Значение орудия для развития человеческого знания

Л.Нуаре

Мы должны и здесь отвести подобающее место принципу постоянного, непрерывного взаимодействия мышления и творчества.

Ни один момент не имел столь высокой, неизмеримой важности для развития и укрепления мысли, как то обстоятельство, что бездушная материя приняла определенный образ и, оформленная, преобразованная рукою человека, служила его целям и выполняла работы, которые все остальные существа в состоянии выполнять только с помощью природных органов.

Две вещи, главным образом, имеют здесь особое значение: во-первых, обособление или высвобождение причинной связи, что сообщает последней большую, все увеличивающуюся ясность в человеческом сознании, а во-вторых, объективация или проецирование собственных органов, доселе действовавших лишь в смутном сознании инстинктивной функции.

Остановимся сначала на первом пункте.

Кто дает вещи форму, чтобы она выполняла работу, тот поднимается на первую ступень, ведущую к трону творческого начала мира.

И до этого решительного, поворотного пункта существовала, конечно, причинная связь в сознании производящих и испытывающих воздействие индивидуумов. Солнце жгло, дождь мочил, хищный зверь угрожал - человек, как и зверь, защищались от этих воздействий, укрываясь в пещерах или взбираясь на деревья. Для той же цели они рыли пещеры, плели гнезда; я хочу даже верить Брэму, что одна, особенно умная обезьяна защищалась от солнеч-

ного зноя, держа над своей головой соломенную циновку. Во всех этих процессах непосредственно проявляется воля, чувство удовольствия или неудовольствия, благодаря которому зверь бежит или за привлекательной пищей или за самкой по чутьем угадываемому следу. Это не акты познания: не спокойно, не с возвышенной точки зрения, индивидуум созерцает двигателя и действие; он сам держится страдательно, а если деятельно, то находится под властью могучих, покоряющих его импульсов.

Совершенно иное дело, когда орудие становится, как промежуточное звено, между волей и намеченным действием, когда оно, на службе первой, берет на себя функцию, характеристика которой определяется и открывается в последнем.

Здесь понятие причины становится очевидным и навязывается как бы само собою. Действующее орудие нужно сперва создать или же достать; отношение целесообразного средства к намеченному действию и есть само причинное отношение; оно выступает здесь для наблюдения в своем простейшем, наиболее осязательном воплощении. Оно апеллирует одновременно и к воле, и к мышлению, - к первой, чтобы усилить несовершенное действие путем изменения, т.е. улучшения действующего орудия, ко второму - тем, что оба звена или фактора причинной функции должны рассматриваться в своей связи и в то же время отдельно.

Здесь начинается, поэтому первое воспитание человеческого духа к мыслящему созерцанию мирового целого, которое для развивающегося разума все более расчленяется на действующие и противодействующие силы и все явственнее развертывается в то чудесное зрелище, где мы видим,

· · · · "Как в целом части все послушною толпою,

Сливаясь здесь, творят, живут одна другою!

Как силы горние в сосудах золотых

Разносят всюду жизнь своей рукою"¹

Остановка разумного познания и прекращение инстинкта причинности являются лишь различными выражениями одной и той же вещи, которая означает роковой перерыв в развитии человечества.

Глубокая истина заключена в следующих словах Оскара Пешеля², хотя выражение ее звучит несколько парадоксально:

"Едва ли можно упрекнуть автора в недостатке уважения к культурному творчеству китайцев. Среди всех высоко цивилизованных народов они менее всего обязаны чуждым влияниям; мы, то есть европейцы, и прежде всего северные европейцы, до

________________________

¹Фауст, перев. Холодковского.

²Volkerkunde. Стр.399.

XIII столетия обязаны почти всем, за исключением нашего языка, науке других народов; мы - воспитанники исторически погребенных наций, китайцы - самоучки. Но, если мы сравним наш ход развития с китайским, то увидим, чего недостает им и на чем основано наше величие.

