Сотри случайные черты
Одна молодая писательница
жаловалась на редактора, тоже молодого. Дескать, не ценит человек хорошего
нестандартного слова: у меня в повести сказано про девочку - “долго
нежилась в постели”, а редактор предлагает скучное, тусклое, чисто
служебное - лежала.
А в повести упрямая,
вспыльчивая девочка со всеми друзьями и одноклассниками рассорилась,
разругалась, потому и в школу не пошла, залежалась в постели. Она еще
храбрится, не признается сама себе, но совесть нечиста, на душе кошки скребут,
она не наслаждается бездельем, а тяготится им. С таким настроением не очень-то понежишься. Яркое слово здесь оборачивается фальшью и разрушает цельность впечатления.
Прав тут был, конечно, редактор.
Всегда необходимо понять
место каждой мелочи во всем повествовании. Видеть не только слово, фразу,
штрих, но образ в целом, окраску всего события, находить
ключ ко всему характеру.
Чем сложнее образ, тем важнее
передать во всех тонкостях и оттенках то зрительно, поэтически, психологически
своеобычное, что в нем заключено. Не огрубить рисунок, не утратить черты живого
облика, не упростить душевное движение.
Современный французский
роман. Героиню душит отвращение к жизни: “Точно грязная стоячая вода,
которую нельзя остановить, оно захлестывало ее своими
тяжелыми мутными волнами”.
Даже не глядя в подлинник,
чувствуешь: образ развалился на части, ничего не вышло. Ведь стоячая вода -
стоит, ее незачем останавливать, она ничего не захлестывает, у нее нет никаких волн!
Как воздух, необходимо умение
вникнуть в суть слова и попросту живое воображение, чтобы увидеть и передать
картину в целом, линии, краски, движение.
“...Слышно, как ноги лошадей
со свистом рассекают траву”. Описана бешеная скачка? Вовсе нет.
Всадники дремлют, лошади еле плетутся, раздвигая густую, жесткую траву, -
и она шуршит, сухо шелестит у них под ногами.
А вот перед вами такая
картина: “...подле небрежно разбросанных костей молодых воинов...
вразброс лежали стальные кости - ружья...” Какой возникает образ? Скорее
всего - пушкинское: “О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? ”.Вы подумаете, что молодые воины мертвы и, может быть, кости их давно уже
выбелены солнцем, омыты дождями, оплаканы ветром... Ничуть не бывало: описана
ночь накануне сражения! Воины еще живы. Быть может, тела спящих воинов
разбросаны, как игральные кости на столе? Тоже мог бы быть яркий, зримый образ,
но, увы, из перевода никак не понять, что же хотел сказать автор. [В сборнике рассказов Р.Брэдбери “Р - значит ракета”
(М., 1973), откуда взяты этот и некоторые другие примеры, указано: “Пер. с англ. Н.Галь, Э.Кабалевской”. На самом деле в сборник без ведома обеих переводчиц включены лишь три рассказа в переводе Н.Галь (“Конец начальной
поры”, “Ракета”, “Дракон”) и два - в
переводе Э.Кабалевской (“Машина времени”, “Звук
бегущих ног”). Остальные 12 рассказов перевел составитель,
что нигде не оговорено. Поскольку в этих переводах имеется ряд примеров
того, против чего направлена публикуемая нами книга, необходимо
во избежание возможных упреков предупредить об этом читателей. -
Прим.ред.]
“Клочьями клубится туман” -
образ распался, из трех слов два друг с другом не в ладах. А не худо бы
представить себе зрительно эти несовместимые формы: клочья - рваные,
клубы - более законченные, округлые.
“...Девушки-индианки... обступили
нас обнаженной улыбающейся стеной смуглых тел”. Улыбались, надо
полагать, все же не тела? В этой книге нет особых психологических
тонкостей, больше чисто внешней образности, экзотики. И “смуглая улыбающаяся”
стена была бы образом дерзким, но возможным. Однако и самые яркие декоративные
мазки надо накладывать осмысленно. Переводчик все сдвинул, переместил, потому
что не умеет увидеть картину, которую должен нарисовать.
Если шлюпка, готовая к
спуску, “забита всякой всячиной”, будто хламом, капитану грош цена! Нет,
в ней припасено на случай крушения все самое необходимое.
Куда могут завести неточные,
приблизительные, случайные слова и обороты? Довольно далеко!
