Три года в училище Живописи. 1874-78 гг.

Занятия свои рисованием и живописью в Московской школе я начал в октябре 1874 года. Поднявшись во второй этаж по красивой лестнице* в переднюю комнату, я вошел в следующую с открытой дверью и выходящей во двор окнами. Эта комната была учительской.

(* Лестница на два марша, полукругом, поднималась на площадку второго этажа. Первый марш вел в переднюю живописного отдела, а левый марш в архитектурное отделение и в раздевальную комнату. В нишах стен стояли античные фигуры: с одной стороны – пляшущий фавн, а с другой – Венера Медицейская. Верхняя площадка окружена была колоннами Дорийского стиля с красивой балюстрадой. С северной стороны из больших окон за колоннами свет падал на скульптуру «Сидящего мальчика» Микель Анджело. Эта лестница впоследствии была уничтожена директором училища Львовым)

В глубине ее на диване и стульях сидели и вели между собой беседу профессора-художники. У первого же окна при входе в комнату за маленьким столиком сидел средних лет, небольшого роста толстяк, письмоводитель Иван Андреевич, он, по-видимому, вмещал в себе всю канцелярскую работу училища. «Вы желаете поступить в школу вольным посетителем? Внесите двадцать пять рублей за первое полугодие. Документов от Вас никаких не требуется». Пока я вынимал деньги и уплачивал мой взнос за полугодие, из глубины комнаты встал и подошел к нам один из преподавателей. Это был Десятов. «В чем дело», - спросил он. Я объяснил ему свое желание поступить в школу и сообщил о своих предварительных занятиях акварелью у Ясновского в Строгановском училище. «Пойдемте, - говорит, и повел меня в гипсовый головной класс, - Рисуйте здесь». Класс был переполнен. Все парты были заняты тесно сидящими друг к другу учениками. Работали, по-видимому, уже не первый день. Мне пришлось поместиться на табуретке близ дверей. Посередине класса, на высоком пьедестале, была поставлена голова «Гения», освещенная верхним светом керосиновых ламп. От меня виден был кончик носа и часть левой щеки «Гения», но прекрасно освещались рефлексами вьющиеся волосы головы, и я с большим интересом рисовал их. Нужно отметить, с гипсов до сего времени я не рисовал, а только с оригиналов. На экзамене рисунок мой помечен был красным карандашом: «в фигурный класс»…

В фигурном классе на следующий месяц утренние мои занятия красками с головы натурщика продолжались под руководством П.А. Десятова, о котором я уже упоминал. Это был старичок невысокого роста, с маленькой седой бородкой и с выдающимся вперед брюшком, всегда в очках и в сером пиджачке, часто вынимал из кармана табакерку и нюхал табачок. Когда садился исправлять ученический этюд с головы натурщика, он надевал непременно двое очков, одни близко к глазам, а другие на кончик своего носа. Через первые очки смотрел на голову натурщика, а через другие – на этюд. Брал колонковую кисть, привязывал к ней другую, чтобы удлинить штиль и садился на таком расстоянии от этюда, чтобы доставать до него удлиненной кистью. Жидко разведенной маслом краской он штришками проходил этюд, распределял их планами по форме лица и такой манерой, нужно заметить, он достигал лепки и света – тени в своей работе.

На вечерних занятиях первый месяц я рисовал под руководством Павла Семеновича Сорокина. Месяц был перед рождественскими каникулами более продолжительный. Фигура гипсовая была поставлена «Боргезского борца», место досталось мне очень трудное, в фас с большим ракурсом. Подошел Сорокин, молча сел, взял у меня папку с рисунком и прорисовал углем всю фигуру. Поправка его меня не удовлетворила. Я не видел в натуре того, что мне нарисовал старый академик. Начинаю понемногу стирать его поправку и добиваться более близкого по моему понятию сходства. Через несколько вечеров Сорокин вторично подходит ко мне, и весь мой рисунок вновь проходит углем с большой утрировкой мускулатуры, особенно первопланной руки и сильным сокращением перспективы всей фигуры в глубине. Но что же мне делать? Я не вижу на первом плане такой большой головы и руки с такими выпуклыми мышцами. Последняя представляется мне вывихнутой. Начинаю опять понемногу стирать профессорскую поправку и не замечаю, что позади парты моей стоит сам Сорокин и наблюдает мою работу. Оборачиваюсь назад в смущении от этой неожиданности, и говорю: «Извините, Павел Семенович, первопланная рука с такими мускулами кажется мне как бы вывихнутой».

