Глава IV. Структурные категории древнерусской

Музыки.

…какова же эта дисциплина,

познание которой, очевидно,

весьма тонко ограждено от

наиболее грубых душ

Августин Блаженный

В систему древнерусского певческого искусства входили понятия, связывающие его с христианской традицией, в лоне которой оно складывалось как часть православной литургии и аскетики (жанры и способы исполнения богослужебного пения; чин, обряд, соборность). Структурные категории знаменного пения, образующие, условно говоря, уровень специальный, принадлежат, в отличие от понятий более общих, таких, как канон, импровизация, цикличность[391], ритм, исключительно древнерусской певческой традиции.

К таким “специальным” понятиям столпового пения относится понятие “знамя” (от греч. Σήμα – знак), давшее название главному виду пения Средневековой Руси. В нем просматриваются два уровня: символический, родственный “знамению”, и знаковый. Азбуки крюкового пения содержат указания на три функции знака, определяющие три плана существования семиографии: графика знаменных нот, их название и значение. “При изучении знамен нужно с особенной внимательностью всматриваться в их начертание<...> Успех пения будет обеспечен, если учащийся, узнав обстоятельно начертание, название и значение знамен, позаботится правильно усвоить звуки, то есть будет уметь правильно петь лествицу”.[392]

Место так называемых “музыковедческих” терминов: знамя, попевка, глас, фитное пение — в системе знаменного распева выявляется в этой главе в контексте рассмотрения такой фундаментальной характеристики древнерусского церковного пения, как культ Слова-Логоса, текста Священного Писания. Специфика взаимоотношений слова и мелодии в богослужебном пении определяет, в свою очередь, такую его особенность, как “несимметричный”, “свободный” ритм. Культ слова оказал влияние и на формирование исполнительского канона, выдвинув главным требованием “разумность” пения.

Рассмотрение структурных категорий знаменного пения позволяет хотя бы в самых общих чертах представить себе контуры величественного здания древнерусской певческой культуры, в котором есть еще так много неоткрытого. В 1949 г. М.В.Бражников писал А.В. Оссовскому: “Именно теперь, с многолетним опытом за плечами, я все больше и больше убеждаюсь в том, что настоящая правда о моем предмете еще не сказана и что о нем попросту не знают того, что о нем следует знать, и что он заслуживает еще более высокой оценки, чем та, которую давали ему самые преданные и знающие исследователи дореволюционного времени.”[393] Позволяя себе продолжить мысль ученого, выскажем предположение, что устройство знаменного распева было тесно связано с особенностями христианской духовной жизни, ее аскетической стороной. Строение знаменного пения фиксировало такие сложные духовные реалии, такое «сцепление» звука и чувства, такие сокровенные глубины человеческой психики и связей интонации, голоса и нюансов эмоциональной жизни, которые вряд ли доступны современной музыке. Как не может быть понятной и простой психическая жизнь вообще, так не мог быть простым ее музыкальный аналог, имеющий к тому же четкую и весьма сложную цель - возвышение и просветление сокровенных глубин этой жизни.

Понятие “знамя” (а также столп и крюк[394]) родственно другому важному христианскому понятию — “знамение”. Символ — одно из значений знамения. По словам С. Аверинцева, символ как таковой есть именно равновесие выговаривания и умолчания. Он, по выражению Гераклита, “не выговаривает и не скрывает, но знаменует”.[395]

Знамение (греч. shmeĩon), согласно православному церковному словарю, имеет несколько смыслов: 1) чудо; 2) воинское знамя; и 3) символ, образ. Библия дает образы “Знамения в глубину” (Ис. 7, 10-11) — страшное землетрясение, и “Знамений в высоту” или небесных знамений. Это может быть “необычайная тьма, подобная бывшей в Египте при Моисее (Исх. 10, 22-23), остановка солнца и луны, подобная бывшей при Иисусе Навине (I Нав. 10, 12-14)”.[396] Кроме этих древнейших смыслов знамения, в христианстве есть, как известно, крестное знамение, творимое в освящение ума, сердца и дел рук человека. Но значение знамения этим не исчерпывается. Существуют такие “виды” знамений, как «знамение Сына человеческого — крест Христов (Матф. 24, 30)» и знамение Пресвятой Богородицы, имеющее, в свою очередь, также не один смысл. Первый — иконография образа Богоматери Знамение, а второй — “праздник, совершаемый 27 ноября по случаю победы новгородцев над суздальцами лета 1170 г.”.[397] Эта победа была одержана благодаря иконе Богоматери Знамения по молитвам новгородского архиепископа Иоанна.[398]

