Творчество второй половины 80-х годов
К середине 80-х годов в творчестве Чехова намечается некоторый перелом. Веселый и жизнерадостный смех все чаще и чаще уступает дорогу серьезным, драматическим интонациям. В мире пошлости и казенщины появляются проблески живой души, проснувшейся, посмотревшей вокруг и ужаснувшейся своего одиночества. Все чаще и чаще чуткое ухо и зоркий глаз Чехова ловят в окружающей жизни робкие признаки пробуждения. Прежде всего появляется цикл рассказов о внезапном прозрении человека под влиянием резкого жизненного толчка - смерти близких, горя, несчастья, неожиданного драматического испытания. В рассказе "Горе" пьяница-токарь везет в больницу смертельно больную жену. Горе застало его "врасплох, нежданно-негаданно, и теперь он никак не (*172) может очнуться, прийти в себя, сообразить". Его душа в смятении, а вокруг разыгрывается метель: "кружатся целые облака снежинок, так что не разберешь, идет ли снег с неба, или с земли". Раскаяние заставляет токаря мучительно искать выход из создавшегося положения, успокоить старуху, повиниться перед нею за беспутную жизнь: "Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, зря. Я тебя жалею". Но поздно: на лице у старухи не тает снег. "И токарь плачет... Он думает: как на этом свете все быстро делается!.. Не успел он пожить со старухой, высказать ей, пожалеть ее, как она уже умерла". "Жить бы сызнова..." - думает токарь. Но не прошла одна беда, как навалилась другая. Он сбивается с пути, замерзает и приходит в себя на операционном столе. По инерции он еще переживает первое горе, просит заказать панихиду по старухе, хочет вскочить и "бухнуть перед медициною в ноги", но вскочить он не может: нет у него ни рук, ни ног. Трагичен последний порыв токаря догнать, вернуть, исправить нелепо прожитую жизнь: "Лошадь-то чужая, отдать надо... Старуху хоронить... И как на этом свете все скоро делается! Ваше высокородие! Павел Иваныч! Портсигарик из карельской березы наилучший! Крокетик выточу...
Доктор машет рукой и выходит из палаты. Токарю - аминь!" Трагизм рассказа оттеняется предельно сжатой и как бы протокольной манерой повествования. Автор никак не обнаруживает себя, сдерживает свои чувства. Но тем сильнее оказывается впечатление от краткой повествовательной миниатюры, вместившей в себя не только трагедию жизни токаря, но и трагизм человеческого существования вообще. В рассказе "Тоска" Чехов придает теме внезапного прозрения человека новый поворот. Его открывает эпиграф из духовного стиха: "Кому повем печаль мою?" Зимние сумерки. "Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки". Каждый предмет, каждое живое существо окутано, отделено от внешнего мира холодным одеялом. И когда извозчика Иону Потапова выводит из оцепенения крик подоспевших седоков, он видит мир "сквозь ресницы, облепленные снегом". У Ионы умер сын, неделя прошла с тех пор, а поговорить ему не с кем. "Глаза Ионы тревожно и мучени-(*173)чески бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно..." Едва лишь проснулась в Ионе тоска, едва пробудился страдающий человек, как ему не с кем стало говорить. Иона-человек никому не нужен. Люди привыкли видеть в нем лишь извозчика и общаться с ним только как седоки. Пробить этот лед, растопить холодную, непроницаемую пелену Ионе никак не удается. Ему теперь нужны не седоки, а хотя бы один человек, способный откликнуться на его неизбывную боль теплом и участием. Но седоки не желают и не могут стать людьми: "А у меня на этой неделе... тово... сын помер!" - "Все помрем... Ну, погоняй, погоняй!"
И поздно вечером Иона идет проведать лошадь. Неожиданно для себя он изливает всю накопившуюся тоску перед нею: "Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?" Мера человечности в мире, где стали редкими сердечные отношения между людьми, оказывается мерою духовного одиночества. Этот мотив незащищенности, бесприютности живых человеческих чувств прозвучит позднее в "Даме с собачкой". Рассказы Чехова о пробуждении живой души человека напоминают в миниатюре основную коллизию романа-эпопеи Толстого "Война и мир" (Андрей под небом Аустерлица, Пьер перед Бородинской битвой и т. д.). Но если у Толстого прозрения вели к обновлению человека, к более свободному и раскованному общению его с миром, то у Чехова они мгновенны, кратковременны и бессильны. Искры человечности и добра гаснут в холодном мире без отзвука. Мир не в состоянии подхватить их, превратить в пожар ярких человеческих чувств. Не потому ли и остается Чехов в пределах жанра короткого рассказа?