В 30-х годах был у нас издан
некий солидный американский роман. Студенты его “проходили” и очень жалели
героя: хоть он и стал убийцей, но выглядел совсем несчастным и
беспомощным - жертва буржуазного общества да еще игрушка страстей и злого
рока...
Много позже мне довелось
вплотную заняться этой книгой, прочесть ее в подлиннике - и с изумлением я
увидела, что это совсем другая книга! Иным оказался герой: выражаясь
штампами из учебника, не только жертва, но и продукт буржуазного
общества, достойное порождение “американского образа жизни”: хоть и маленький,
но уже хищник. И даже у его возлюбленной, а затем жертвы - милой, любящей
и несчастной девушки - тоже прорезаются зубки хищника, она тоже заражена
американским стремлением продвинуться, пробить себе “путь наверх”, непременно
сделать хотя бы маленькую карьеру.
Оказалось, что в старом
переводе все это стерто, смазано: взгляды и замысел автора, социальные и
психологические характеристики, отчетливая антиклерикальная направленность
романа, силы, толкающие людей к гибели. Все побуждения и поступки героя
предстали в ином свете и в иных красках, его образ, его характер утратил
сложность и противоречивость, оказался упрощенным, однолинейным.
Едва ли переводчик делал это
сознательно. Просто он чего-то не замечал, чего-то не додумывал, какие-то
неясные или несимпатичные ему оттенки менял или упускал. И вот что получалось.
Врач отказался избавить
фабричную работницу от внебрачного ребенка: он боится сделать незаконную
операцию, а вдобавок это “против его моральных воззрений”. Тут
переводчик обрывает фразу, опуская ее последние, вовсе не безразличные слова: “и
предрассудков”!
Или: “Она не знала, что перед
нею очень религиозный человек”, меж тем в подлиннике не religious
(верующий, набожный), a religionist. Оттенок иной: девушке не
хочет помочь святоша, ханжа!
Девушка эта из бедной семьи
и, как вспоминают уже после ее гибели, была в семье самая умная, толковая
(brightest), а в переводе - самая нравственная!
Подростка-рассыльного
ослепила вульгарная пышность богатого отеля, мрамор, позолота. Автор ясно дает
понять, что здесь царит дурной вкус, и только наивный, невежественный юнец из
полунищей семьи мог счесть все это верхом изысканной роскоши: the quintessence
of luxury, as he saw it. Вот этот существеннейший оттенок -
в его глазах, в его понимании - был в старом переводе
опущен.
Автор пишет: вычурное сочетание
стекла и металла (splendiferous), а переводчик воспринимает и передает это как splendid -
великолепная комбинация...
В самом начале этой карьеры
совсем по-разному предстает облик и характер героя в переводе: “Он не знал, как
приступить к изложению своей просьбы”, то есть он просто неискушен и
застенчив, и в подлиннике: “Being still very dubious as to how one went about
getting anything in life” - Он еще не слишком хорошо понимал, как надо действовать,
когда хочешь в жизни чего-то добиться!
В одном из ключевых
рассуждений переводчик изображал психологию героя так: “Сравнивая себя со
средним уровнем американской молодежи, он считал ручной труд ниже себя”. Быть
может, тут что-то “недопонято” и чисто грамматически, в самом строе фразы, но
выходит, будто юноша именно о себе высокого мнения и, возможно, даже не
без оснований. Между тем у автора сказано: “True to the standard of the
American youth, or the general American attitude toward life, he felt himself
above the type of labour which was purely manual” - Как всякий средний
молодой американец с типично американским взглядом на жизнь он считал, что
простой физический труд ниже его достоинства.
И так без конца.
Много было путаницы и ошибок
помельче, самого разного свойства, но и это оказалось далеко не мелочью. “В
волнении ломая пальцы” - а на самом деле с досадой щелкает пальцами.
“Без кровинки в лице” - а на самом деле куда спокойней: бледная. Незачем было таинственные ели называть мистическими...
По три, пять, десять таких
словно бы мелких ошибок на страницу - это уже не пустяк, не просто огрехи
стиля. Количество перешло в качество, от мелочей изменилось все:облик и психология главных и третьестепенных героев, настроение и пейзаж,
мысль автора, его оценки, его отношение к событиям и поступкам. Несчетные
“пустячки” придали не только раздумьям и разговорам людей, но и всему
повествованию чрезмерную сентиментальность, истеричность, а местами нарушили
самую обыкновенную логику.