«Нарисуйте ее сами не вывихнутой» и отошел от меня. Я чувствовал всю свою нетактичность в своих необдуманных словах и мне было неловко. На экзамене на моем рисунке была отметка № 14. Это было не совсем плохо, так как всех учеников в фигурном классе было более тридцати.

Павел Семенович Сорокин по своей внешности был довольно интересный тип, и мог бы служить хорошей моделью художнику для изображения с него апостола Павла. У него была темная длинная борода и лысина на голове. Густые брови, под которыми блестели темные же большие глаза фанатика. Длинная борода его шаловливым молодым ученикам фигурного класса служила иногда забавой. Когда Павел Семенович, увлеченный поправкой рисунка, сидел за партой с учеником, последний брал снимку (мягкую резинку) и незаметно прилеплял конец длинной бороды увлеченного преподавателя к рисунку. Окончив правку, Павел Семенович поднимался с места и на своей бороде тащил поправляемый им рисунок ученика. Сорокин Павел Семенович был старый холостяк. По окончании Академии* отправлен был за границу и очень продолжительное время жил на Старом Афоне.

Возможно, что это повлияло на его характер и образ жизни. Впоследствии он был привержен к церковным уставам и к аскетической монашеской жизни. Эти сведения сообщил брат его Евграф Семенович Сорокин. Квартиру, как и другие профессора, имел при училище Живописи. Домашним хозяйством у него заведовала старая девица, его сестра.

Некоторые из учеников фигурного класса жили у него и пользовались столом и, приходя в класс, иногда жаловались своим товарищам на подневольную жизнь у Павла Семеновича. В праздники будил их к раннему богослужению, а постом кормил редькой да горохом. Один из его жильцов пришел как-то в класс весь в царапинах на лице и руках. Это были плоды горячей схватки между религиозным фанатиком – учителем с сопротивляющимся непокорным его учеником.

Второй месяц в фигурном классе я работал под руководством Иллариона Михайловича Прянишникова, с виду несколько сурового и грубоватого, а на самом деле, очень доброго и остроумного человека. Масляными красками я писал теперь второй месяц, и освоиться с ними еще не мог хорошо. Ко мне во время работы подошел Прянишников,

(* Академическая программа его висела в фигурном классе. Она изображала «Первых христианских мучеников России»). посмотрел на проложенный красками этюд головы старика, посмотрел и на мою палитру.

«Что вы слюнями-то пишете? Дайте-ка мне вашу палитру». Сел на мою табуретку и начал прописывать этюд мой густыми и жирными мазками. Начал с кончика носа, предмета более выступающего наружу и последовательно переходил к более удаленным частям. Каждый мазок его кисти ложился на свое определенное место, точно и ясно выражал ту или другую форму лица или мышцу. Время от времени, указывая пальцем на палитру, говорил: «Подложите-ка этой красочки. Красочка эта, купленная мною по рекомендации моего соседнего ученика оказалась предательской, розово-телесного цвета, из неаполитанских. Через некоторое время прописанный этюд Прянишниковым почернел.

Затем поставлена была фигура Апоксиомена, для меня была она не так трудна, как Боргезский боец и рисовал ее более спокойно. Работа близилась уже к концу, когда подошел Прянишников и, облокотившись сзади меня на парту, несколько минут смотрел на мой рисунок, я сидел с краю, на нижней скамье. «Подвиньтесь-ка», - говорит. Сел на мое место, взял у меня снимку, тушевальный карандаш и тряпку. С большим любопытством и вниманием смотрел я на его работу, когда он проходил мой рисунок: где потрет пальцем, или тряпкой, где снимкой усилит свет, где легкими штришками углубит тень. Удивительно как хорошо он владел техникой рисунка. Это был достойный и талантливый художник – ученик Евграфа Сорокина, который говорил неоднократно, что надобно учить рисовать, а писать сам научится. Прянишников вполне оправдал это. На экзамене на моем рисунке была отметка № 1.

На следующий месяц в дежурство Павла Семеновича Сорокина я более свободно рисовал, и за «Пляшущего Фавна» получил тоже № 1. И, наконец, в последний месяц академического года за группу «Борцов» получил № 1 и был переведен в Натурный класс.