На ранних этапах творческого пути он пытался создать роман, овладеть большой эпической формой. К этому усиленно подталкивали его и литературные друзья. Сказывалась инерция прошлого этапа развития русской литературы: Толстой, Достоевский, Тургенев, Щедрин упрочили свою (*174) славу классических писателей созданием крупных эпических произведений. Но в литературе 80-х годов жанр большого романа стал уделом второстепенных писателей, а все значительное начиналось с рассказа или небольшой по объему повести. Чехову не суждено было написать роман. Роман изображает становление и драму человеческой личности, живущей в широких и разносторонних связях с окружающим миром. Русский роман 60-70-х годов вырастал на почве стремительного общественного развития, когда, по словам В. И. Ленина, за несколько десятилетий "в России совершались превращения, которые в старых странах Европы заняли целые века". Жизнь России 80-х годов оказалась, напротив, неблагодатной почвой для романа. В эпоху безвременья, идейного бездорожья, осложненного правительственной реакцией, история как бы "прекратила течение свое". Ход истории не ощущался, пульс общественной жизни бился слабо и прослушивался с трудом, человек чувствовал себя одиноким, предоставленным самому себе, вне живой связи с общественным целым. Чеховский герой упорно старается, но никак не может войти в общую жизнь и стать героем романа. Разрыв человеческих связей и его драматические последствия - вот характерная примета времени и ведущая тема чеховского творчества. Мир распался на атомы, общая жизнь людей измельчала и превратилась в мертвый, официальный ритуал. Общая идея, одушевлявшая и окрылявшая некогда людей, распалась на множество частных, "осколочных" идеек, которые не в состоянии отразить жизнь в целом, уловить всю полноту бытия. В такой общественной ситуации о целом состоянии мира можно судить по мельчайшей клеточке его, суть которой может быть исчерпана в жанре короткого рассказа. Не потому ли другой темой творчества Чехова 80-х годов станет тема мотыльковой, ускользающей красоты. В "Рассказе госпожи NN" вспоминается мгновение одного летнего дня в разгаре сенокоса. Судебный следователь Петр Сергеевич и героиня рассказа ездили верхом на станцию за письмами. В дороге случилась гроза и теплый, шальной ливень. Петр Сергеевич, охваченный порывом радости и счастья, признался в любви молодой рассказчице: "Его восторг сообщился и мне. Я глядела на его вдохновенное лицо, слушала голос, который мешался с шумом дождя и, как очарованная, не могла шевельнуться". А потом? А потом ничего не случилось. Героиня вскоре уехала в город, где Петр Сергеевич изредка навещал ее, но был скован, неловок. В городе между героями возникла (*175) стена общественного неравенства: он - беден, сын дьякона, она - знатна и богата. Так прошло девять лет, а вместе с ними и лучшая пора жизни - молодость и счастье.
Но Чехов дорожит вот таким внезапным, непредсказуемым и хрупким мгновением открытого, сердечного общения между людьми, общения в обход всего привычного, повседневного, устоявшегося. Чехов любит неожиданные проблески счастья, возникающие из мгновенного, подчас негласного влияния одного человека на другого. Он ценит мотыльковые связи не случайно: слишком обветшали и утратили человечность традиционные формы отношений между людьми, слишком они застыли, приняли ролевой, автоматический характер. Пусть открываемая Чеховым в мгновенных связях красота чересчур хрупка, неуловима, непостоянна. В том, что она существует и непредсказуемыми, шальными порывами посещает этот мир, скрывается для Чехова залог грядущего изменения жизни, возможного ее обновления.
Третье направление поиска живых душ в творчестве Чехова - обращение к теме народа. Создается целая группа рассказов, которую иногда называют чеховскими "Записками охотника". Влияние Тургенева здесь несомненно. В рассказах "Он понял", "Егерь", "Художество", "Свирель" героями, как у Тургенева, являются не прикрепленные к земле мужики, а вольные, бездомные люди - пастухи, охотники, деревенские умельцы. Это люди внутренне свободные, артистически изящные, по-своему мудрые и даже ученые. Только учились они "не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы". В мире простых людей, живущих на просторе вольной природы, находит Чехов живые силы, будущее России, материал для грядущего обновления человеческих душ. Старый пастух в рассказе "Свирель" - настоящий крестьянский философ. Он с горечью говорит о грозных приметах оскудения природы. Исчезают на глазах гуси, утки, журавли и тетерева. "И куда оно все девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины... Меньше стало и всякого зверья..." Обмелели и обезрыбели реки, поредели леса. "И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет". Народным чутьем пробивается пастух к пониманию законов экологического равновесия, нарушение которых угрожает большой катастрофой. "Жалко! - вздохнул он после некоторого молчания.- И, (*176) Боже, как жалко! Оно, конечно, Божья воля, не нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, Господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари - все ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!" А причину природного оскудения пастух видит в нравственной порче человека. Может, и стал народ умней, но зато и подлей. "Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку?.. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо... Так и живет пустяком... А все отчего? Грешим много, Бога забыли... и такое, значит, время подошло, чтобы всему конец".