Прокурор допрашивает убийцу.
Вопрос: “Не обещала ли обвиняемому богатая светская девушка, в которую
он был влюблен, выйти за него замуж в том случае, если он решится
убить другую” - прежнюю свою возлюбленную, простую работницу?
Получается, что богатая
светская девушка могла знать о задуманном убийстве, могла одобрять его,
считать его условием будущего своего замужества, короче, что она -
возможная соучастница преступления. В книге ничего подобного нет, и
прокурор спрашивает совсем иначе: Не потому ли обвиняемый решился убить
работницу, что дочка богатого фабриканта пообещала выйти за него замуж?
Все это и многое, многое
другое в конечном счете совершенно изменило весь тон и смысл книги -
огромный роман в том давнем переводе оказался неузнаваем!
* * *
Нет, переводчик отвечает и
перед автором, которого переводит, и перед читателем отнюдь не только за
отдельное слово.
Настоящий переводчик сначала
осмыслит и прочувствует всю книгу. Это - не общие фразы, это -
прямая практическая необходимость. Иначе не найдешь нужный тон, не подберешь
нужные слова - и перевод окажется кривым зеркалом. Надо знать и понимать все
творчество автора, место, которое тот занимает в литературе своей страны,
время, когда он писал, время и события, о которых написана книга (особенно если
это классика или книга историческая)... надо очень, очень много.
И, уж конечно, надо
проникнуться замыслом и настроением именно этой книги, понять характеры этих
героев. Осмыслить и ощутить, чем живет и дышит, чем движим каждый из них, в
каком ключе думает, чувствует, говорит и действует - в соответствии со
своей эпохой, обществом, обстановкой, настроением. Только тогда для каждого из
них, в каждом случае и повороте можно найти верные слова, верную интонацию,
передать мысль, чувство и стиль - короче, передать то, что сказал
писатель, и то, как он это сказал. Ибо словом неверным, случайным очень
легко смазать, а порой и вовсе исказить то, что хотел выразить автор.
Переводной рассказ. На
фабрике взрыв, чудом уцелевшая девушка рассказывает матери о гибели своих
подруг: “Разве приятно быть на их месте?” Между тем тут единственно
верная интонация: а вдруг бы (а если бы) я оказалась на их месте?
А пока еще не известно, что
дочь спаслась, о матери сказано: “Она была теперь все равно что вдова.
Нелегкое положение”.
Мягко говоря, странный выбор
слов, фальшивая и развязная интонация. Не хватило такта, сказалась душевная
глухота. Но, быть может, так бы не случилось, сумей переводчик понять то,
что переводит, вдуматься в смысл рассказа и в то, что представляют собой
народ и литература страны, с которой он знакомит читателя.
Порой верность образу, характеру, настроению зависит от самых малых мелочей.
В повести о детском доме
мальчишка, обозлившись, что приходится мыть пол, рывком погрузил тряпку
в ведро. Редактор исправил было: “рывком начал погружать...” Не
сразу удалось доказать ему, что так рывка не получится.
Перевод: женщина “быстро
протягивает руку” - тоже получается не быстро, а замедленно, тягуче.
Тут вернее иное время, иная форма глагола: протянула руку.
Человеку “хотелось положить
голову на колени, на мягкие, ласковые колени и заплакать. Ему хотелось,
чтобы кто-то нежно утешил его. Но рядом с ним сидел (полицейский)”. И ему, и с ним здесь лишние, зато нужно: хотелось положить голову на чьи-то
колени! Ведь сперва думаешь, что в унынии человеку хочется опустить,
спрятать голову в свои же колени. И несколько удивляешься мягким
ласковым коленям, пока из следующей фразы не поймешь, что он хотел
уткнуться головой в колени утешителя.
Что видел, что представлял
себе переводчик, когда описывал внешность и мимику людей такими словами:
“...длинная и извилистая, очень гибкая и вместе с тем неподвижная щель рта”?
Или: “...глаза ее лукаво скосились, и золотая искорка пробежала по бахроме
ресниц”? Так было напечатано в 30-х годах и так же в 50-х, и новый редактор
тоже не всмотрелся в странный образ, не догадался, что у рта не щель, а
на крайний случай разрез, а вернее круто изогнуты и плотно
сомкнуты губы. И золотая искорка лукавого взгляда пробегает не снаружи
по бахроме ресниц, а может блеснуть только из-под ресниц! Или уж сквозь
ресницы.