Фигурный класс по своему простору и обстановке был один из лучших и красиво обставленных в школе. Вдоль стены против света и по бокам стояли прекрасные образцы античных фигур. В свободные часы можно было всегда с них рисовать. Над гипсами по стене висели картины лучших мастеров. Какую эффектную картину, - вспоминаю я, - этот класс представлял весной, в вечернее время: из окон соседней комнаты (передней) в открытую дверь класса проникал луч заходящего солнца и скользил по кентаврам расположенным у дверей, а из окон с противоположной стороны холодная синева сумеречного света окутывала легким покровом античные модели, расположенные по стенам. Да, этот класс походил на храм искусства. Впоследствии, когда я был уже художником и был членом передвижной выставки, в этом классе нередко собирались по вечерам передвижники, и я вспоминаю теперь восторженного поклонника античного искусства среди нас – Василия Ивановича Сурикова. За столом, уставленным бутылками вин и различными закусками, он сидел с карандашом и бумагой и почти все время, с 9 до 12 часов, рисовал с антик. «Ах, какие в старину были великие мастера! Ах, какие мастера!» - восклицал он. Но ничего на свете не бывает вечного... В виду практических каких-то удобств, по настоянию преподавателя Касаткина, фигурный класс директором училища был так видоизменен, что стал походить на фабричное помещение, а не на класс для занятий изящным искусством.

В натурном классе было два профессора: Сорокин Евграф Семенович – брат Павла Семеновича и Перов Василий Григорьевич. Сорокин был замечательный рисовальщик, обладал большим знанием перспективы, анатомии и античной формы. У него мы учились анатомическому построению человеческой фигуры, пропорциям ее и движениям.

Перов был живописец, обладающий большим творчеством. Он учил нас, как собирать материал для нашего творчества, извлекать его из окружающей нас жизни и народного быта.

Сорокин был высокого роста и внушительной наружности, недостаток имел в своей речи, не всегда выговаривал букву «р», вместо слова «краски» говорил «кляски». В класс приходил всегда в черном бархатном пиджаке и белом галстуке. Перов был невысокого роста, большею частью приходил в простом пиджаке, иногда в охотничьем костюме и случалось и во фраке, когда писал портрет с высокопоставленной особы.

Постановка натурщика у Сорокина не была продолжительная, он быстро давал ему позу – поставит, положит или посадит натурщика и обойдет кругом и осмотрит его. Случалось, делал замечания своему любимому натурщику Ивану, толкнет его в зад ногой: «Поди, - скажет, - умойся почище». Иван, несмотря на свой шестидесятилетний возраст, был колоритнее других натурщиков, но грешным делом иногда выпивал.

Перов ставил натуру очень продолжительно, подставлял мольберты, протягивал веревки и однажды принесли крест, к которому он ставил натурщика с просунутыми руками в скобки поперечной доски. Возможно, что он стремился облегчить, с одной стороны, работу натурщика, с другой – ученикам, делая его менее подвижным.

В темах для эскизов, которые были обязательны для учеников натурного класса и задавались ежемесячно, - Сорокин был последователь академического характера, любил темы из народного эпоса или древней истории: для уразумения его тем требовались источники, которые трудно было достать.

У Перова темы предлагались бытового характера или из произведения известных писателей, для исполнения коих от ученика требовалась жизненная наблюдательность и уменье ее выразить. В эскизах всегда проявлялась способность творчества ученика, поэтому лучшие работы поощрялись денежной наградой от 5 до 15 рублей. Эта награда приносила большую пользу ученикам, побуждая серьезно относиться к композиции и глубже продумывать тему.

Сорокин приходил в класс и по порядку просматривал все ученические работы. На вечерних занятиях, молча подсаживался к ученику, брал тряпку и смахивал весь рисунок его. Нужно было внимательно следить за этим молчаливым руководителем, когда он со свойственным ему знанием начинал связывать и приводить в крепкое и цельное соотношение все части человеческой фигуры*.

(* Начинал он со схемы головы. Двумя дугообразными линиями лобной кости и средней лица он определял наклон и поворот головы, затем устанавливал коромысло, образуемое ключицей и лопатками, определял, если оно имело и наклон его. Далее проводил среднюю линию грудной клетки, намечал ложные ребра и бока. Установив грудную клетку, проводил среднюю линию живота, намечал гребешки подвздошной кости и вырисовывал живот. Затем обрисовывал бедро и намечал портняжную мышцу, переходил к чашечке, намечая головки большой и малой берцовой кости. Потгребешку большой берцовой кости вел линию к внутреннему мыщелку, привязывал к этой линии внутреннюю икроножную мышцу. Затем наружную икроножную мышцу привязывал к малой берцовой кости, установив отношение внутреннего мыщелка к наружной, привязывал к ним стопу. Как все старые мастера он строил по основной оси фигуры не по силуэту, как это делают многие теперь, а проведя линию носа).