Со времени нашего духовного пробуждения, с тех пор, как мы выступили умножителями культурных сокровищ, мы неотступно, в поте лица, искали одной вещи, о существовании которой китайцы не имеют понятия (!) и за которую они едва ли дадут блюдо риса. Эту невидимую вещь мы называем причинностью. У китайцев мы удивляемся бесконечному множеству изобретений и даже заимствуем кое-что от них; но мы не обязаны им ни одной теорией, ни одним единственным прозрением связи и ближайших причин явлений".

Представление о живом, как о самостоятельно действующем, стало возможным лишь благодаря знанию, укрепленному и проясненному представлением деятельности орудия. Ибо орудие вступает в сферу абстракции, благодаря которой вещи, отрешенные от связи с окружающим миром и повсюду сливающимися явлениями, только и могут стать мыслимыми, т.е. возникнуть для человеческого мышления. Вещь, которая сверлит, режет, копает, должна, по необходимости, представляться только с этой ее стороны. Лишь тогда, когда этот способ представления укрепился и сделался, благодаря слову, неотчуждаемым достоянием, он может быть перенесенным и на мир живого, и, например, мышь также может быть названа точащим, грызущим, роющим существом, или, что одно и то же, она может, вообще, быть представлена и понята, как таковое. Это приводит нас ко второму пункту, а именно к объективации или проекции органов.

Глава VII

Проекция и объективация

Л.Нуаре.

Объект - это то, что представляется в пространстве. Шопен-гауэр определяет материю, как объективную причинность. Наша жажда знания была бы удовлетворена, если бы мы могли понять каждое из многообразных явлений и чувственных впечатлений, как чисто пространственное и временное отношение, т.е. как чистое движение. Отсюда известные слова Канта: "Во всех дисциплинах содержится лишь столько истинной науки, сколько в каждой из них имеется чистой математики".

Учение о движении или форономия является предпосылкой, математической терминологией механики. К последней присое-диняются уже реальные, конкретные величины, т.е. силы, которые

даны в опыте, в чувственном мире, а не происходят из чистого разума.

Объективное познание есть цель всякой естественной науки. До внутренней стороны вещей ей нет никакого дела. Вывести и объяснить сущее из одного принципа, из механического принципа движения - в этом ее последняя и высшая задача. Следовательно, она всегда будет материалистической и отклонилась бы серьезно от своей истинной цели, если бы пошла по другим путям.

Но как достигаем мы объективного знания? В чем его необходимая, естественная предпосылка?

Уже в самом этом слове заключается объяснение. Здесь, как и во многих других случаях, язык создал понятие, исходя из его происхождения, которое является здесь и самым существенным для него. "Objectum" значит противопоставленное, сопротивляющееся; его главное качество, которым оно заявляет о своем существовании - есть сопротивление, антитипия. Последняя является поэтому истинным содержанием понятия тела, которое мы никогда не сможем определить иначе, как то, что занимает пространство. И в русском слове предмет (нем. Gegenstand), которое является только переводом латинского objectum, мы тотчас схватываем происхождение и содержание этого понятия.

Исключение, испытываемое в субъективном движении, или оказываемое ему сопротивление есть истинная сущность объективности. Объект есть область границ. Я поясню это на ряде примеров.

Если я в темную ночь на незнакомой дороге ударяюсь о ствол дерева или о стену, то объект грубым образом заявит о своем присутствии, и я узнаю, что легко живут рядом друг с другом мысли, но сталкиваются в пространстве вещи. Если я острием карандаша тыкаю о предмет из шерсти, шелка, бархата, репса и т.д., то по своеобразным отличиям сопротивления я узнаю о различном составе этих веществ. Я переношу при этом мое собственное ощущение на конец карандаша, как бы ощущая им.

Если я длинным шестом ощупываю предмет, лежащий на дне реки, напр. стеклянный сосуд, то через движения моих рук мною опознается величина, форма и поверхность этого предмета; я переношу при этом, как в предыдущем примере, мое ощущение на конец шеста.

