Рондели, написанные по двум первым строчкам

I. «В душе у каждого сокрыт…»

«В душе у каждого сокрыт

Любви цветок необычайный».

О, если б видел ты, как странно

Цветок мой облаком увит.

Его как будто тайный стыд

Окутал пеленой туманной,

В душе у каждого сокрыт

Любви цветок необычайный.

Так часто нами он забыт,

Но средь судьбы моей обманной

Вдруг запоет в душе осанна,

И взор мой вновь тот клад узрит,

Что в сердце каждого лежит.

Весна 1923 Симферополь

II. «Как страшен безысходный круг…»

«Как страшен безысходный круг

Рожденья, жизни, умиранья!»

Всему навек дано названье,

И нет ни встречи, ни разлук.

Ни счастья нет, ни тяжких мук,

Неведомых еще познанью.

Как страшен безысходный круг

Рожденья, жизни, умиранья.

Как будто нас оплел паук

Непроницаемою тканью.

Все было здесь, а там — за гранью,

Быть может, нет существованья

И страшен безысходный круг.

Весна 1923 Симферополь

III. «Лишь сохранился тонкий след…»

«Лишь сохранился тонкий след

От ножки стройной и прелестной»,

Что с кавалером в век чудесный

Здесь танцевала менуэт.

Других примет и знаков — нет,

Что было дальше — неизвестно.

Здесь сохранился только след

От ножки стройной и прелестной.

Но чуть вступлю я на паркет —

Пусть то смешно и неуместно,

Но в пляске легкой, бессловесной

Качаюсь я за ними вслед,

Где сохранился только след.

Весна 1923 Симферополь

«Стосковался мой голубь в темнице…»

Стосковался мой голубь в темнице,

Мой сизокрылый, мой строгий —

Услыхал, как вещие птицы

Воркованием славят Бога.

И забился крылами в стены,

Стены темны и низки.

Рвется из долгого плена,

Чует, что сроки близки.

Что это? Пенье ли птицы?

Или то звон колокольный?

О, как трепещет в темнице

Голубь святой, подневольный!

«Я стала робкой в годы эти…»

Я стала робкой в годы эти, —

Чужая молвь невнятна мне.

Так непохоже все на свете

На то, что снилось мне во сне.

Мои движения нечетки,

Живу и вижу все сквозь сон.

И речи неуместно кротки,

И старомодно вежлив тон.

Я ночью забрела незваной

В чужой, неведомый мне сад,

И далеко — в стране тумана

Зарыт ненужный, милый клад.

А здесь я нищая. И надо

Труды покорные нести.

Чему же сердце смутно радо?

Горит пред образом лампада

И главный Гость еще в пути.

Зима 1923–1924 Симферополь

«Он был молод и жил среди нас…»

Памяти Бориса Шульги

Посвящ. другу умершего Адриану Талаеву

Он был молод и жил среди нас.

Целый день его шутки звенели…

Кто сказал бы, что кончен рассказ,

Что всех ближе к последней он цели?

Отзвучали и речи, и смех,

Повернулась земная страница.

Ныне ясно: он был не из тех,

Кто в неволе подолгу томится.

Видно, в воинстве Божьем стал нужен

Тот, кто молод, и светел, и смел.

От земного был сна он разбужен,

Чтоб принять свой небесный удел.

Нет, не плакать над горькой утратой,

Не молчать, свою боль затая, —

Будем веровать в чудо возврата,

Будем ждать новых тайн бытия!

Пусть наш мир полон слез и печали,

Но он полон и вещих чудес.

Мы идем — и в неведомой дали

Мы узнаем все то, что не знали,

Что он умер и тут же воскрес.

Весна 1924 Симферополь

«Скажи, успокой меня, есть еще Ангелы?..»

Скажи, успокой меня, есть еще Ангелы?

Вокруг нас, над нами хранители?

И правду ли нам возвещает Евангелье

О вечной, незримой обители?

А вещи земные, земное томление

Растет? Волною раскатится?

Не правда ль, у входа в Господне селение

Земля наша только привратница?

Запретны, гонимы тайны нездешние…

Монашеские одеяния…

О, как разучилась я, темная, грешная,

Воздушным и нежным касаниям!

1924–1925

«Какая радость снять оковы…»

Какая радость снять оковы

Сомнений, робости, забот!

Вокруг — пустынно и сурово, —

Кто близок мне — еще придет.

Из темных недр, из заточенья

Всех выпускать на вольный свет!

Пусть думы, шепоты, виденья

Узнают вновь, что смерти нет.

Слова танцуют, как в похмельи,

И каждый звук их к сердцу льнет.

Из них сплетая ожерелье,

Неслышно двигаюсь вперед.

Как знать, дождусь ли я ответа,

Прочтут ли эти письмена.

Но сладко мне перед рассветом

Будить родные имена.

1924–1925 Симферополь

«Дают нам книги холодные, мудрые…»

Дают нам книги холодные, мудрые,

И в каждой сказано о Нем по-разному.

Толкуют Его словами пророческими,

И каждый толкует Его по-своему.

И каждое слово о Нем — обида мне,

И каждая книга, как рана новая,

Чем больше вещих о Нем пророчеств,

Тем меньше знаю, где правда истинная.

А смолкнут речи, Его взыскующие,

И ноет сердце от скуки жизненной,

Как будто крылья у птицы срезаны,

А дом остался без хозяина.

Но только свечи перед иконами.

Мерцая, знают самое важное.

И их колеблющееся сияние,

Их безответное сгорание

Приводит ближе к последней истине.

1925 Симферополь

ДЕТИ

Напиток мудрости, отстоянное зелье,

Всю сладость знанья с горечью земной

Мы бережно несем навстречу их веселью

И любящей им подаем рукой.

Резвясь, спешат, — толчок! — и из сосуда

Все вылилось… И разум заодно…

Но все, чего они коснутся, — чудо! —

Все превращается в вино.

Оно играет, бродит вместе с ними,

Они пьянеют, и пьянеем мы…

И все бледнее, все неуловимей

Разлитой мудрости следы.

1925 Симферополь

«С утра стою перед плитой…»

С утра стою перед плитой,

Дрова, кастрюли, мир предметный,

С утра дневною суетой

Опутана и безответна.

Привычной двигаюсь стопой,

Почти любя свой бедный жребий,

Но сердце ловит звук иной,

К далекой приникая требе.

Звучит торжественный обряд.

Несутся стройные моленья,

И мнится мне, что с ними в лад

Творю и я богослуженья.

1925 Симферополь

«Если это старость — я благословляю…»

Если это старость — я благословляю

Ласковость ее и кротость,

И задумчивую поступь.

Нет былой обостренности

Мыслей и хотений.

Ночью сон спокойней.

Ближе стали дети,

И врагов не стало.

Смотришь — не желая, помнишь — забывая,

И не замышляешь новых дальних странствий

В бездны и на кручи.

Путь иной, синея, манит, неминучий.

И в конце дороги — пелена спадает,

И на перевале — все былое тает,

И в часы заката — солнце проливает

Золото на землю.

Если это старость — я ее приемлю.

1925 Симферополь