Если во время его поправки рисунка ломался уголь, он продолжал рисовать тупым углем, но в его некрасивых чертах и в обрывках черных угольных линий выявлялась крепко связанная, стройная и красивая по форме фигура натурщика. Жаль, что этот образованный и культурный художник не всем ученикам был доступен и понятен, - свое педагогическое дело он вел довольно автоматично.

Перов рисовал слабее Сорокина и Прянишникова. Употреблял отвес, чтобы установить правильно фигуру. Не так основательно был знаком с анатомией человека как Сорокин. Поправляя рисунок ученику и, обращаясь к натурщику, говорил: «Вздохни-ка, Иван». И, когда Иван вздыхал, втягивал живот в себя, и, обнаруживая ложные ребра грудной клетки, указывая на них ученику говорил: «Видите, как рисуется подвздошная кость».* Тупым углем или тушевальным карандашом он не рисовал, как Сорокин, а любил, чтобы было хорошо отточены и черту старался проводить красиво и с нажимом. В противоположность молчаливому Сорокину, был с учениками разговорчив, и ученики смело шли к нему за советом. Солидных учеников он звал по имени и отчеству, ученика-ветерана Тарасова, который сидел в натурном классе семь лет, всегда называл Алексей Никитич. Любил и пошутить. Так, помню, ученик Рябушкин вступил в натурный класс очень молодым. Поправляя ему рисунок, Перов неожиданно обращается к нему и спрашивает: «А вы женаты?» Тот, краснея, смущенно говорит: «Нет-с». «А почему же?». Однажды, присаживаясь за мой рисунок спрашивает: «Бываю ли я в Троице-Сергиевой лавре?» «Очень строгий, - говорит, - теперь там наместник, не позволяет бутылку вина пронести в монастырскую ограду». В это время Перов писал монастырскую трапезу. «А братия взяла ушат и вместо воды наполнила его водкой, - несет в ограду и неожиданно в ограде встречает ее настоятель монастыря:

(* В это время анатомия не проходилась в школе и введена была уже впоследствии, как обязательный предмет).

- Вы что несете? - спрашивает он.

- Воду из святого колодца, ваше высокопреподобие, - отвечают ему.

- Поставьте ушат наземь.

Потом, обращаясь к одному из братии, говорит:

- Зачерпни ковшик, пей.

Монах выпил.

- Зачерпни другой. Пей.

Монах выпил.

- Зачерпни третий.

Монах упал перед настоятелем на колени.

- Простите, - говорит, - ваше высокопреподобие, без закуски больше не могу.

Беседуя со мной и зная проведенное мною детство и службу среди духовенства, он неоднократно советовал мне писать картины из быта духовенства, так как быт его мне более знаком, чем другому. Палитра красок у Перова была следующая: Он любил употреблять японскую желтую вместо жженой тердесиены, а вместо кости – бенешварц; любил киноварь и кадиум. Если этюд был сухой, он просил ученика потереть его маковым маслом. Затем брал палитру и жидкой краской – лессировкой проходил весь этюд и плотными и густыми мазками широко прописывал свет. Сила света особенно усиливалась от контраста между прозрачными тенями лессировки и густыми плотными светами.

Палитра Перова мне нравилась, и я любил соединять кобальт с киноварью. Однажды, во время своего дежурства, подходит ко мне Сорокин, смотрит на мой этюд и говорит:

- Краски хороши.

А когда обратил внимание на мою палитру, указывая на киноварь, спрашивает:

- Это что такое?

- Киноварь, - отвечаю.

- Г...., - говорит мне.

Он из красных красок любил и употреблял в живописи краплак и брамрот. Затем вандик и охры и друг., которые при своем соединении с другими, не изменялись. Если подходил поправлять ученический этюд, то предварительно костью и белилами прорисовывал всю его работу. И особенно было печально ученику, когда это происходило накануне экзамена.

Состав учащихся в натурном классе в мое время по возрасту и общественному положению был очень разнообразен. Полуграмотный крестьянин лет 18-20, Волков, жил у Перова, и случалось придет на вечернее занятие и скажет: «Ух! Как я наелся на кухне жирных щей, здорово!»

Перов относился к нему очень благосклонно, в классе называл его Осип Петрович, по примеру Перова и мы все звали также.

