировая Душа. То, что для предшественников Тютчева выступало как поэтическая условность, как художественное олицетворение, для Тютчева стало символом веры в таинственную жизнь, струящуюся в глубинах природ­ного вещества:

Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...

«Вовсе не высшее знание, а только собственная слепота и глухота заставляют людей отрицать внутреннюю жизнь природы, — замечает В. С. Соловьев в своей статье о Тютчеве.

Полдень в стихах Тютчева «лениво дышит», небесная лазурь «смеет­ся», осенний вечер озарен «кроткою улыбкой увяданья». Поэтому в его поэзии исчезают барьеры между человеческим и природным мирами: природа живет страданиями и радостями человека, а человек — страда­ниями и радостями природы. Если Пушкин в элегии «Погасло дневное светило...» лишь соотносит волны океана с душевными волнениями ли­рического героя, сохраняя грань, существующую между природой и че­ловеком, то у Тютчева эти грани разрушены:

Тютчев одним из первых в русской литературе, предвосхищая Тол­стого и Достоевского, дает оценку деяний французского императора с религиозно-нравственных, православных позиций. В стихотворении Тютчева «Неман» (1853) горделивые претензии Наполеона терпят крах при столкновении с Россией и ее народом, вдохновляемым не земным, а Божьим пламенем православной веры. Наполеон изображается здесь в момент перехода его войск через Неман и вторжения в русские пределы: «Победно шли его полки, / Знамена весело шумели, / На солнце искрились штыки, / Мосты под пушками гремели — / И с высоты, как некий бог, / Казалось, он парил над ними/ И двигал всем и все стерег/ Очами чудными своими... /Лишь одного он не видал... / Не видел он, воитель дивный, / Что там, на сто­роне противной, / Стоял Другой — стоял и ждал... / И мимо проходила рать — / Все грозно-боевые лица, / И неизбежная Десница / Клала на них свою печать...»

«Чудные очи» человека, возомнившего себя Богом, слепы, потому что «ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубо­кие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения» (Пушкин). А Провидение, по Тютчеву, стоит на страже России как страны православно-христианской, сохранившей в чистоте основы хри­стианской веры. Поэтому гражданские стихи Тютчева пишутся как бы от лица Силы, более властной и могущественной, чем сам поэт.

В цикле стихов, посвященных теме славянского освобождения, Тютчев далек от приписанной ему тогдашней немецкой прессой расо­вой, панславистской идеи. Он настаивает не на племенной, а на духов­ной близости славянских народов, основанной на общности националь­ного предания.

Следует сказать, что вера Тютчева в мессианское призвание России тоже подвергалась драматическим искушениям. Надежда на русскую политику Николая I, появившаяся в первые годы его царствования, вскоре показала свою несостоятельность. Крымская война со всей оче­видностью подтвердила ее. Поражение России заставило Тютчева под­вергнуть деятельность умершего государя беспощадной критике: «Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудо­вищная тупость этого злосчастного человека»:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей, И все дела твои, и добрые и злые, — Все было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

В заметке «О цензуре в России», написанной вскоре после Крым­ской войны и адресованной министру иностранных дел князю А. М. Горчакову, Тютчев сказал, что «судьба России уподобляется ко­раблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не мо­жет быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народ­ной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход» Эту приливную волну Тютчев постоянно ощущал с 1844 года, с момента своего возвращения в Россию:

Тихой ночью, поздним летом Как на небе звезды рдеют, Как под сумрачным их светом Нивы дремлющие зреют... Усыпительно - безмолвны, Как блестят в тиши ночной Золотистые их волны, Убеленные луной.

Существенные перемены происходят теперь в поэтическом творче­стве Тютчева: хаос страстей постепенно умиротворяется. В зрелых про­изведениях поэта намечается выход к православной вере, призванной спасти современную эгоистическую личность от душевного опустоше­ния и саморазрушения. Удивительно, что логика развития творчества Тютчева предвосхищает путь духовных исканий героев Достоевского: от сомнений, неверия, душевных метаний к христианскому возрождению падшего человека. Одновременно в лирике позднего Тютчева соверша­ется поэтическое открытие народной России:

Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа! Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной. Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя.

Перемены, случившиеся в лирике поэта, особенно очевидны при со­поставлении двух перекликающихся друг с другом стихотворений — «Осеннего вечера» (1830) и «Есть в осени первоначальной...» (1857). В «Осеннем вечере» природа не конкретизирована: «светлость осенних вечеров» не представлена в живой и зримой картине. В позднем стихо­творении она приобретает яркую, живописную изобразительность:

Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера...

Даже время года в этом стихотворении детализируется: не осенний вечер вообще, но «лучезарный» вечер «осени первоначальной».

Если в «Осеннем вечере» образ пространства не заземлен и универ­сально всеобъемлющ — «туманная и тихая лазурь над сиротеющей зем­лею», то в поздних стихах поэтическое зрение Тютчева становится пре­дельно острым. Картина осени имеет тут чисто русскую окраску благодаря мастерски подобранным деталям:

Где бодрый серп гулял и падал колос, Теперь уж пусто все — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде.

Наконец, сопоставляя эти стихи, нельзя не заметить эволюции в са­мом душевном состоянии поэта. В «Осеннем вечере» его чувства траги­чески напряженны, в них ощутим некий преизбыток неупорядоченных, хаотических сил, готовых прорваться и разрешиться душевной катаст­рофой:

И, как предчувствие сходящих бурь, Порывистый, холодный ветр порою...

В поздних стихах чувства поэта обретают умиротворенность и нацио­нально-русскую окрашенность. За картиной осени по-прежнему стоит образ склоняющейся к закату человеческой жизни. Но теперь поэт нахо­дит в осеннем увядании особую прелесть и гармонию: отшумели тревож­ные страсти, чувства стали сдержанными, просветленными, очищенны­ми от эгоистических желаний, полными щедрой самоотдачи:

Пустеет воздух, птиц не слышно боле, Но далеко еще до первых зимних бурь — И льется чистая и теплая лазурь На отдыхающее поле...