Unit 7 Text 7 The happy man Счастливый человек. Сомерсет Моэм

Опасно распоряжаться чужими жизнями, и я часто удивлялся самоуверенности политиков, реформаторов и тому подобных, кто готов навязать своему народу ценности, которые должны изменить их манеры, привычки и точку зрения. Я всегда неохотно давал советы, потому что как можно советовать другому, как себя вести, если ты не знаешь его так же хорошо, как себя? Небеса свидетели, я не слишком-то много знаю о себе и я не знаю ничего о других. Мы можем только догадываться о мыслях и чувствах наших соседей. Каждый из нас – пленник в одиноко стоящей башне и общается с другими пленниками, составляющими человечество, шаблонными знаками, которые значат для других не совсем то же, что для него. А жизнь, к сожалению, проживают лишь однажды; ошибки часто неисправимы, и кто я такой, чтобы говорить кому бы то ни было, как он должен прожить свою жизнь? Жизнь – тяжёлая штука, и я обнаружил, что достаточно сложно превратить мою собственную в нечто полное и завершённое; меня не соблазнишь учить моих соседей, что им делать с их жизнями. Но есть люди, которые путаются в самом начале, перед ними лежит смущающая и опасная дорога, и порой, хотя и без особого желания, я был принуждён служить указующим перстом судьбы. Иногда человек спрашивал меня, что ему делать со своей жизнью, и я обнаруживал себя на мгновение облаченным в тёмный плащ рока.

Я знаю, что однажды дал хороший совет.

Я был молод и жил в скромной квартире в Лондоне рядом с вокзалом Виктория. Однажды поздно вечером, когда я подумывал, что достаточно поработал на сегодня, я услышал звонок. За дверью стоял незнакомец. Он спросил моё имя, я ответил. Он осведомился, может ли войти.

- Конечно.

Я провёл его в гостиную и предложил присесть. Казалось, он был смущён. Я предложил ему сигарету, и он с трудом зажёг её – ему мешала шляпа. Когда он выполнил эту миссию, я спросил его, не положить ли шляпу на кресло. Он быстро сделал это и в процессе уронил свой зонтик.

- Я надеюсь, Вы не думаете, что я зашёл просто посмотреть на Вас, - сказал он. – Моя фамилия Стефенс, и я доктор. Вы ведь тоже медик, насколько я знаю?

- Да, но я не практикую.

- Я знаю. Я только что прочитал Вашу книгу об Испании и хочу Вас спросить о ней.

- Боюсь, книга не особо хороша.

- Однако, это факт, что Вы кое-что знаете об Испании, а я не знаю больше никого, кто бы знал. И я думаю, что, возможно, вы не возражаете дать мне немного информации.

- С радостью.

С минуту он молчал. Он потянулся за своей шляпой и, держа её одной рукой, постукивал по ней другой. Я решил, что это делает его уверенней.

- Надеюсь, Вы не считаете слишком странным для полного незнакомца разговаривать с вами таким образом. – Он хохотнул. – Я не собираюсь рассказывать Вам историю моей жизни.

Когда люди так говорят мне, я всегда знаю, что именно это они и собираются сделать. Я не возражаю. На самом деле, мне это даже нравится.

- Меня вырастили две старые тётушки. Я никогда нигде не был. Я ничего не совершил. Я женат вот уже шесть лет. У меня нет детей. Я дежурный врач в Кэмбервелльском лазарете. Я так больше не могу.

Было что-то впечатляющее в коротких, отрывочных предложениях, которые он использовал. Они были убедительны. Прежде я едва бросил взгляд на него, но теперь рассматривал с любопытством. Он был невысок ростом, крепко сбит, возможно, тридцати лет, с круглым красным лицом, на котором сияли маленькие, тёмные и очень яркие глаза. Чёрные волосы были острижены близко к голове, имевшей форму пули. Он был одет в поношенный голубой костюм. На коленках брюки пузырились, а карманы неряшливо оттопыривались.

- Вы знаете, каковы обязанности дежурного врача в лазарете. Один день похож на другой. И это всё, на что я могу рассчитывать до конца жизни. Думаете, стоит так жить?

- Это даёт средства к существованию, - ответил я.

- Да уж. Деньги немалые.