Несмотря на свою бедность, Волков отличался честностью. Если попросит денег взаймы, то аккуратно и во время их возвратит. Он получал хорошие отметки, мазок и краски в его этюдах удивительно походили на Перовские. Но рисовал слабо, не понимал не только анатомии фигуры, но и головы. Перов непременно настаивал, чтобы он держал экзамен по наукам. И не мало было смеху, когда его товарищи передавали, как он держал экзамены. На диктанте он писал «ма тник» (маятник). А по географии, куда ни ткнет своим пальцем на глобусе, не попадет на тот город или реку, которую спрашивает его учитель. Наконец, удивленный его знаниями, экзаменатор спрашивает:

- Но, скажите, что это перед вами? - указывая на глобус.

Волков смотрит и задумывается.

- Что спрашиваете вы? «Пузырь».

Рядом с неграмотным Волковым в натурном классе сидит почтенных лет инженер Протопопов, чуть ли не товарищ Перова. Он проводил Севастопольскую железную дорогу и, материально обеспеченный, решил заняться искусством. Рядом с ним два брата Киселева – иконописцы, ученики Лавровской школы, - летом на заработках по сельским церквам, а зимой учатся в Московской школе. Рядом с ними сидит богатый помещик Шатилов и почетный мировой судья, лет тридцати пяти, Коптев, низенького роста толстяк, он пыхтит в жарко натопленном классе и сопит носом.

Между мужчинами есть и одна дама, Алексеева, стриженная, тип пожилой девы. С ней в мою бытность произошла довольно неприятная история. Была ли она строгих правил, или обладала женской стыдливостью, я не знаю, но только всегда писала натурщика со спины. Но вот натурщика Ивана профессор посадил спиной к свету, и фронт его был в тени. Запоздала ли Алексеева занять излюбленное место свое со спины, а может быть теневое место с фронта теперь примирило ее стыдливое чувство и сверх ожидания она села писать натурщика в фас. Несколько дней шло хорошо, этюд она нарисовала и писала красками несколько дней. И Иван был исправлен и не выпивал. Во время антракта, когда натурщик отдыхал, выходили ученики покурить, с ними выходила покурить и Алексеева и как-то замедлила и вошла в класс, когда Иван сидел уже на своем месте и все принялись продолжать работу свою. Алексеева тоже взяла палитру и кисти и начинает писать, но слышит какой-то сдержанный смех среди своих товарищей. Вначале она недоумевает, в чем дело, присмотревшись к натурщику, вдруг бросает на пол свою палитру и кисти и убегает из класса.

- Иван, - обращаются к нему смеющиеся ученики, - посмотри, ты сидишь без мешка, принадлежности, заменяющей фиговый лист.

- Ах, туды ее... , - замахал руками и побежал за ширмы справляться.

Но Алексеева уже не вернулась в натурный класс и из школы исчезла навсегда.

Кривой Иван после скандала с Алексеевой продолжал свою службу в училище. Он был красиво сложен и колоритен, несмотря на свой шестидесятилетний возраст и заменить его другим было трудно. Когда исполнилось его службы в училище тридцать пять лет, ученики решили почтить юбиляра и пустили в ход подписной лист в его пользу, собрали порядочную сумму и передали ему. Иван очень нас благодарил. Но потом вспомнил, что в старое время учениками школы были Перов и Прянишников и они работали с него, как в настоящее время ученики, и вот после первого вечернего сеанса Иван быстро вскакивает с места, подходит и наклоняется с подписным листом к Перову. Перов сидел около меня на нижней скамье.

- Что это, - спрашивает Перов Ивана.

- А вот почитайте, - говорит Иван.

Перов читает заглавный лист, берет карандаш и начинает писать «От Перова 5». Иван устремляет свой глаз на бумагу в ожидании, - Перов некоторое время медлит и взглядывает на Ивана и потом к поставленной им цифре «5» приписывает «копеек» и отдает обратно лист Ивану. Иван уходит и ворчит недовольный, принимая шутку Перова за действительность.

В более дружественных и близких отношениях я был с В.А. Симовым

Виктор Андреевич Симов много лет состоял декоратором Художественного театра. Эта дружба не прекращалась между нами и по выходе из училища. Однажды Перов сообщает ученикам, что за границей художники теперь пишут на холстах, загрунтованных гипсом. Мы же свои этюды в большинстве писали на бумаге. Рисовали с натурщика углем на листе слоновой бумаги, прибивая ее к доске. Затем отдавали служителю приклеивать его за 5 копеек и писали масляными красками.

