Рассказы о людях, претендующих на знание настоящей правды

Вскоре после поездки, в 1892 году, Чехов поселился под Москвой в усадьбе Мелихово. Попечитель сельского училища, он на свои средства построил школу, боролся с холерной эпидемией, помогал голодающим. После Сахалина изменилось его творчество: все решительнее обращается он к общественным проблемам, к политическим вопросам, волновавшим современников. Только делает это Чехов так, что постоянно слышит от критиков упреки в аполитичности, потому что борется против политических "ярлыков", которые донашивают на исходе XIX века его современники. Популярные среди интеллигенции 90-х годов общественные идеи не удовлетворяют Чехова своей догматичностью, несоответствием усложнившейся жизни. Чехов ищет "общую идею" от противного, методически отбрасывая мнимые решения. В повести "Дуэль", написанной сразу же после путешествия, Чехов заявляет, что в России "никто не знает настоящей правды", а всякие претензии на знание ее оборачиваются прямолинейностью и нетерпимостью. Драма героев повести заключена в убежденности, что их идеи верны и непогрешимы. Таков дворянин Лаевский, превративший в догму свою разочарованность и неудовлетворенность. В позе разочарованного человека он застыл настолько, что утратил непосредственное чувство живой жизни. Он не живет, а выдумывает себя, играя роли полюбившихся ему литературных типов: "Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее... В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав!" Каждый поступок, каждое душевное движение Лаевский подгоняет под готовый литературный трафарет: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета,- думал Лаевский дорогой.- Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" И даже отношения с любимой женщиной лишаются у него сердечной непосредственности, приобретают отраженный, "литературный" характер: "На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее белая, открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне Карениной, когда она разлюбила мужа, не понравились прежде всего его уши, и подумал: "Как это верно! как верно!"

Противник Лаевского фон Корен - пленник другой, дар-(*182)винистской идеи. Он верит, что открытый Дарвином в кругу животных и растений закон борьбы за существование действует и в отношениях между людьми, где сильный с полным правом торжествует над слабым. "Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе. Он был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородкой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения". В глазах "дарвиниста" фон Корена "разочарованный" Лаевский - слизняк, существо неполноценное. "Первобытное человечество было охраняемо от таких, как Лаевский, борьбой за существование и подбором; теперь же наша культура значительно ослабила борьбу и подбор, и мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, иначе, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет, и человечество выродится совершенно. Мы будем виноваты. - Если людей топить и вешать,- сказал Самойленко,- то к черту твою цивилизацию, к черту человечество! К черту! Вот что я тебе скажу: ты ученейший, величайшего ума человек и гордость отечества, но тебя немцы испортили. Да, немцы! Немцы!"

Убежденность Лаевского и фон Корена в безупречности собственных догм порождает отчуждение и ненависть, разбивает жизни, сеет вокруг несчастья. Осуждая догматиков, глухих к сложности жизни, Чехов поэтизирует людей бессознательной, интуитивной гуманности, воспринимающих жизнь непосредственно, всею полнотою человеческих чувств. Это нравственно чистые, бескорыстные простаки - доктор Самойленко, дьякон Победов. "Славная голова! - думал дьякон, растягиваясь на соломе и вспоминая о фон Корене.- Хорошая голова, дай Бог здоровья. Только в нем жестокость есть..." За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут драться на дуэли? Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы... людей, то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на свете!.. Вместо того, чтобы от скуки и по какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения, вымирания, наследственности и прочего, что мало понятно, не лучше ли им спуститься пониже и на-(*183)править ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые улицы от грубого невежества, алчности, попреков, нечистоты, ругани, женского визга..."

Именно благодаря этим нравственно чистым людям, за голосами которых скрывается автор, расстраивается дуэль и антагонисты духовно прозревают, побеждая "величайшего из врагов человеческих - гордость". "Да, никто не знает настоящей правды..." - думал Лаевский, с тоскою глядя на беспокойное темное море. "Лодку бросает назад,- думал он,- делает она два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не боятся высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед, вот уже ее и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни... В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды..."