Об этой же тревожной любви-жалости к истощающейся природе и духовно обнищавшему человеку поет пастушеская свирель: "а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека... стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался в природе. Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла".
К этой группе рассказов примыкает пронзительный чеховский "Ванька" и знакомая с детства каждому русскому человеку "Каштанка", в которой жизнь простых людей, безыскусных и непритязательных, сталкивается с сытой, но "придуманной" жизнью цирка. И когда перед Каштанкой, познавшей все прелести "хождения в струне", все трюки отрепетированной жизни, возникает возможность вернуться назад, к простоте и свободе,- она "с радостным визгом" бросается к столяру Луке Александровичу и его сыну Федюшке. А "вкусные обеды, ученье, цирк" - "все это представлялось ей теперь, как длинный перепутанный, тяжелый сон". Особо выделяется в творчестве Чехова второй половины 80-х годов детская тема, во многом опирающаяся на традиции Толстого. Детское сознание дорого Чехову непосредственной чистотою нравственного чувства, незамутненного прозой и лживой условностью житейского опыта. Взгляд ребенка своей мудрой наивностью обнажает ложь и фальшь условного мира взрослых людей. В рассказе "Дома" жизнь четко подразделяется на две сферы: в одной - отвердевшие схемы, принципы, правила. Это официальная жизнь (*177) справедливого и умного, но по-взрослому ограниченного прокурора, отца маленького Сережи. В другой - изящный, сложный, живой мир ребенка. Сюжет рассказа довольно прост. Прокурор Евгений Петрович Быковский узнает от гувернантки, что его семилетний сын Сережа курил: "Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос".
Теперь "усовещивать" сына пытается отец, мобилизуя для этого весь свой прокурорский опыт, всю силу логических доводов: "Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром... У тебя есть лошадки и картинки... Ведь я их не беру?..
- Возьми, если хочешь! - сказал Сережа, подняв брови.- Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери!"
Над детским сознанием не властна мысль о "священном и неприкосновенном праве собственности". Столь же чужда ему и сухая правда логического ума:
"Во-вторых, ты куришь... Это очень нехорошо!.. Табак сильно вредит здоровью, и тот, кто курит, умирает раньше, чем следует. ...Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, быть может, жил бы до сегодня...
- Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! - сказал Сережа.- Его скрипка теперь у Григорьевых!"
Ни одно из взрослых рассуждений не трогает душевный мир ребенка, в котором существует какое-то свое течение мыслей, свое представление о важном и не важном в этой жизни. Рассматривая рисунок Сережи, где нарисован дом и стоящий рядом солдат, прокурор говорит: "Человек не может быть выше дома... Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату..." - "Нет, папа!.. Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз". Ребенок обладает не логическим, а образным мышлением, наподобие того, каким наделена у Толстого Наташа Ростова. И мышление это, по сравнению со схематизмом взрослого, логического восприятия, имеет неоспоримые преимущества.
Когда умаявшийся прокурор сочиняет заплетающимся языком сказку о старом царе и его наследнике, маленьком принце, хорошем мальчике, который никогда не капризничал, рано ложился спать, но имел один недостаток - он курил, то Сережа настораживается, а едва заходит речь о смерти принца от курения, глаза мальчика подерги-(*178)ваются печалью, и он говорит упавшим голосом: "Не буду я больше курить..." Весь рассказ - торжество конкретно-чувственного над абстрактным, образного над логическим, живой полноты бытия над мертвой схемой и обрядом, искусства над сухой наукой. И прокурор вспомнил "себя самого, почерпавшего житейский смысл не из проповедей и законов, а из басен, романов, стихов..."