Совершенно то же явление, лишь в неизмеримо большем масштабе происходит, когда я посредством световых лучей, находящихся между моим глазом и телом, удаленным на много миллионов миль, планетой или неподвижной звездой, воспринимаю или вижу его. Световые лучи являются здесь, как правильно заметил Шопенгауэр, ощупывающими шестами. Исключение, граница, сопротивление и здесь, как и во всех подобных случаях, составляют сущность объекта.

Что особенно важно во всех этих случаях и, что никогда не следует упускать из виду, это то, что всякое объективное познание всегда образуется из двух факторов, которые везде должны присутствовать: во-первых, из - движения, исходящего от субъекта, направленного к объекту и определяемого волей, и во-вторых - из объективного фактора, сопротивления, которое противопоставляет объект этому движению.

Совершенно ясно, что если объект - это сопротивление, то должно быть нечто, чему сопротивление оказывается, - другими словами, сопротивление, как все человеческие понятия, понятие относительное. В приведенном примере с шестом в реке моя рука оказывает давление на стеклянные стенки предмета, но это давление передается обратно нервам ладони и мускулов руки и только путем этого отражения входит в сознание, в восприятие. Так природа дала и низшим животным организмам органы осязания или щупальцы в целях чувственного восприятия. Со световыми лучами дело обстоит точно так же; если наш глаз и не может их двигать, то он может изменять свое положение по отношению к ним, и бесконечно малое давление или раздражение, которое они оказывают на поверхность сетчатой оболочки, достаточно для того, чтобы мысль или, вернее, представление скользило по ним и ощупывало поверхности, находящиеся вне досягаемости руки, или даже образующие в неизмеримых далях последствие границы нашего чувственного восприятия мира. И созерцание фигур, очертаний, групп и т.д. есть акт воли, которая сделалась способной в нашем телесном органе, в светочувствительной части глаза, приводить конечные точки световых лучей в известные связи, становящиеся все более привычными в результате упражнения. Все это происходит с такой невероятной быстротой, что мы воображаем, будто бы зрение только (пассивное) ощущение, в то время как в действительности оно есть представление, интеллектуальное созерцание.

Мы подошли к понятию, которое в математике берется в узком смысле и означает там опускание на плоскость объективных точек, ограничивающих поле зрения, но которое мы, как уже ясно из сказанного, понимаем в гораздо более широком смысле, - к понятию проекции.

Проекция происходит от projicere - выбрасывать, выдвигать, переносить вовне. В этом слове ясно выражена волевая деятельность, наполняющая пространство сила и субъективная точка зрения. Противоположностью ему является, как уже замечено, то, что сопротивляется, как преграда стремлению вовне, объективное (от oblicere).

Мы можем твердо выставить положение: никакая объективация невозможна без проекции, так же, как нет проекции без объективации. В первой части высказана относительность, во вто-

рой - ограниченность человеческого знания. Как бы далеко мы ни раздвигали границы в пространстве с помощью усовершенствованных инструментов, мы приходим только к новым границам, новому сопротивлению, которое, как объективное, дает материал для нового познания. Бесконечное безбрежно, а потому недостижимо. Прекрасно и глубокомысленно говорит Лазарь Гейгер: "Из огромной цепи бытия лишь немного звеньев освещает перед нами луч света в глубокой ночи - человеческий разум".

Самый низкий животный организм является проекцией и имеет, хотя и чрезвычайно темное, сознание пространства. Простейшая клетка, шарообразное существо, сопротивляется во всех точках своей поверхности натиску внешнего мира. Если Аристотель полагал, что форма шара есть самая совершенная из всех, то, конечно, для организма верно как раз обратное. В этой форме нет никакой дифференциации, и потому невозможна никакая фиксация пространственных отношений внешнего мира.

Зародыш ясного пространственного сознания начинается лишь там, где вместе со свободным движением вперед, животное реализует первое пространственное измерение - длину. Вместе с постом совершенствования, и второе измерение - высота и глубина - достигает внутри животного мира ясного проявления и ясного осознания. Напротив, третье измерение - ширину, которая дана в различении левой и правой стороны, реализовал только человек, поднявшись для прямой походки и превративши свое продольное измерение длины, вопреки направлению тяжести, в ось, вокруг которой он вращается.