Главными врагами в творчестве зрелого Чехова являются человеческое самодовольство, близорукая удовлетворенность усеченными, враждебными реальной полноте жизни общественными идеями и теориями. Вспомним, что в эпоху духовного бездорожья в России стали особенно популярными идеи либерального народничества. Некогда радикальное, революционное, это общественное течение сошло на мелкий реформизм, исповедуя теорию "малых дел". Ничего плохого в этом не было, и 80-90-е годы стали временем беззаветного труда целого поколения русской интеллигенции, по благоустройству провинциальной, уездной Руси. В теории "малых дел" самому Чехову была дорога глубокая вера в культуру и плодотворность просветительской работы на селе, было дорого стремление насаждать блага культуры в самых глухих уголках родной земли. Чехов был другом и даже, в известном смысле, певцом этих скромных российских интеллигентов, мечтающих превратить страну в цветущий сад. Он глубоко сочувствовал гордым словам провинциального врача Астрова, героя пьесы "Дядя Ваня": "Когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я". Сам Чехов, поселившись с 1898 года по настоянию врачей в Ялте, с нескрываемой гордостью го-(*184)ворил А. И. Куприну: "Ведь тут был пустырь и нелепые овраги... А я вот пришел и сделал из этой дичи красивое культурное место".

Тем не менее в повести "Дом с мезонином" Чехов по казал, что при известных обстоятельствах может быть ущербной и теория "малых дел". В повести ей служит Лида Волчанинова, девушка красивая и благородная, самоотверженно преданная делу возрождения культуры на селе. Главная беда героини заключается в свойственном русском человеку стремлении обожествлять ту или иную истину, не считаясь с тем, что любая истина человеческая не может быть абсолютно совершенной, так как не совершенен и сам человек. В повести сталкиваются друг с другом две общественные позиции. Одну исповедует художник, другую - беззаветная труженица Лида. С точки зрения художника, деятельность Лиды бессмысленна, ибо либеральные полумеры - это штопанье тришкина кафтана: коренных противоречий народной жизни с их помощью не разрешить: "По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам мое убеждение".

Ответ Лиды как будто бы справедлив и исполнен чувства собственного достоинства: "Я спорить с вами не стану,- сказала Лида, опуская газету.- Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы - правы". Чехов не навязывает нам свою точку зрения на спор между героями, призывая читателей к размышлению. Правда есть, и в словах художника, и в ответе Лиды, обе спорящие стороны до известной степени правы. Но беда героев заключается в том, что каждый из них претендует на монопольное владение истиной, а потому плохо слышит другого, с раздражением принимает любое возражение. Разве можно признать за абсолютную истину те рецепты спасения человечества, которые в споре с правдою Лиды предлагает художник? "Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день". Слов нет, эти мысли благородны, но лишь в качестве необходимой человеку мечты - "зо-(*185)лотых снов человечества". Ведь прежде чем развернуть в деревнях университеты, надо научить сельских ребятишек читать и писать. Отстаивая право на мечту, верную спутницу искусства, художник слишком нетерпим к "злобе дневи", к повседневному, прозаическому труду. А такая нетерпимость провоцирует и Лиду на крайние высказывания. Разве можно согласиться с Лидой и принять за истину ее выпад: "Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете"?

Нарастающая между героями взаимная неприязнь и нетерпимость угрожает хрупкому веществу жизненной правды не только в них самих; она несет беду и окружающим их людям. В мире самодовольных полуправда гибнет чистое и святое чувство любви художника к младшей сестре Лиды Волчаниновой с ласковым прозвищем Мисюсь. "Мисюсь, где ты?" - таким вопросом-укором завершается повествование. Любовь покидает мир, в котором люди одержимы претензиями на исключительное право владения истиной и забывают мудрую, предостерегающую от самодовольства чеховскую мысль: "никто не знает настоящей правды".