Услышав новость от Перова о холсте, Симов и я решили сделать опыт, - рассчитывая, что это обойдется недорого. Купили аршина три холста, гипс и клей и отправились в Харитоньевский переулок на квартиру, где жил Симов со своей доброй матушкой. Натянули холст и прикрепили его к полу кнопками. Затем довольно густо развели гипс и покрыли холст, оставив его сохнуть до следующего дня. На следующий день, к нашему удивлению, холст оказался так крепко присохшим к полу, что с трудом отодрали его и испортили под ним крашеный пол.

Мне не пришлось рисовать в оригинальном классе Московской школы, в которой преподавали П. Сорокин и Саврасов. Ученики же передавали, как многие из них механически копировали сетку штрихов Жульеновских оригиналов. Но что было главное: сущность формы предмета изображаемой штрихами, на это мало обращали внимания, и впоследствии, поэтому была программа оригинального класса изменена.

Одновременно в натурном классе со мной были ученики, которые хорошо и разумно пользовались Жульеновскими штрихами в своих рисунках, как, например: К.В. Лебедев. Но были и такие, как Алексей Никитич Тарасов, величали его по имени и отчеству за старшинство в классе. Семь лет он сидел и работал в натурном классе, усердно прокладывая штришки на своем рисунке и законопачивая их пунктиром и не только фигуру натурщика, но и фон. Теперь это покажется невероятным, чтобы ученик сидел в одном и том же классе более семи лет, но в прошлом это было возможно. В натурном классе народу было не так много: двадцать пять – тридцать учеников и лишний один человек мешать не мог. Алексей же Никитич человек был скромный среди товарищей, низенького роста, в белом галстуке и к тому же обеспеченный, как московский домовладелец. Перов нередко подходил к нему и говорил:

- На Вашем рисунке и кованая муха не устоит (так гладко был затушеван у него рисунок).

Желая избавиться от напрасного труда многих учеников в тушевке, Перов ставил натуру иногда на более короткое время.

В классных этюдах по живописи я отставал от многих товарищей, но по рисункам на вечерних занятиях скоро приобрел первенство и без Жульеновских штрихов. Перову нравилось, как я рисовал. Указывая на мои рисунки, он как-то обратился к ученикам и говорит:

- Вот как нужно рисовать.

Это была большая от него мне честь и, признаюсь, меня сконфузила перед учениками. В антракте меня окружили ученики и смотрели мой рисунок.

- Клавдий, Клавдий, - звал Тарасов Лебедева, - ну, пойди, посмотри, за что его хвалит Перов, я не понимаю.

Подошел с другими товарищами и Волков.

- Ну, черт его знает, - говорит, - глядите, он видит ребра не только на боках, но и на спине.

Однажды, при поправке моего рисунка Перовым, повторилась такая же история со мной, какая была в фигурном классе с П. Сорокиным. Перов на моем рисунке поправил ноги натурщика: сделал потолще икры и пошире следки, и, возможно, он был прав, но я стер его поправку и опять сделал по-своему. Перов, возможно, заметил это, но до времени молчал. За несколько минут до конца последнего сеанса, когда была протянута вдоль класса веревка для рисунков, Перов подсел к моему рисунку.

- Дай-ка, - говорит, - карандаш, - и вторично прорисовал на моем рисунке ноги и следы натурщика, и, не дожидаясь, когда часы пробьют окончание сеанса, он обратился к ученикам:

- Вешайте, - говорит, - господа, свои рисунки.

Натурщик соскочил со своего места, ученики шумно бросились вешать каждый свой рисунок, и я был побежден в своем упорстве.

Первый год в натурном классе я числился вольным посетителем. Но когда узнал об этом Перов, он удивился, почему не числюсь учеником. Я объяснил ему, что инспектор отказывает принять меня учеником, так как я состою на службе и имею разрешение посещать школу только от ближайшего моего начальства.

- Пустяки, - говорит Перов, - вы скажите инспектору, что ваш документ и есть освобождение от службы.

Говорил ли, что Перов обо мне инспектору, не знаю, но на второй год моего пребывания в натурном классе я был зачислен в ученики с платой тридцать рублей вместо пятидесяти и в конце года наравне с другими за успехи получил награду красками и кистями.

В конце второго года пребывания моего в натурном классе на экзамене я удостоен был двух серебряных медалей за рисунок и этюд красками.

В школе я пробыл три года. Это время пролетело для меня незаметно, и расставаться со школой было мне жалко. В ней не видел я той казенщины, которая существовала в других пройденных мною школах. Не было державного администратора, в кабинет которого вы входили бы робко. Был инспектор художник К.А. Трутовский. На передвижной выставке мы видели ежегодно его картины из малороссийского быта и любовались ими, но никаких от него административных распоряжений мы не видели*.