Лишь вместе с движением вперед, для познания сделалась мыслимой прямая линия - исходный пункт, необходимая предпосылка всякой математики. В природе мы ее находим реализованной в свободном падении тел к центрам их притяжения, а также в движении животных к влекущим их предметам и в бегстве от врагов. Молодые черепахи или утки, только что вылупившиеся из яйца, стремятся по прямой линии к воде. Не менее важно прямолинейное распространение звуковых и световых колебаний.

Без прямой линии не было бы возможным измерение пространства, т.е. сведение его к единицам. Всякая проекция и объективация имеет, поэтому своей предпосылкой прямую линию.

Глава VIII

Органическая проекция

Э.Капп.

В начале 1860-х годов, на одном из заседаний философского общества в Берлине, где шел спор о древности человеческого рода, Шульцештейн сделал замечание, что человек всюду,

где он ни появляется, должен сперва изобрести и создать для себя путем искусства подходящий образ жизни, так что наука и искусство у человека заступают место инстинкта животных, и сам он делается творцом самого себя, даже развития и облагораживания своего тела. Согласившись с этим, Лассаль ответил: "Это абсолютное самотворчество и есть самое глубокое в человеке".

Эти слова прекрасно помогают нам уяснить смысл того, что мы хотели бы понимать под проекцией.

Словоупотребление во всех случаях "проекции" остается верным основному этимологическому значению. Обратимся к процессу, который по преимуществу заслуживает права быть названным проекцией. Ближайшее определение этого вида проекции, будет раскрыто в дальнейшем ходе нашего исследования, настоящей темой которого она является.

В основе ее лежат известные исторические факты, древние, как само человечество. Ново только их рассмотрение в генетической связи впервые и последовательно точкой зрения проекции.

Этот доселе неисследованный путь ведет к культурно-историческому обоснованию теории познания. Везде исходной точкой является человек, который во всем, что он мыслит и создает, не изменяя самому себе, может исходить только от самого себя, от мыслящего и действующего "я".

Но не гипотетический ископаемый человек, а человек, о существовании которого с древнейших времен до наших дней свидетельствуют вещи со следами изменений, происходящих от его руки. Только он является твердой точкой, началом и целью всякого знания. Всегда и всюду он свидетельствует о самом себе.

Предполагавшаяся до недавнего времени граница между исторической и неисторической эпохой, определяемая по библии с точностью до одного года, теперь заколебалась и растянулась на бесконечные периоды, насчитывающие много тысячелетий.

Пещерные находки повествуют об истории, не менее достоверной, чем свитки папирусов и глиняные библиотеки. Они образуют весьма реальную литературу, состоящую из ископаемых, утвари, орудий и элементарных рисунков, лапидарную и картинную письменность, свидетельство которой позволяет заключать об особенностях животных и человеческих пород, которые, в исконной борьбе за пищу, оспаривали друг у друга жизнь и господство.

Перед лицом этих находок, а также тех других, которые открывают перед современным языкознанием целые новые лабиринты, понятия исторического и прежде именуемого доистори-

ческим сливаются до неразличимости, нужно просто помириться на том, что собственно доисторический человек - это тот, от которого не сохранилось следов даже самого грубого орудия, ибо последнее является началом первобытной истории, отмечая момент первой работы. Поскольку мы представляем историю, как последовательную смену человеческого труда, первая работа, характеризуя ее с самой внешней стороны, является началом истории; сама первобытная история в дальнейшем лишь там переходит в отчетливо распознаваемую историю, где начинает появляться профессиональная группировки трудящихся в процессе разделения труда и постепенно подготовляется твердое обособление каст и сословно-государственный строй.

Всякая работа есть деятельность, но лишь сознательная деятельность - работа. Животное не работает. В так называемых обществах животных, у пчел и муравьев, встречаются только различия по прилежанию. Разделение труда, сознательной профессиональной работы, оно только образует историческое государство, и само является историей.