В типологии изображения Божьей Матери, впервые данной в отечественной науке акад. Н.П. Кондаковым, иконография Влахернетиссы (Знамения Богоматери) следует сразу же за самым древним иконографическим типом Богородицы — Оранты (Молящейся). Этот тип изображает Пречистую в полный рост с молитвенно воздетыми руками. Н.П.Кондаков полагал, что “самое имя Оранты достаточно для определения ее: это образ молящегося, христианской молитвы”[399] и относил утверждение этого образа в качестве иконографического типа к IV в. н. э. При этом он отмечал, что “молитва, представленная образом Оранты, относится исключительно к типу интимному, внутреннему”.[400]

Икона Богоматери Знамения — это русский аналог византийского образа “Богоматери Панагии” (“Всесвятой”) — “Богоматерь с молитвенно воздетыми руками и с Младенцем на ее лоне”.[401] Образ Знамения Божией Матери помещается в центре второго — пророческого — ряда иконостаса. Поскольку текстовая основа этого образа — пророчество Исайи (7, 14): “Сего ради даст Господь Сам вам знамение: се Дева во чреве приимет и родит Сына и нарекут имя Ему Еммануил”, “еже есть сказаемо, с нами Бог” (Мф. I.23)[402]. Икона Боговоплощения посреди пророческого ряда указывает на непосредственную связь между Ветхим и Новым Заветом. Более общим названием образов Богоматери Знамения и Панагии ученые считают имя “Влахернетиссы”, восходящей к изображению Богородицы с Младенцем на фреске IV века из Острианских катакомб Рима. Богоматерь Влахернетисса — один из основных византийских иконографических типов Божией Матери, получивший широкое распространение в славянских странах, в том числе и в Древней Руси. Чтимые русские списки Богоматери Знамения: Абилацкая, Курская-Коренная, Мирожская, Новгородская, Царскосельская.[403]

Аверинцев обращает внимание на прообраз жеста поднятых рук Богоматери в родственных иконографических типах Оранты и Знамения. Это поднятые руки Моисея во время битвы божьей рати с амалекитянами. Молитва Оранты — “духовная брань”, “напряжение теургической силы, от которого должны “расточиться” видимые и невидимые враги”.[404]

Греческое “shmeion“ — знак, кроме уже приведенных значений, переводится также как примета, признак, значок для определения какой-либо границы, а также, что особенно примечательно, как предел и доказательство.[405] Последнее значение несколько проясняет смысл слов “объяснил” или “изъяснил”, употребляемых как синонимы глагола “роспел” в описании творчества древнерусских распевщиков. “А триоди роспел и изъяснил Иван Нос; он же роспел крестобогородчны и — богородичны минейныя”.[406]

Следует вспомнить и об одном из значений Софии — Премудрости Божией, прекрасном замысле творения, эстетической, художественной стороне созданного мира. “Σojίa“ в переводе с греческого не только мудрость, наука и философия, но и само музыкальное искусство.[407]

Словарь русского языка XI-XVII веков предлагает весьма обширный круг значений слова «знамя» (знак, пятно, метка, символический рисунок, знамение, герб, документ, образец, свидетельство и др.), в который входит и понимание знамени как нотного крюкового знака.[408]

Многогранность значения понятия “знамя”, связь и ассоциативные соединения смыслов этого слова с другими, родственными понятиями, обнаруживают неожиданно новые стороны уже привычного “облика” употребляемых терминов. Это в определенном смысле иллюстрирует высказывание П.Флоренского о преображении чувственного при соприкосновении с культом, или иначе — о превращении его в символ. “Входя в сферу культа, чувственное живет и сочетается уже не по имманентным ему связям, но по иным и делается частью иной, трансцендентной структуры, со своими законами и своими, особыми сцеплениями”.[409]

По аналогии с древнерусской книжностью, музыкальная культура XI - XVII веков существовала на нескольких ярусах. Главный из них составляли подчиненные канонической традиции различные виды богослужебного пения: кондакарное (греческого происхождения); знаменный, малый (столповой) и позднее - большой распевы; демественное пение; путевой распев и более поздние виды пения - греческое, болгарское, киевское. Все эти церковные распевы исполнялись по нотам-знакам: соответственно кондакарным, знаменным и демественным, представляющим собой вариант родственной знаменной, но в то же время особой записи, соответствующей этому празднично украшенному виду пения.

Следующий ярус музыкальной культуры составляли духовные стихи, не имеющие знаковой записи и бывшие аналогом обширному апокрифическому слою древнерусской литературы. Духовные стихи, исполняемые «каликами перехожими», были посвящены библейским событиям и лицам, но не в ортодоксально-церковном, а в народно-песенном осмыслении.[410] Этот ярус «народного богословия» удерживал в своей основе древний славянский мелос, предполагающий и особую манеру исполнения, восходящую к языческой традиции. К духовным стихам примыкал третий - демократический, собственно песенный слой музыкальной культуры, главными темами которого были сюжеты исторические, лирико-событийные, а также многочисленные песнопения, связанные с земледельческим циклом[411].