Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. всего подошел к этим двум фразам, которые никто еще по-настоящему не произносил, этим двум фразам, столь же противоречивым и невозможным

всего подошел к этим двум фразам, которые никто еще по-настоящему не произносил, этим двум фразам, столь же противоречивым и невозможным, как знаменитое «я лгу», фразам, которые обе обозначают одну и ту же пустую са­моотсылку: «я пишу» и «я брежу». Тогда мы будем фигу­рировать наряду с тысячей других культур, которые при­ближались к фразе «я безумен», или «я зверь», или «я бог», или «я обезьяна», или еще «я истина», как это было в XIX веке вплоть до Фрейда. А если у этой культуры будет вкус к истории, она вспомнит о том, что Ницше, обезумев, про­возгласил {это было в 1887 г.), что он — истина (почему я так мудр, почему я так умен, почему я пишу такие хорошие книги, почему я являюсь роком); и о том, что пятьдесят лет спустя Руссель накануне своего самоубийства написал кни­гу «Как я написал некоторые из моих книг», повествование, сродненное с его безумием и техникой письма. И несомнен­но будут удивляться, как это мы смогли признавать столь странное родство между тем, что отвергалось как крик, и ] ем, что слушалось как пение.

Возможно, однако, что подобное изменение не заслужит никакого удивления. Это мы сегодня удивляемся тому, как сообщаются эти два языка (язык безумия и язык литературы) несовместимость которых была установлена нашей истори­ей. Начиная с XVII века безумие и психическое заболевание занимали одно и то же пространство исключенных языков (в общем, пространство бессмыслия). Входя в другую область исключенного языка (в область, очерченную, освященную, грозную, вздыбленную, обратившуюся на себя в бесполез­ном и трансгрессивном Сгибе, область, называемую лите­ратурой), безумие освобождается от своего древнего или недавнего — согласно избранной перспективе — родства с психическим заболеванием.

Последнее, несомненно, перейдет в техническое все луч­ше и лучше контролируемое пространство: в клиниках фар­макология уже преобразовала палаты для буйных в покойные аквариумы. Но помимо этих преобразований и по причинам явно странным (по крайней мере, для нашего современного

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

взгляда) наступает развязка: безумие и психическое заболе­вание прикрывают свою принадлежность к одной антрополо­гической единице. Сама единица эта исчезает вместе с чело­веком, этим временным постулатом. Безумие — лирический ореол заболевания — постепенно угасает. А вдали от пато­логического, со стороны языка — там, где он изгибается, ничего пока не говоря, зарождается опыт, в котором дело идет о нашей мысли; его уже очевидная, но абсолютно пус­тая неминуемость не имеет пока имени.

НЕНОРМАЛЬНЫЕ

(отрывки)

Перевел Л.В. Шестаков

Сегодня я хотел бы начать анализ области аномалии, ка­кой она функционировала в XIX веке. Я попытаюсь пока­зать вам, что эта область сложилась из трех элементов. Эти три элемента выделяются, определяются, начиная с XVIII века, и по-своему знаменуют наступление XIX века, обра­зуя область аномалии, которая постепенно охватит, оккупи­рует, в некотором смысле колонизирует и в конечном итоге поглотит их. Эти три элемента являются в сущности тремя фигурами или, если хотите, тремя кругами, внутри которых шаг за шагом поднимается проблема аномалии.

Первая из этих фигур — это фигура, которую я назову «человеческим монстром». Референтным полем человечес­кого монстра, разумеется, является закон. Понятие монстра, по сути своей — юридическое понятие, в широком смыс­ле слова, конечно; монстр определяется тем, что он самим своим существованием и внешним обликом нарушает не только законы общества, но и законы природы. На двух этих уровнях он представляет собой нарушение законов самим своим существованием. Таким образом, поле возникнове­ния монстра — это область, которую можно назвать «юри-дическо-биологической». Кроме того, в этом пространстве