А вот из другого хорошего
романа, который тоже, скажем так, отчасти пострадал в переводе:
Что значит “шишковатое лицо”?
Да еще у мальчика - не урода, не калеки? А “белое узловатое лицо”?
Попробуйте догадайтесь! А что такое узкая улыбка? Может быть, она скупая,
сдержанная, едва трогает губы? Или у человека тонкие губы? Но
опять и опять читаем: “узкие губы”, “прекрасная, узкая улыбка
отблеском мелькнула на его губах” (что это и как сочетается одно с другим?), он
“сжал когтями (!) свое узкое горло” (тощую шею?), “он ощущал нажим ее узких
упругих грудей”... Как улыбаться “с водянистой горечью”? Как говорить
“с нервным мерцанием губ”? А что значит - “она бесформенно улыбнулась”?
Может быть, неопределенно, слабо, туманно?
И каков, по-вашему, с виду
жених, если он “высокий, элегантный, диспептический”? Всякий ли
поймет, что жених страдает несварением желудка? И как это связано с
элегантностью? Но может быть, dyspeptic здесь просто худощавый? Какова
сестра сего загадочного персонажа, если она “была... тощей, как ее брат, диспептичной
и крайне элегантной”! И как соотносится все это с “желчным диспептическим
взглядом” еще одного персонажа - “маленького профессора”?
Героиня нашумевшего
отечественного романа “растопыренными пальцами попробовала оживить
тучную копну волос, крашенных под каштан”. Что представит себе читатель?
Только не “элегантную молодую даму”, какую думал изобразить автор, красавицу,
чье “лицо, осененное глазами счастливицы, становилось враз одухотворенным”!
Всем знакомы белоголовые
деревенские ребятишки, о таких светлых волосах издавна говорилось - льняные
или о чуть золотистых - соломенные. У героинь А. Н.
Толстого нередко волосы пепельные. Можно себе представить, что
очень светлые волосы серебрятся, хотя это напоминает скорее о седине. Но при
словах серые волосы видишь старуху. А один автор многократно уверяет,
что у молодой чудесной девушки волосы серые! Да еще рядом серые зимние
улицы, серые доски, бревна, а позже и героиня тяжко больна - и лицо у нее
землисто-серое. Автор одаренный, книга интересная - тем обидней, что
неверное слово разрушает образ.
“Не струсил” -
говорит о себе герой старого приключенческого романа, облизывая губы Но
ведь облизывает губы чаще всего лакомка в предвкушении любимого блюда. А
здесь юноша волнуется, храбрится и, значит, проводит языком по пересохшим
губам.
В переводе герой “...был весел, буквально места себе не находил, шутил, сыпал остротами”.
Нет, если человек весел, ему, возможно, не сидится на
месте, не находит же себе места тот, кому тревожно, тоскливо, кого что-то мучает.
Если в подлиннике человек
сухой, неизменно сдержанный вдруг expands, опытный переводчик пишет: он слегка оттаял. А о непосредственном юнце в таком случае можно бы сказать - он расцвел, весь просиял.
Хороший перевод хорошего
рассказа. Человек “подошел к обрыву и стал на самом краю дамбы, так что кончики
пальцев ощущали... пустоту”.
Это бы хорошо, да только...
весь рассказ ведется хотя и не прямо от первого лица, но дан глазами и в
ощущении одного героя, и уже неверно было бы нарушить эту интонацию и на время
влезть в чью-то другую “шкуру”, передавать изнутри ощущения другого героя -
того, на кого смотрит первый. Переводчик ошибку уловил и исправил: “стал
на краю дамбы - кончики пальцев над пустотой...” Это уже
действительно - глазами рассказчика.
А в другом переводе
напечатано: “Я, крадучись, с алчно горящим взором бродил вокруг”. Ни
переводчик, ни редактор не почувствовали, что о себе так сказать нельзя,
это взгляд со стороны.
Еще случай: “Я вошел в
избу бледный...”, “...я весь белый, как будто
обескровленный, стоял у комода”. Это интересный роман нашего
современного автора, но опять же писатель не заметил, что не может рассказчик сам
так себя увидеть, ведь он не смотрится в зеркало.