Трагедия доктора Рагина

В 90-е годы Чехова тревожит не только догматическое отношение человека к истине, которое может причинить России много бед. Оборотной стороной догматической активности является общественная пассивность. На эту тему Чехов написал рассказ "Палата No 6", который по праву считается вершиной его реализма. Палата No 6 - это флигель для умалишенных в провинциальной больнице. И одновременно это образ-символ русской полицейской государственности. Присмотримся внимательно к описанию палаты - оно как бы раздваивается: то ли это сумасшедший дом, то ли тюрьма. Реализм на грани символа торжествует и в портретах обитателей палаты. Вот сторож Никита: "суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки". У Никиты лицо-символ, лицо, типичное и в больнице для умалишенных, и в тюрьме, и в полицейской будке. Столь же многозначительны и характеры больных. Таков Громов, российский интеллигент, страдающий манией преследования: "Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут?" Перед нами болезнь, в концентрированном виде вместив-(*186)шая в себя вековые беды вольнодумной русской интеллигенции, вековую судьбу преследуемой, объявляемой вне закона и здравого смысла, но живой и упорной русской мысли.

Не случаен в рассказе и другой мотив: в заведомо извращенном мире, живущем бездумно, по инерции, нормальным оказывается сумасшедший человек. Громов, пожалуй, самая честная и благородная личность в чеховском произведении. Он один наделен острой реакцией на зло и неправду. Он один протестует против насилия, попирающего правду. Он один верит в прекрасную жизнь, которая со временем воцарится на земле. Антиподом Громова является доктор Рагин. Этот человек - воплощенное спокойствие и равнодушие к мирскому треволнению. Он оправдывает свою пассивность философски. Рагин убежден, что общественные перемены бесполезны: зло в мире неискоренимо, его сумма пребывает в жизни неизменной, а потому нет никакого смысла бороться с ним. Единственный достойный человека выход - уйти в себя, в свой внутренний мир. Свободное мышление - и полное презрение к суете мирской! Громов возмущен такими рассуждениями Рагина: "Удобная философия... и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь". Но удобна она лишь до поры до времени и при благоприятных жизненных обстоятельствах. "Страдания презираете,- продолжает Громов,- а небось прищеми вам дверью палец, так, заорете во все горло!"

Беседы Рагина с Громовым подслушивает сослуживец доктора и строчит на него политический донос. А поскольку искони политическая неблагонадежность в России отождествлялась с сумасшествием (вспомним судьбу Чаадаева в жизни и Чацкого в литературе), Рагин объявляется сумасшедшим и попадает в палату No 6. Наступает предсказанное Громовым возмездие за его "удобную" философию. Герой становится жертвой собственного попустительства, ему дается шанс на практике проверить свои принципы, свою правоту. В палате для умалишенных наступает запоздавшее прозрение. Рагин не выдерживает, он хочет убить сторожа Никиту, бежать, восстановить справедливость. Он действительно "кричит по все горло". Но с протестом и бунтом герой опоздал. (*187) И в финале рассказа Рагин умирает от железных кулаков Никиты и сопутствующего им апоплексического удара. Чехов обличает в рассказе общественную пассивность русской интеллигенции. Он считает, что природе человека присуща живая реакция на зло, иногда безотчетная и стихийная. Она неудержима и законна даже и в том случае, если ясные средства борьбы с этим злом еще не найдены. Символический смысл чеховского рассказа почувствовал и одареннейший русский писатель Н. С. Лесков: "Всюду палата No 6. Это - Россия... Чехов сам не думал того, что написал (он мне говорил это), а между тем это так. Палата - это Русь!"

Деревенская тема

Повести "Мужики" и "В овраге". Тема всеобщего неблагополучия и неустроенности, обветшалости коренных основ русской жизни пронизывает большинство произведений зрелого Чехова. В это время он обращается к изображению русской деревни в двух повестях: "Мужики" и "В овраге". К жизни деревни русские писатели до Чехова подходили с особой меркой, деревенская тема была заповедной для русской литературы. Деревня с общинным владением землей спасала Герцена и Чернышевского, а потом целое поколение революционных народников от сомнений относительно русской социалистической революции. На поклон к мужику шли Толстой и Достоевский, Тургенев и Некрасов. Правда, в поздней драме "Власть тьмы" Толстой уже показал картину распада патриархальной нравственности в деревне. Но среди невежества и духовной тьмы он все еще находил светлого Акима, помнящего о душе. Из деревни пробивался у Толстого свет морального очищения и спасения. Чехов, обратившись к крестьянской теме в повести "Мужики", не увидел в жизни крестьянина ничего исключительного. Общая нелепость жизни, всероссийская ее неустроенность в деревне Чехова принимает лишь более открытые и страшные формы. Отношения в деревне обнажают суть этой бессмысленности более наглядно и откровенно. Царящее во всем мире пустословие в деревне оборачивается упрощенной его разновидностью - сквернословием. Всеобщее недовольство жизнью вырождается в пьянство. А невежество принимает здесь удручающие формы. Мужики любят Священное Писание, но не как понятную им книгу, а как таинственную "умственность", "образованность": загадочное слово "дондеже" вызывает умиление и всеобщие слезы.