Повесть "Степь" как итог творчества Чехова 80-х годов
В рассказах Чехова о детстве зреет художественная мысль писателя о неисчерпаемых возможностях человеческой природы, остающихся невостребованными в современном мире. Художественным итогом его творчества эпохи 80-х годов явилась повесть "Степь", развивающая и углубляющая детскую тему. Внешне "Степь" - история деловой поездки: купец Кузьмичов и отец Христофор едут в город через степь продавать шерсть. С ними вместе мальчик Егорушка, которого они должны определить в гимназию. Его взрослые спутники - деловые, скучноватые люди. Кузьмичову и во сне снится шерсть, он торгует даже в сновидениях. Коммерческая тема тянется через всю повесть. "Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок... и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки кредитных бумажек". Выросла огромная куча денег, от которой исходил "противный запах гнилых яблок и керосина". Ради этой "кучи" кружит по степи другой делец, Варламов, который изводит громадные природные богатства степи в пачки противно пахнущих купюр. В повести разыгрывается конфликт между живой степью и барышами, между степной природой и мертвой цифрой, извлекаемой из нее. Активна в этом конфликте природа. Первые страницы повести передают тоску бездействия, тоску застоявшихся, сдавленных сил. Много говорится о зное, о скуке. Как будто "степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные..." Песня женщины в степи, "тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач", сливается с жалобой природы, "что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну", "что ей страстно хочется жить".
Постепенно жалобные и тоскливые ноты уступают место грозным и предупреждающим. Степь копит силы, чтобы в один прекрасный день свергнуть ненавистное ей иго тесноты и духоты. "Что-то необыкновенно широкое, размашистое (*179) и богатырское тянулось по степи вместо дороги... Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца... И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!" Степь отторгает от своих просторов мелких, суетных людей вроде торговца Варламова и купца Кузьмичова. А за степным простором незаметно для читателей встает образ "прекрасной и суровой родины". История, как и природа, умеет выходить сама из собственного застоя. Разражается гроза, как самоочищение, бунт степи против ига, под которым она находилась, и выход в полнокровную, свободную жизнь. "Раздался новый удар, такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало, а издавало сухие, трескучие, похожие на треск сухого дерева звуки...
"Трах! тах! тах!" - понеслось над его головой, упало под воз и разорвалось - "Ррра!".
Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелой поступью... - Дед, великаны! - крикнул Егорушка, плача".
Так на грозовом распаде в детском сознании Егорушки великанами видятся русские мужики, державшие на плечах не пики, а железные вилы. Образ степи, не теряя бытового жизнеподобия, наполняется у Чехова грозными предвидениями и предчувствиями. Между степью и людьми из народа возникает художественная связь. Озорной и диковатый мужик Дымов, восклицающий на весь степной простор: "Скушно мне!" - сродни природе, которая "как будто что-то предчувствовала и томилась", сродни "оборванной и разлохмаченной туче", имеющей "какое-то пьяное, озорническое выражение".
К жизни степи глухи Кузьмичов и отец Христофор. Но ее тонко чувствуют во всей игре звуков, запахов и красок люди из народа и близкое к ним детское существо Егорушки. Душа народа и душа ребенка столь же полны и богаты возможностями, столь же широки и неисчерпаемы, как и вольная степь, как и стоящая за нею чеховская (*180) Россия. В повести торжествует чеховский оптимизм, вера в естественный ход жизни, который приведет людей к торжеству правды, добра и красоты. Предчувствие перемен, таинственное ожидание счастья - мотивы, которые получат широкое развитие в творчестве Чехова 90-х - начала 900-х годов.
На исходе 80-х годов Чехов испытал неудовлетворенность собственными "малыми делами" - медицинской практикой в провинции, строительством школ и библиотек. Появилось дерзкое желание пуститься в далекое и трудное путешествие на самый край русской земли - на остров Сахалин. Выбор был не случайным. "Сахалин,- писал Чехов,- это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек, вольный и подневольный", место, где "мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски..." В апреле 1890 года Чехов через Казань, Пермь, Тюмень и Томск отправился в изнурительную поездку к берегам Тихого океана. Уже больной чахоткой, в весеннюю распутицу он проехал на лошадях четыре с половиной тысячи верст и лишь в конце июля прибыл на Сахалин. Здесь в течение трех месяцев он объездил остров, провел поголовную перепись всех сахалинских жителей и составил около 10 тысяч статистических карточек, охватывающих все население острова.
"Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!" - вот итог беспримерного путешествия, покрывающий впечатления жуткие и тяжелые, связанные с жизнью каторжных и ссыльных, с административным произволом властей. "На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивейший из всех сибирских городов... Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!" "Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная... Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России". Путешествие на остров Сахалин явилось важным этапом на пути гражданского возмужания его таланта. Была написана книга очерков "Остров Сахалин", которой Чехов не без основания гордился, утверждая, что в его "литературном гардеробе" появился "жесткий арестантский халат". Писатель вскрыл такие злоупотребления тюремной и каторжной администрации, которые обеспокоили само правительство, назначившее специальную комиссию для расследования положения ссыльнокаторжных на Сахалине.