Даже очень хорошее слово,
выразительный оборот подчас недопустимы по самым неожиданным причинам. Все
зависит от того, в чьи уста они вложены, в какое окружение попали и какой образ
рождают.
Странно было бы в
фантастическом рассказе о роботе, чье сходство с человеком весьма
условно, сказать: он смотрит набычившись или молчит, будто воды в рот
набрал.
Странно, описывая загородную
прогулку богатой светской молодежи, говорить: “личный скарб участников экспедиции”.
И, право же, странно сказать о девушке: “бросилась в сторону, как
испуганный конь”.
Во время пожара, когда
решается судьба - жить или погибнуть, человек вдруг смекнул, что
перед ним лестница, путь к спасению. Здесь больше подходит - сообразил,
понял.
Хорошее слово помешкал, но мешкают обычно по лени, рассеянности, а в раздумье, от озабоченности
человек медлит. Хорошее, нестандартное слово промашка, но
когда речь идет о событиях серьезных, о грозной опасности, вернее сказать, что
человек не дал маху, совершил не промашку, а промах,
ошибку.
Он смылся - выразительно,
но если смылся в ванную, это уже смешно, лучше удрал,
сбежал.
Он раскусил их
намерения - неплохо, но опять же смешно и не годится, если чьи-то намерения
раскусил пес.
В английском тексте рядом
стоят слова как будто несочетаемые, буквально: я закричал на него шепотом. Герой потрясен, зол - и переводчик передает это иначе, но верно: яростно
прошептал ему...
По-английски the barren
desolation очень выразительно: уныние, пустынность, безысходность, и
вот она-то была бы лучше всего, но нельзя, потому что речь тут о безысходности улиц.
И как ни хорош оборот “был не
в своей тарелке”, не годится он, если человек при этом стоит на
пороге столовой.
Отличное слово душегрейка, и хорошо, что прелесть его ощущает молодой переводчик, но... “там русский
дух, там Русью пахнет” - и французскому автору естественней своего аббата
облачить все же в теплый жилет.
Скольких соблазнов приходится
избегать переводчику, от скольких находок отказываться, если в нем настороже
чуткий, зоркий и неумолимый “саморедактор”!
Детская книжка. В сущности,
научно-популярная, из тех, что в живых образах раскрывают перед ребятами мир
природы. “Героиня” - черепаха, и хотя рассказ ведется не от первого лица,
все же это своего рода косвенный монолог. Читатель должен увидеть и понять не
только внешние события, поступки, но как бы и мысли и чувства живого существа,
смотреть на все его глазами.
Маленькая черепаха ползет по
песку к воде, нелегкое путешествие подходит к концу - хорошо бы сказать:
“до моря уже рукой подать”, ан нельзя: у морской черепахи не руки и даже
не лапы, а ласты!
Или о неожиданной встрече:
героиня очутилась нос к носу с другой черепахой - ибо нельзя же
сказать о черепахах (да и о любых зверях) лицом к лицу! Ну, может быть,
еще в сказке - и то вопрос, а уж в научно-популярной, познавательной
книжке, право, ни к чему. И точно так же странно было бы рыбке или черепахе от
акулы или зайцу от волка удирать на всех парах, естественней во
всю прыть (или во всю мочь, а четвероногому или, допустим,
страусу - со всех ног).
Впрочем, и в человеческих
устах или мыслях оборот с парами возможен не всегда. Не может сказать
герой какого-нибудь средневекового романа: “я мчался на всех парах” или
“меня словно током ударило”: он еще не знает обузданного человеком
электричества, не видел паровоза и парохода.
Ползают по дну лагуны крабы и
обдают себя мокрым песком. Хотя и жаль, пришлось переводчику удержаться от
соблазна прибавить “с головы до пят” - ведь так можно
сказать только о тех, кто стоит вертикально: если не о человеке,
то, допустим, о том же страусе.
И хоть звучало бы недурно,
нельзя сказать о черепахе “она и ухом не ведет”, потому что у черепах
нет ушей. И не стоит говорить, что она “и в ус не дует”, хотя о
человеке, пусть безусом, это сказать всегда можно. А тут все же лучше: “ей все нипочем”.
Или о попытке куснуть твердую
ракушку - так и просится: “не по зубам ей эта пища”, но... у черепахи
нет зубов! Приходится сказать проще: раскусить ракушку ей не под силу.