"Прежде, лет 15-20 назад и ранее, разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал; говорили о грамоте с золотою печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что НЕТ снега". Земельное утеснение и нищета сопровождаются духовным оскудением народа. "В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетном бумаги - это вместо картин". "По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговор был противный - все о нужде да о болезнях". Но и этот погрязший во тьме физического и духовного обнищания мир изредка посещают светлые видения. "Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот день, когда ее ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки еще с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли ее под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка... И старик, и бабка, и Кирьяк - все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача: - Заступница, Матушка! Заступница! Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки. - Заступница, Матушка! - рыдала Марья.- Матушка!" И как ни сурова, как ни длинна была зима, она все таки кончилась. Потекли ручьи, запели птицы. "Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же краски и эти же облака видишь на картине.

Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто звали с собою. Стоя на краю обрыва, Ольга подолгу смотрела на разлив, на солнце, на светлую, точно помолодевшую церковь, и слезы текли у нее и дыхание захватывало от-(*189)того, что страстно хотелось уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света". Так появляется в финалах поздних чеховских произведений проблеск веры и надежды на иную жизнь, легкое дыхание. Повесть "В овраге" переносит действие в село Уклеево, "то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел". "Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали". Духовная и физическая нищета народа осложняется в этой повести проникающим в сельскую жизнь буржуазным хищничеством, которое принимает на Руси формы какого-то дремучего, бесстыдного варварства. "От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц". Отравляющий обман становится нормой существования в семье сельского лавочника Григория Цыбукина. Старший сын его Анисим, служащий в городе в полиции, присылает письма, написанные чьим-то чужим почерком и полные выражений, каких Анисим никогда в разговоре не употреблял: "Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности".

За фальшивыми словами следуют фальшивые деньги, которые привез Анисим в дом Цыбукиных, и вот уже старик отец не может разобрать, какие у него деньги настоящие, а какие фальшивые. "И кажется, что все они фальшивые". Фальшь пропитала все в семействе Цыбукиных, и когда мать Варвара сетует на всеобщий обман и опасается грядущего наказания, сын Анисим отвечает: "Бога-то ведь все равно нет, мамаша. Чего уж там разбирать!" Так в повести возникает связь с романом Достоевского "Братья Карамазовы", пробуждается память об известном афоризме Ивана: "если Бога нет - то все позволено". Олицетворением ядовитого хищничества является жена одного из сыновей Цыбукина: "У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности (*190) было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову". И злодейства свои она творит наивно, без умысла, без осознании греха. Еще в самом начале повести обращает на себя внимание такая деталь: самовар в семье Цыбукиных кипит и гудит на кухне, "предсказывая что-то недоброе. И вот Аксинья обливает кипятком ребенка Липы, младшей невестки старика Цыбукина, выделившего маленькому внуку Никифору долю наследства. "Взяла мою землю, так вот же тебе!" Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора. После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой".

Но и в этом буднично-преступном кошмаре деревенской жизни Чехов замечает нечто похожее на проблески человечности, на обещание добра, истины и красоты. Эти проблески бывают в пейзажных зарисовках, вкрапленных в текст, когда вдруг покажется людям, что "кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью". В кульминации повести, когда смиренная несчастная Липа возвращается из земской больницы с мертвым ребеночком на руках, появляются нотки трогательной веры в добро, мотив грустной сказки. Кругом "было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.

Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

- Вы святые? - спросила Липа у старика. - Нет. Мы из Фирсанова".

Наивный вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения: они не святые, они из Фирсанова. Но ведь это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как вполне реальный, никакого удивления не вызывающий факт. (*191) Чеховский оптимизм торжествует и далее, когда Липа задает попутному мужику вопрос, перекликающийся со знаменитым вопросом Ивана Карамазова о причинах страданий детей:

"- И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

- А кто ж его знает! - ответил старик. Проехали с полчаса молча.

- Всего знать нельзя, зачем да как,- сказал старик.- Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает...

...Твое горе с полгоря. Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! - сказал он и поглядел в обе стороны.- Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное".

В отличие от Достоевского Чехов не пытается дать прямой ответ на роковой вопрос. Мудрый старик указывает на пределы человеческого разума, неспособного охватить в жизни все. За этими пределами - царство тайны, недоступное человеку. Но в тайне мира и заключается особая красота, скрываются многообещающие загадки. Старик переключает внимание Липы от мира горнего к миру дольнему. Он говорит о богатстве и многообразии жизни, вмещающей в себя не только зло, но и добро. И судить о жизни можно правильно лишь тогда, когда ощущаешь ее бескрайность, полноту и неисчерпаемость. Чем шире раздвигались в поэтическом сознании Чехова горизонты "великой матушки России", тем беспощаднее становился суд писателя над людьми с усеченными жизненными горизонтами, равнодушными к богатству и красоте мира Божия, ограничившими себя кругом мелких, обывательских интересов.

"Маленькая трилогия"

В поздних произведениях Чехова автор становится более активным: он изображает мир скучных людей, допуская гротескные преувеличения, нарушая бытовое правдоподобие. Нарастает масштаб художественного обобщения: за бытом проступает бытие, за фактами повседневности - жизнь в ее коренных основах. Эти перемены ощутимы в знаменитых рассказах Чехова 1898 года - "Человек в футляре", "Крыжовник" и "О любви",-(*192) связанных между собою и получивших название "маленькой трилогии". Эти рассказы посвящены исследованию трех основных институтов общественной жизни, трех столпов, на которых она держится: категория власти - "Человек в футляре", категория собственности - "Крыжовник" и категория семьи - "О любви". В совокупности три этих рассказа - чеховское опровержение основ существующего в России общественного строя. Учитель гимназии Беликов не случайно оказался образом нарицательным, олицетворяющим общественное явление, получившее название "беликовщины". "Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтоб очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой... Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни".

Обратим внимание, как от бытовых вещей, предметов домашнего обихода образ "футляра" движется, набирает силу и превращается в "футлярный" образ мысли, вновь замыкающийся в финале на калошах и зонтике. Создается гротескный образ человека, предающегося "футлярному" существованию, отгородившегося наглухо от живой жизни. А далее Чехов покажет, что учитель гимназии Беликов далеко не безобидный человек. Он давил, угнетал всех на педагогических советах - и ему уступали. Учителя боялись его, и директор боялся. "Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город!"... Напрашивается недоговоренное Чеховым: "Да что весь город? Всю страну!" (*193) Беликов потому и страшен окружающим его интеллигентам, что своими повадками, своим образом жизни и мысли он воплощает характерные особенности русской государственности с ее ненавистью к свободомыслию и страхом перед ним, с ее мундирными, полицейскими замашками. Этот Беликов, повторяющий "как бы чего не вышло", ходит по квартирам "и как будто что-то высматривает. Посидит этак, молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него "поддерживать добрые отношения с товарищами". Неспроста боятся таких посещений наученные горьким опытом политического сыска русские интеллигенты. Добровольная роль доносчика, фискала Беликову вполне к лицу. Недовольный "вольномыслием" учителя Коваленко, Беликов говорит: "...Я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать". И не удивительно, что за последние десять - пятнадцать лет под влиянием таких людей, как Беликов, в городе стали бояться всего. "Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги..."