Между собственно предисторией, т.е. человеческим существованием до всякой истории, и действительной историей отвели место истории первобытной.

В сочинениях, написанных на эту тему с точки зрения учения о происхождении видов, фантазия авторов нередко весьма подробно занималась картиной телесных свойств и образа жизни первобытного человека, то как зверя среди зверей, то как подобное животным существо, с самого начала одаренное зародышем исторических способностей.

Перед лицом дикого и неуклюжего животного мира, рядом с которым мы должны представлять себе "начинающегося" чело-века, трудно переоценить его физические способности. Без сомнения, он был наделен силой и проворством гориллы. Он обладал, не говоря уже, разумеется, об искусственно приобретенных навыках, всем, что рассказывается в истории об исполинской силе отдельных людей, и что мы ежедневно наблюдаем в цирке или в других местах. Спорадические проявления силы наших современных атлетов и геркулесов были для первобытного человека само собою разумеющейся, природной ловкостью и принадлежали, поэтому всем.

Пока человек без оружия противостоял хищным зверям, он должен был равняться с ними силою зубов и ногтей, кулака и руки, а также обезьяньей быстротой. Если мы представим себе соединенными в одном человеке мощь и ловкость, которая кулаком повергает на землю быка, руками ломает железо, зубами балан-

сирует пудовые гири, качается на трапеции и танцует на канате над пропастью, то мы составим себе приблизительное понятие о физических качествах, которые делали первобытного человека способным, в подлинном смысле слова, выдержать борьбу на жизнь и на смерть с враждебной природой и ее чудовищным зверьем.

Поэтому мы вынуждены допустить, что первобытные люди, до изготовления оружия и утвари, помимо могучей мускулатуры и проворства членов, обладали более или менее похожими на зверей естественными орудиями нападения и защиты в своих ногтях и зубах.

Употребление и усовершенствование искусственного оружия само по себе имело последствием уменьшение напряжения и пользование прирожденным естественным оружием; с созданием средств, рассчитанных на защиту и безопасность, а также с растущим уютом существования и повышающейся духовной деятельностью, постепенно приходила в равновесие и физическая природа, от которой уже не требовалось чрезвычайного напряжения и проявления силы. Сходство с хищным зверем исчезло по мере того, как выступало духовное начало в гармоническом развитии человека. Ранящие и смертоносные свойства телесных органов постепенно переносились во внешнее для человека - на орудие. Зубы вступили в систему органов речи, когтеобразный отросток руки, употреблявшийся, вероятно, вместо ноги, превратился в покров ногтя, защищающего занятый работой палец, между тем как все грубо моделированное тело, первоначально созданное только для звериной жизни, теперь в своем стоячем положении утончилось в связи с условиями общественного существования.

И вот мы стоим перед человеком, который, в первобытном состоянии непрестанной защиты против кровожадных хищников, переходит к нападению и истребительной борьбе, благодаря применению изготовленных его рукой и мощно увеличивающих естественную силу его рук приспособлений и орудий.

Здесь собственно начинается порог нашего исследования: человек, который вместе с первым орудием - созданием своих рук - выдерживает свой исторический экзамен, а затем и вообще исторический человек в прогрессе его самосознания. Последний является единственной твердой исходной точкой для всякого мышления и ориентации в мире, ибо абсолютно-достоверное для человека, прежде всего только он сам.

Занимая средину между конечными пунктами исследования, геологическим началом и телеологическим будущим, человек является твердой точкой, исходя из которой мысль назад и вперед раздвигает границы знания, и к которому оно возвращается для нового здорового возрождения из блужданий субъективных домыслов в областях, навсегда недоступных для исследования.

ГЛАВА IX.

Рука, как замещающий орган.

Л.Нуаре

Кант говорит (Anthropologie, 264): “Характеристика человека, как разумного животного, дана уже в форме и организации его руки, его пальцев и их концов, в их строении, в их нежной чувствительности; природа создала его не для одного рода деятельности над вещами, но для всех безразлично, а вместе с тем сделала его способным к употреблению разума, и охарактеризовала таким образом техническую природу или одаренность его вида, как разумного животного”.