А вот у другого переводчика:
“профессор заморгал по-рыбьи”. Но моргают ли рыбы? Ведь у них
веки недоразвиты. Очевидно, образ вывихнут, спутан. Пойманная рыба трепыхается,
бьется, трепещет, но взгляд у нее как раз немигающий, неподвижный, у нее
круглые, часто выпуклые, ничего не выражающие глаза.
Да, всякому, кто пишет, надо
быть повнимательней, чтобы не разводить в книге такую вот “развесистую клюкву”.
И тут тоже необходим зоркий, приметливый и памятливый редактор.
А без “клюквы” порой не
обходится. Человек за обедом “ловко разнимал утиную заднюю ножку”! Мы-то
в простоте душевной и не подозревали, что у птиц (тогда, может быть, и у нас,
двуногих млекопитающих?) ноги делятся на задние и передние! Забавно, что эта утиная
задняя ножка уцелела и при переиздании романа через двадцать лет: нового
редактора она ничуть не смутила.
А вот в переводе чудесных
миниатюр Ренара сказано было когда-то: сухой осенний лист, гонимый
ветром, - одноногая, однокрылая птица; потом стало, пожалуй,
еще выразительней: птица об одном крыле и об одной лапке... Но
такой образ может создать лишь тот, кто не путается в “передних” и “задних”
птичьих ногах!
И необходимо чутье к оттенкам
слов и сочетаний.
“Мало кому... приходила
охота нападать на существо, закованное в такие непробиваемые латы”. Тут
тоже есть маленькая тонкость, оттенок и практический, и даже психологический.
Мало кому придет охота - подразумевается, что это небезопасно, тебе
могут дать сдачи; меж тем латы - это только оборона, и
вернее сказать, что на столь надежно защищенное существо не нападают, чувствуя,
что не стоит попусту время терять, даром, понапрасну, без толку тратить
силы.
Люди едва не погубили живое
существо - просто так, от нечего делать - и пошли прочь легким
шагом. По букве подлинника так было бы верно: у автора ambled. Но переводчик, наделенный чутьем и слухом, правильно пишет: беспечно пошли
прочь. Ведь важна здесь не легкая походка, а беззаботность, легкомыслие, люди и
не думают о том, что зря сделали злое дело.
Вот из таких оттенков и
рождается образ.
Речь о покое, об уюте. И
вдруг: это было “все равно, что нежиться у камина, поселиться в мурлыканье
спящего кота, в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к
морю...”
Две небольшие
неточности - и образ распался. Если чуть вдуматься, поймешь: воплощение уюта -
спящая кошка, кот же - скорее непоседа, бродяга, а может
быть, и драчун. Английское the cat не имеет рода, тут надо было выбирать. И
теплому ручью стремиться не надо, течение, которое куда-то стремится,
быстрей, резче, холодней, а здесь весь образ полон неторопливой мягкости,
мирного тепла - и ручей, пожалуй, в ночи струится к морю.
Такие оттенки надо не только
понимать, осмысливать, но ощущать всей кожей, всеми пятью чувствами.
Важно услышать, уловить
разницу между лицом морщинистым - и изрезанным, изборожденным
морщинами (когда нужно нарисовать не просто старость, а умудренность горем,
жизненным опытом).
И если человек “пошел бродить
по улицам, измученный и несчастный”, нельзя прибавить: больше делать было
нечего, ибо это уже о шатанье по улицам от безделья. Надо немного иначе: что
еще оставалось делать?
Женщина неожиданно узнала,
что ей грозит несчастье, тяжкая разлука, - и вцепилась зубами себе
в руку, чтобы не вырвался крик отчаяния. Но вцепилась - получается
злобно, как о собаке, а жест душевной боли верней передать близким словом: впилась...
А подчас малые оттенки смысла
и окраска слова ускользают от пишущего - и неточность его подводит.
В фантастическом рассказе
космонавты приземлились после долгого и опасного полета, перед ними -
чудесный вид, все дышит благодатным покоем. Среди прочего сказано: “Неспешные
ручьи мирно извивались среди зеленых лугов”. Одно слово разрушает мирную
картину - оно неспокойное, недоброе: извивается змея, демоническая
Саломея в танце, извиваются лианы в непроходимых джунглях, раненое
животное - от боли.
А мирный, неспешный ручей среди лугов - вьется.
Буква или дух?