- Я не совсем понял, зачем Вы ко мне пришли.

- Что ж, я хотел узнать, как Вы думаете, есть ли хоть какой-нибудь шанс для английского доктора в Испании?

- Почему Испания?

- Я не знаю. У меня к ней страсть.

- Знаете, там совсем не «Кармен».

- Но там есть яркое солнце, хорошее вино и много цвета, и воздух, которым можно дышать. Дайте мне сказать, то, что должен. Я случайно узнал, что в Севилье нет английского доктора. Как Вы думаете, я смогу там заработать? Было бы безумием бросить хорошую надёжную работу ради неопределённости.

- А что об этом думает Ваша жена?

- Она согласна.

- Риск велик.

- Я знаю. Но, если Вы скажете мне ехать, я поеду; если Вы скажете остаться, я останусь.

Он пристально смотрел на меня своими яркими тёмными глазами, и я знал, что он так и поступит. С минуту я колебался.
- Дело касается всего Вашего будущего: Вы должны решать сами. Но вот, что я Вам скажу: если Вам не нужны деньги, но Вы согласны довольствоваться тем, что способно едва поддержать тело и душу, тогда езжайте. Потому что у Вас будет великолепная жизнь.

Он ушёл, я думал о нём день-другой, а затем забыл. Эпизод полностью выпал из моей памяти.

Много лет спустя, по крайней мере, пятнадцать, мне случилось быть в Севилье, и из-за какого-то пустякового недомогания я обратился к портье с вопросом, есть ли в городе английский доктор. Он сказал: «Да» и дал мне адрес. Я взял такси и, когда я подъехал к дому, из него вышел низенький толстяк. Он помедлил, когда заметил меня.

- Вы ко мне? – спросил он. – Я английский доктор.

Я объяснил свою нужду, и он пригласил меня войти. Он жил в обычном испанском доме с патио, и его кабинет был захламлён бумагами, книгами, медицинскими принадлежностями и прочим. Вид её смутил бы привередливого пациента. Он потёр руки и улыбнулся.

- Я обслужу Вас бесплатно.

- Это почему же?

- А Вы меня не помните? Я здесь из-за того, что Вы сказали мне. Вы изменили всю мою жизнь. Я Стефенс.

Я не имел ни малейшего понятия, о чём он говорит. Он напомнил мне нашу встречу, повторил, о чём мы говорили, и постепенно, из кромешной тьмы, ко мне вернулось слабое воспоминание о том случае.

- Я размышлял, увижу ли Вас снова, - сказал он. – Я размышлял, выпадет ли мне случай поблагодарить Вас за то, что Вы для меня сделали.

- Так Вам посчастливилось?

Я оглядел его. Теперь он был очень толст и лыс, но глаза весело сверкали на его мясистом красном лице, носившем следы хорошего чувства юмора. Его одежда была жутко потёртой, очевидно, сшита была испанским портным, а вместо шляпы он носил широкополое испанское сомбреро. Он выглядел так, как будто знал толк в хорошем вине. У него была беспутная, но вполне симпатичная наружность. Возможны, Вы бы колебались доверить ли ему свой аппендикс, но нельзя вообразить более подходящего человека, чтобы выпить вместе стакан вина.

- Вы определённо были женаты, - сказал я.

- Да. Жене не понравилась Испания, она вернулась в Камбервелл, там она себя чувствовала дома.

- Сожалею.

В его чёрных глазах блеснула улыбка Вакха. Он на самом деле был чем-то похож на юного Силена.

- В жизни полно компенсаций, – промурлыкал он.

Едва эти слова сорвались с его губ, как в дверь вошла испанка, не первой молодости, но обладающая смелой и чувственной красотой. Она заговорила с ним по-испански, и, думаю, я не ошибся, решив, что это хозяйка дома.

Когда он провожал меня, он мне сказал:

- Тогда Вы мне сказали, что у меня будет едва достаточно денег, чтобы поддержать душу и тело, но зато великолепная жизнь. Что ж, хочу сказать, Вы были правы. Я был беден, и всегда буду бедным, но я наслаждался жизнью. Я не поменялся бы судьбой ни с одним королём в мире.