В этой фразе уже выражены сжато все мысли, которые я думаю изложить в настоящей главе. Здесь ясно указано на чрезвычайное значение руки, — отчасти, как творческого, отчасти, как воспринимающего, ощущающего органа.

Высокое значение руки, как органа разума (почему она была прекрасно названа метким словом “внешний мозг”), уяснится с полной очевидностью лишь в дальнейшем. Здесь для меня достаточно показать, какое свойство преимущественно сообщает руке это характерное ее значение.

У греков уже Анаксагор выступил с утверждением, что человек превосходит животных только употреблением рук—взгляд, к которому присоединился и Аристотель—однако с весьма существенной оговоркой, что руки, лишь благодаря разуму, становятся тем, что они есть, а не обратно. Здесь мы встречаемся с великим противоречием между механическим и телеологическим мировоззрением, которые оба несовершенны и односторонни и лишь в своем соединении дают истину. Позже, мы покажем, что рука в такой же мере является conditio sine qua поп развития разума, как последний—предпосылкой совершенной формы и многосторонней деятельности руки. Теперь же обратимся к ответу на вопрос, какое свойство привело и постоянно еще приводит руку в столь тесную связь с человеческим разумом.

Ответ собственно уже содержится в приведенном положении Канта: “природа создала его не для одного рода деятельности над вещами, но для всех безразлично”. Вот этот характер всеобщности, обобщения, или, если угодно, абстракции, которая всегда содержит в себе многое, и о выводит его из общего, простого источника, этот ее характер привел руку в столь близкую связь с деятельностью и развитием разума: то, что происходит внутри мыслящего ума, усмотрение многого в едином и единого во многом, в ней повторяется как бы внешне, на практике; тем самым теоретическая и практическая способность человека находится в неразрывной связи и взаимодействии.

Поэтому из деятельности человеческой руки можно почерпнуть много откровений о древнейших, самых несовершенных операциях человеческого мышления. Мысли человека вовсе не исходили из простых абстрактных понятий—как верили долгое время, приписывая человеческому разуму мистическую, ни откуда не выводимую и необъяснимую способность абстракции,—как и рука вовсе не работала с самого начала конструктивно, по геометрическим фигурам. Напротив, рука и мышление непосредственно примыкали к человеческим потребностям, и создания первой, которые являлись одновременно и мыслями, протекали еще целиком на службе этих потребностей. Они были поэтому чем-то в высшей степени конкретным—эти древнейшие объекты человеческой деятельности и человеческого мышления, но, по мере того как их сфера расширялась, для руки открывалось большее разнообразие навыков и способностей; таким образом в разуме, который привыкал сравнивать одно с другим, постепенно образовывалась эта таинственная, до сих пор необьясненная способность абстракции.

Другими словами, рука упражнялась то на одном, то на другом; она приобретала таким путем свойственный ей характер универсальности. Но она могла достигнуть этого, лишь оставаясь в известном смысле нейтральной, т.-е. не развиваясь, или, вернее, не перерождаясь для той или другой способности предпочтительно перед другими, не отягощая себя естественными органами, как животное, но создав себе орудие, которое утруждало ее лишь до , тех пор, пока она хотела добиться от него определенного действия, а затем могло быть отложено в сторону или быть заменено другим. Всякая модификация руки для особых функций нанесла бы ущерб ее характеру универсальности и превратила бы абстрактное орудие орудий в некоторое особое орудие. Уже в древности эту истину уяснил себе Гален: “Если бы человек,— говорил он,—обладал естественными органами зверей, то он не мог бы работать, как художник, защищать свою грудь панцырем, выковать себе меч или копье, или изобрести узду, чтобы сесть на коня и охотиться за львами. Не мог бы он прилежать к мирным искусствам, делать флейты и лиры, строить дома, воздвигать алтари и, с помощью букв и ловкости руки, оставаться в общении с мудростью своих предков—то беседовать с Платоном, то с Аристотелем или Гиппократом”.

