Истина как видимость очевидного

В настоящее время метафизика искусства группируется вокруг вопроса, как духовное, которое является сделанным — на языке фи­лософии это звучит как «только установленное», — может быть ис­тинным. Речь при этом идет не о непосредственно существующем, данном конкретном произведении искусства, а о его содержании. Однако вопрос об истине сделанного, сотворенного, «установленно­го» — это все тот же вопрос о видимости и о спасении произведения как видимости истинного. Содержанием истины не может быть сде­ланное. Все «делание» искусства заключается единственно в усилии сказать то, чем не является само сделанное и о чем искусство не зна­ет, — именно это и составляет его дух. В этом-то и заключается идея искусства как восстановления подавленной и вплетенной в истори­ческую динамику природы. Природы, с образом которой связано ис­кусство, еще вовсе не существует; истинным в искусстве является несущее, небытийственное. Оно возникает для искусства в том «дру­гом», для обозначения которого насаждающий идентичность разум, сводящий «другое» до статуса материала, избрал слово «природа». Это «другое» не представляет собой единства, выражаемого опреде­ленным понятием, оно состоит из множества самых разнообразных компонентов, из «многого». Таким образом, содержание истины в искусстве проявляется как «многое», а не как абстрактное обобщаю­щее понятие произведений искусства. Привязанность истины искус­ства к его произведениям и множественность ускользающего от иден­тификации согласуются друг с другом. Из всех парадоксов искусства самый глубокий, присущий самой его природе, состоит, пожалуй, в том, что оно единственно путем «делания», а не в результате непос­редственного созерцания создает несделанное, истину. По отноше­нию к содержащейся в них истине произведения испытывают силь­нейшее напряжение, словно оно с величайшим интересом чего-то ожидает от нее. Проявляясь только в сделанном, внепонятийное со­держание отрицает сделанное. Всякое произведение искусства исче­зает как художественное творение в содержащейся в нем истине; бла­годаря этой истине произведение опускается до уровня отсутствия значения (несущественности), что позволено лишь величайшим про­изведениям искусства. Историческая перспектива заката искусства, его конечной гибели, — идея, присущая каждому произведению. Нет ни одного произведения искусства, которое не обещало бы, что со­держащаяся в нем истина, просто являющаяся в нем как сущее, ста-

нет реальностью и покинет произведение искусства как простую обо­лочку, как предсказывают ужасные стихи, прочитанные Миньоной. Неизгладимой печатью подлинных произведений является то, что их видимость, то, чем они кажутся, проявляется в такой форме, что не может быть ложно истолкована, причем дискурсивная оценка не спо­собна приблизиться к пониманию его истины. Но если это истина, то она вместе с видимостью уничтожает и само произведение. Опреде­ление искусства через эстетическую видимость является неполным — искусство обладает истиной как иллюзией неиллюзорного. Опыт постижения произведений искусства исходит из представления о том, что содержащаяся в них истина не является чем-то незначительным, ничтожным; любое произведение искусства, и в первую очередь то, которое проникнуто неудержимым стремлением к негативности, го­ворит без слов: «Non confundar»¹. Произведения были бы бессильны, если бы их переполняла только тоска, страстное томление, хотя без этой тоски, без этого страстного томления не создается ничего проч­ного, основательного. Но произведения трансцендируют эту тоску в результате той недостаточности, которая в виде художественного об­раза вписана в исторически сущее. И, копируя этот образ, эту художе­ственную фигуру, произведения уже не только больше того, чем они являются на самом деле как таковые, но и обладают объективной ис­тиной в той степени, в какой это необходимо для дополнения и изме­нения недостаточного, того, в чем испытывается дефицит. Сущее, реально существующее, стремится обладать «другим» не для себя, не согласно велениям познания, а по самой своей природе, в-себе, а про­изведение искусства и является языком этой воли, и при этом его со­держание имеет столь же субстанциальное значение, что и воля. Эле­менты этого «другого» накоплены в реальности, они, претерпев нич­тожные изменения, должны лишь войти в новую структуру, чтобы найти свое надлежащее место. Произведения не столько имитируют, сколько демонстрируют реальность этого изменения. Наконец, сле­довало бы коренным образом трансформировать теорию подражания, поставив ее с головы на ноги, — в высшем, сублимированном смысле реальность должна подражать произведениям искусства. То, что про­изведения искусства реально существуют, указывает на то, что не су­ществующего быть не может. Реальность произведений искусства сви­детельствует о возможности возможного. То, о чем тоскует произве­дение искусства, к чему оно страстно стремится, — реальность того, чего не существует, — преображается для него в воспоминание. Про­изведение «обручает» в себе то, что существует, как бывшее, с несу­ществующим, поскольку бывшее уже не существует. Со времен пла­тоновского анамнеза, припоминания, о еще не существующем мечта­ли в воспоминаниях, которые одни лишь конкретизируют утопию, не выдавая ее реальному существованию. С воспоминанием связана и видимость, иллюзия того, что в те времена этого никогда не бывало. Однако образный характер искусства, его образы, представляют со-

¹ «несмешивание» (лат.).

бой именно то, что стремится пробудить непроизвольные воспоми­нания об эмпирии, согласно положениям Бергсона и Пруста, в чем они, разумеется, и проявляют себя как подлинные идеалисты. Они приписывают реальности то, что хотят спасти и что существует толь­ко в искусстве ценой своей реальности. Они стремятся избежать про­клятия эстетической видимости, перемещая ее качество в сферу ре­альной действительности. — Non confundar произведений искусства является границей их негативности, сравнимой с той, которая прово­дится в романах маркиза де Сада там, где ему не остается ничего дру­гого, как назвать красивые gitons des Tableaus¹ «beaux comme des anges»². На этих высотах искусства, где его истина трансцендирует видимость, оно предстает в своей наиболее гибельной, грозящей смер­тью форме. В то время как искусство, как ни о каком другом челове­ческом качестве, заявляет о своей неспособности ко лжи, оно вынуж­дено лгать. Над возможностью превращения всего в конечном счете в ничто оно не имеет никакой власти, и его фиктивность заключается в том, что оно самим своим существованием утверждает: граница пе­ресечена. Содержащаяся в произведениях искусства истина, как от­рицание их существования, опосредована ими, но они не сообщают о ней. Чем-то большим, чем просто результат усилий произведений, истину делает метексис в истории и определенная критика, которой произведения подвергают содержание истины посредством своей формы. То, что в произведении является формой, не «сделано», и ис­тория первой освобождается от «простого формирования», «просто­го установления» или создания — истина, содержащаяся в произве­дениях, не существует вне истории, а представляет собой ее кристал­лизацию в произведениях. Содержащееся в них заранее не предуста­новленное количество истины вправе называться этим именем.