Но проникает в город веяние новых времен. Среди учителей гимназии появляются независимые люди вроде преподавателя истории и географии Коваленко и его сестры Вареньки. "Не понимаю,- говорит Коваленко,- как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке". С приходом в гимназию таких людей заканчивается век Беликова. Он умирает. И теперь, "когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!". На чем же держалось это ничтожество, стоявшее у власти? Почему весь город дрожал перед этим внутренне мертвым человеком? Оказывается, на силе привычки, на инерции подчинения, живущей в обывателях этого городка и в читающих Щедрина педагогах. Во время похорон стояла дождливая погода и все учителя гимназии "были в калошах и с зонтами". О многом говорит эта чеховская деталь. Умер Беликов, а "беликовщина" осталась в душах людей. "Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не (*194) разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!"

В финале рассказа звучит гневная тирада собеседника Буркина Ивана Ивановича: "Видеть и слышать, как лгут и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена,- нет, больше жить так невозможно!" Но эти обнадеживающие слова сталкиваются с равнодушной "беликовской" репликой учителя Буркина: "Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч... Давайте спать". И минут через десять Буркин уже спал". Рассказ "Крыжовник" открывается описанием просторов России, и у героев возникают мысли о том, "как велика и прекрасна эта страна". "Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку... Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа". По контрасту с этими мыслями звучит рассказ старого ветеринара Ивана Ивановича о судьбе его брата Николая. Это новый вариант "футлярного" существования, когда все помыслы человека сосредоточиваются на собственности, вся жизнь уходит на приобретение усадьбы с огородом, в котором растет крыжовник. Николай "недоедал, недопивал, одевался Бог знает как, словно нищий, и все копил и клал в банк". Он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, только потому, что у нее водились деньжонки, и под старость лет достиг вожделенной цели.

Но что стало с этим человеком? "Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед,- того и гляди, хрюкнет в одеяло". Это был уже не робкий бедняга чиновник, а новоявленный барин; говорил он одни только истины, и таким тоном, точно министр: "Образование необходимо, но для народа оно преждевременно", "телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы". А по вечерам он с жадностью ел кислый, но зато свой собственный, не купленный крыжовник и все повторял: "Как вкусно!.. Ах, как вкусно! Ты попробуй!" (*195) "Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! ...Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других". "...Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!"

Но призыв, обращенный рассказчиком к собеседникам, остается неразделенным. "Рассказ Ивана Ивановича не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина". "Однако пора спать,- сказал Буркин, поднимаясь.- Позвольте пожелать вам спокойной ночи". Не спал только Иван Иванович, да "дождь стучал в окна всю ночь"... В рассказе "О любви" живое, искреннее, таинственное чувство губится самими любящими сердцами, приверженными к "футлярному" существованию. Они боятся всего, что могло бы открыть их тайну им же самим. Героиня боится нарушить покой безлюбовного семейного существования, "футляром" которого она дорожит. Герой не может порвать с будничной жизнью преуспевающего помещика, бескрылой и скучной: "Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную". В мире усеченного существования нет места "таинству великому", каким является любовь. И лишь когда наступила разлука, со жгучей болью в сердце герой понял, "как ненужно, мелко и как обманчиво было" все то, что им мешало любить. Люди "маленькой трилогии" многое понимают. Они осознали безысходный тупик "футлярной" (*196) жизни. Но их прозрения чуть-чуть запаздывают. Инерция беликовского существования держит в плену их души, за праведными словами не приходит черед праведных дел: жизнь никак не меняется, оставаясь "не запрещенной циркулярно, но и не разрешенной вполне". Показывая исчерпанность и несостоятельность всех старых устоев русской жизни, Чехов не скрывает и трудностей, которые подстерегают Россию на пути обретения духовной свободы.

От Старцева к Ионычу

Страшное зло омертвения человеческих душ, погруженных в тину обывательщины, обнажается Чеховым в рассказе "Ионыч". Семья Туркиных, слывущая в городе С. "самой образованной и талантливой", олицетворяет мир, потерявший красные кровяные шарики, уже обреченный на бесконечное повторение одного и того же, как заигранная граммофонная пластинка. Отец семейства "все время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю". Призрачная, жутковатая имитация юмора, мертвый скелет его... Мать, Вера Иосифовна, сочиняющ