Нетрудно видеть, как рука, благодаря создаваемым ею самой изменениям, обогащает глаз и разум, ибо она представляет настоящий переход от полупроекции к полной проекции органов; она находится более всякого другого животного органа под полным контролем зрения; она может производить действия всякого рода своими легкоподвижными, искусными членами. Таким образом становится вполне понятным, как творческая рука постепенно должна была стать явственно воспринимающим, схва-

тывающим органом (это слово взято из ее собственной сферы), другими словами, как формующий орган взяла на себя важные функции и в качестве органа осязания. Мы должны удивляться тому, как различные впечатления, которые получают пять пальцев, когда рука, например, ощупывает деревянный шар, целостно воспринимаются и интерпретируются разумом, чем открывается для ума истинная телесная форма шара. Что здесь мы имеем дело с разумным истолкованием пространственных отношений на основании чувственных данных, сообщаемых органами, которые движутся нашей волей и потому составляют важную часть нашего самосознания, это легко доказывается экспериментом. Стоит только перекинуть средний палец крест-на-крест через указательный, и кончиками их ощупывать маленький шарик,—выведенные из своего обычного положения органы сообщают нам тогда впечатление, которое наш интеллект интерпретирует по старой привычке, и нам кажется, несмотря на то, что глаза свидетельствуют о противном, что мы касаемся двух шариков.

Бесконечно многим—в сущности, большею частью достоверного знания наш разум обязан органу осязания; развивать это здесь не место. Инстинктивное стремление ребенка взять в руки и ощупать все, что он видит, даже луну и звезды—говорит ясно о том, что прямое телесное осязание было необходимой предварительной школой для того бесконечно тонкого, опосредствованного осязания глазом, с помощью световых лучей, которое мы называем разумным зрением или воззрением. Зрячий глаз является учеником щупающей руки; слепорожденный может видеть рукою, он может даже, как показывают примеры, сделаться выдающимся геометром; напротив, лишенное осязательного органа животное, как бы совершенно ни был построен его глаз, никогда не может достигнуть интеллектуального созерцания, видения форм. Следовало бы посоветовать философам, которые так легко приписывают животным всевозможные представления внешних предметов, перенестись разок в положение собаки, лапы которой едва ли употребляются для чего-нибудь другого, кроме движения и совершенно неуклюжего царапания и придерживания: пусть он и спросит себя тогда, каким путем их глаз мог бы приобрести сведения о формах вещей.

Высокая важность руки, как органа разума, зависит от ее преимущественной активности, оттого совершенно необходимого фактора, без которого не может возникнуть познание. Чарльз Белль говорит: “Способность руки давать достоверное знание расстояния, величины, веса, формы, твердости, мягкости, шероховатости или гладкости предмета—основана на том, что рука выполняет сложную функцию, что чувствительность или рецептивность собственно осязательного органа связана с созна-

нием движения (т.- е. активности) руки, кисти и пальцев” ¹.

Все это, как уже сказано, вполне понятно; точно также и мост, который должен был вести от первоначальной функции руки, как изменяющего, творческого, формующего органа, к руке, как органу осязания или восприятия, строится как бы сам собою. Ибо все первичные деятельности и создания руки не могли, ведь, быть ничем иным, как ощупывающими опытами, и всякая обработка данной вещи должна была в то же время давать сведения о природе и свойствах этой вещи. Таким же образом и звери получают сведения о внешних свойствах вещей, которые служат им для питания, и которые они должны подвергать обработке своими внешними (рабочими) органами прежде, чем могут их проглотить. Но из этого нельзя заключать, чтобы они имели правильное понятие о форме хотя бы только этих вещей,—подобное утверждение лишено всякого основания, и его следовало бы сперва доказать экспериментом, в роде известной басни о соперничестве Зевксиса и Парразия. Только человек обладает представлением формы,—и именно оттого, что он обладает рукой и формует вещи этим органом, благодаря чему последний делается способным воспринимать формы и передает эту способность также и глазу, который постепенно из контрольной, вспомогательной инстанции становится руководящей и направляющей.

ГЛАВА X.