Не было и звонков, которые возвещали бы нам начало и конец занятий в классе. В натурном классе на стене висели часы, но бой их возвещал начало и конец сеанса натурщику. По-видимому, в школе не было никакой власти. Но тишина и порядок в классе не нарушались и в отсутствии профессора.

Мало казалось нам положенных часов для рисования или живописи, мы складывались по пятаку или гривеннику, платили их натурщику и работали лишний час. Товарищ не имел средств внести за право учения, имущие складывались по рублику и выручали его. Между нами была сплоченность и товарищеская дружба.

Окончив утренние занятия по живописи, иногда группой мы собирались в мастерской А.К. Саврасова, где стояли картины его, не поступившие на передвижную выставку, или Третьяковскую галерею:

«Нижний Новгород», «Лес с коровами» и другие. В мастерской Саврасова работали и ученики его: Зарецкий, который писал

(* В конце второго года моего пребывания в натурном классе в помощь Трутовскому появляется А.З. Мжедлов, на первых порах он заведует сохранением ученических этюдов. О нем речь будет впереди).

«Весну», впоследствии приобретенную училищем, И.В. Волков - «После дождя», С..А. Светославский - «Вид из окна на церковь», «Флора и Лавра» (в Третьяковской галерее). С.А. Коровин пишет и несколько раз переписывает «Зимний серый день». К нему подходит И.И. Левитан. «Главное, - говорит он, - мотив, мотив главное, Сергей Алексеевич, в картине». Коровин бросает на него свой острый, испытывающий взгляд и молчит.

Наступали после трех часов зимние сумерки, работать темно, до пяти часов – начала вечерних занятий остается свободное время. Большой группой отправляемся пить чай в трактир у Мясницких ворот. Чай пьем с теплыми калачиками (при училище ничем съедобным не торговали). Здесь было много споров у нас об искусстве и картинах, появившихся на периодической или другой выставке, о новых работах наших профессоров и т.д. Здесь же возникает впервые мысль об устройстве самостоятельной ученической выставки, которая ранее была придатком к ежегодной передвижной выставке и занимала одну последнюю комнату. Эта выставка, благодаря сочувствию Перова и его энергичному ходатайству перед Московским генерал-губернатором – президентом Училища, открыта была в 1878 году и просуществовала около сорока лет. На первой выставке участвовали двадцать пять учеников, среди коих были и медалисты. У меня хранится фотография участников этой выставки, поднесенная в благодарность Перову. В Московских ведомостях по поводу этой выставки помещена была критическая статья, и на мою долю выпал очень благоприятный отзыв за написанный портрет с моего сослуживца. Большинство участников этой первой выставки впоследствии получили известность и работы их приобретены Третьяковым в его Галерею. Вот их фамилии: Н. Касаткин, А. Кисилев, К. Коровин, Сергей Коровин, Комаровский, И. Левитан, К. Лебедев, Н. Матвеев, С. Милорадович, А. Рябушкин, С. Светославский, В. Симов (по сие время состоит декоратором Художественного театра), В. Смирнов, А. Протопопов, А. Янов, и Эллерт (декоратор Большого театра).

Училище иконописания.

В 1878 году, весной, окончил я свои занятия в Училище живописи, ваяния и зодчества с двумя серебряными медалями за рисование и живопись. Осенью того же года меня пригласили преподавать рисование в Училище иконописания.

Училище иконописания открыто было для детей бедного сельского духовенства, которое не в состоянии было содержать своих детей в семинариях, с программой низшего учебного заведения, плюс анатомия. В проекте училища принимали большое участие художники, преподаватели живописи Евграф и Павел Сорокины. Павел Сорокин в течение пяти лет вел дело преподавания в этом училище с молодым художником Казаковым. Но потом ушел и на его место были приглашены художники Колесов для руководства мастерской церковной живописи, а Шпортун – рисованием с гипсовых голов. Мне же представлен был класс рисования с оригиналов.

Четыре мастерских с большим светом и оригинальный класс с пюпитрами были устроены образцово. Две мастерских внизу пустовали, и, одна из них была впоследствии занята мною, где я написал свою первую историческую картину «Черный собор» (в Третьяковской галерее).

Во главе управления Училищем иконописания был Иван Петрович Ключерев, с высшим образованием, он являлся постоянным административным лицом, а не Алексей Петрович Ключарев, студент семинарии, которому приписывает главное управление Игорь Грабарь в своей монографии.

Колесов и Шпортун были ученики Зарянко, чем они очень гордились. На меня же, как на молодого и малоопытного художника, ученика бывшего их товарища Перова, смотрели свысока. Действительно, между ними и мной была разница большая и в летах, и в характере искусства. Им обоим было уже за пятьдесят, а мне только двадцать четыре. Колесов и Шпортун никогда не участвовали своими работами ни на передвижной выставке, ни в Обществе любителей, и я смотрел на них, как на ремесленников искусства.

Колесов был шаблонный живописец. Творчества своего в работе церковной живописи он не вносил, как известные художники Виктор Васнецов, мастера Исаакиевского собора или храма Христа Спасителя. Работал же Колесов по эстампам или фотографиям с работ других художников. Так он и вел работы с учениками в своей мастерской в Училище: раздавал им фотографии, с которых они рисовали и раскрашивали иконы, кто как умел. Потом подготовленные учеников хлестко проходил и заканчивал. Главная задача была, как заведующих училищем иконописания, так и Колесова, - выручить на работах как можно больше денежных средств, для поддержания училища. В этом случае Колесов был мастер втирать очки заказчикам и училищной администрации. И напрасно Игорь Грабарь признавал его в своей монографии очень талантливым художником.

При моей встрече с Перовым, когда я сообщил ему, что во главе живописных работ училища, куда я поступил преподавателем рисования, стоит Колесов, Перов постучал по дереву и сказал:

- Это вот что, батенька.

Этим он хотел сказать, что Колесов – деревянный художник.

Администрация старалась как можно больше предоставить работы в мастерскую. Однажды, интеллигентная дама принесла в мастерскую старинную итальянского письма картину «Положение в гроб спасителя». Картина была покрыта лаком и местами осыпалась краска. Следовало снять лак и заправить утраченные места. Колесов же протер всю картину пемзой и хлестко ее всю прописал вновь. Когда явилась заказчица, она увидав свою дорогую и любимую картину совершенно непохожую на нее прежнюю, заплакала: «Что вы сделали с моей картиной? - спросила она. Колесов же, не смущаясь, вынул из своего кармана табакерку и засадил в нос большую порцию табака. «Напрасно вы, сударыня, волнуетесь, сказал он заказчице, картина Ваша теперь стала несравненно лучше, чем была до моей реставрации».

Окна моей квартиры выходили на Гончарный переулок, где был ночлежный дом Морозова. В зимние сумерки иногда я сидел у окна и смотрел на несчастных оборванных людей, которые подходили к окошечку кассы и скрывались за калиткой ночлежного дома. Это были первые мои впечатления, которые побудили меня написать первую мою картину «У ночлежного дома». Кто ее приобрел в обществе любителей художеств, не знаю.

Вторую картину начал компоновать под влиянием прочитанного мною романа Мордовцева «Великий раскол». Читая этот роман, я был увлечен описанием бунта Соловецких монахов, их непреклонной стойкостью. В течение восьми лет Соловецкий монастырь был осаждаем правительственными войсками. Роман Мордовцева, по видимому, и Сурикову дал мысль написать картину «Боярыня Морозова». Когда был написан красками мною эскиз на тему «Черный собор», я случайно прочел появившуюся в журнале «Русский вестник» такую резкую критику профессора Субботина, где Мордовцев облечался в извращении исторических фактов. «Чем же мне теперь, - думал я, - руководствоваться для своей картины, какими материалами? Я обратился к чтению материалов раскола, изданных профессором Субботиным, и они вновь осветили мне изображаемые мною события, кроме того, в них я нашел ценный материал для художника относительно внешнего облика монахов. «Так, Соловецкие монахи, - читал я в этих материалах носят черные клобуки, прикрывая очеса свои от не подобного на юных воззрения», а из Москвы явились посланники в рогатых камилавках - «аки женские сороки, с заломом на голове» и пр.

По историческим документам теперь я смело распределял весь персонаж участников «Черного собора», начиная с попа Геронтия, который стоял на стуле, и кончал архимандритом Никанором, который стучал кулаком по столу и кричал «Умрем за аз».

С наступлением летних каникул я расположился писать картину в одной из мастерских училища иконописания, которые были пусты за роспуском учащихся. Это был счастливый период моей художественной работы. Утром я спешно бежал на Ордынку в Училище иконописания. Если нужна была натура, то по пути я забегал в трактир у Ураснохолмского моста, где утром всегда находились безработные и грузчики барок. Выбор был хороший, и сеанс стоил 50 копеек. В пустых мастерских училища было безлюдно и тихо, кроме того, в одной из ни