Unit 8 Text 8 The Apple Tree (Extract)Яблоня

Джон Голсуорси (1867-1933) – выдающийся английский новеллист, драматург и автор коротких рассказов, родом из семьи высшего среднего класса. Он обучался в Хэрроу и в Оксфорде и получил право адвокатской практики. Его первый роман («Под четырьмя ветрами») был опубликован в 1897 году, но именно роман «Собственник» прославил его. Среди его многочисленных романов следует выделить такие известные романы, как «Сага о Форсайтах» и «Современная комедия». Они правдиво описывают жизнь буржуазного общества Англии в конце 19-го – в начале 20-го века. «Яблоня» (1917) – один из самых популярных коротких рассказов, написанных Джоном Голсуорси.

Первого мая Фрэнк Эшерст и его друг Роберт Гартон, только что окончившие университет, были в пути. Они совершали большую прогулку и в этот день вышли из Брента, собираясь дойти до Шегфорда, но колено Эшерста, поврежденное во время игры в футбол, давало о себе знать, а судя по карте, им оставалось идти еще около 7 миль. Они присели у дороги, где тропа углублялась в лес, чтобы дать отдохнуть больной ноге Эшерста, и стали обсуждать мировые вопросы, как это всегда делают молодые люди. Оба были ростом в 6 футов с лишним и худые, как щепка; Эшерст - бледный, мечтательный, рассеянный; Гартон - странноватый, порывистый, курчавый и мускулистый, как первобытный зверь. Оба питали склонность к литературе, оба ходили без шапок. Мягкие, тусклые и вьющиеся волосы Эшерста вились вокруг лба, как будто их все время откидывали; а темные непокорные кудри Гартона походили на гриву. За всю дорогу они не встретили ни души.

«Дорогой мой», - говорил Гартон, - «жалость - просто следствие самосознания (застенчивости); это болезнь последних 5000 лет. Мир был гораздо счастливее, когда не знал жалости».

Эшерст промолчал. Он сорвал голубенький цветок и начал крутить его на фоне неба. Кукушка закуковала в зеленой гуще ветвей. Небо, цветы, птичьи голоса... Роберт говорил глупости. И он сказал:

«Пойдем, поищем какую-нибудь ферму, где мы могли бы переночевать». Как только он произнес эти слова, он заметил девушку, шедшую в их сторону. Она четко вырисовывалась на синем небе, неся корзину, и можно было увидеть кусочек неба через согнутую в локте руку. И Эшерст, невольно любовавшийся красотой, сразу подумал: "Вот это прелесть!" Ветер вздувал ее темную шерстяную юбку и трепал синий берет; ее серая блузка выглядела изношенной и старой, башмаки потрескались, маленькие руки огрубели и покраснели, а шея сильно загорела. Темные волосы вились в беспорядке на ее широком лбу, ее лицо было небольшое, короткая верхняя губа открывала белые зубы, брови были прямыми и темными, ресницы – густые и темные, нос – прямой; но вот серые глаза были чудесны – влажные, как будто впервые раскрывшиеся за этот день. Она смотрела на Эшерста – возможно, ее поразил странный хромой человек без шляпы, с откинутыми назад волосами, уставившийся на нее своими огромными глазами. Он не мог снять шляпы, ибо на нем ее не было, а просто поднял руку в знак приветствия и сказал:

«Не укажете ли вы нам поблизости какую-нибудь ферму, где бы мы могли переночевать? Я покалечил ногу».

«Здесь неподалеку только одна ферма, сэр». Она говорила без смущения приятным, очень нежным и звонким голосом.

«А где она находится?»

«Вон там дальше, сэр.»

«Не приютите ли вы нас на ночь?»

«О, я думаю, да.»

«Вы нам покажете дорогу?»

«Да, сэр.»

Эшерст молча захромал вслед за ней, а Гартон продолжал расспросы:

«Вы родом из Девоншира?»

«Нет, сэр.»

«А откуда же вы?»

«Из Уэльса.»

«Ага! Я так и думал, что вы кельтка. Значит, это не ваша ферма?

«Нет, она принадлежит моей тетке, сэр.»

«И вашему дяде?»

«Он умер.»

«А кто же там живет?»

«Моя тетка и три двоюродных брата.»

«Но дядя ваш был из Девоншира?»

«Да, сэр.»

«Вы давно здесь живете?»

«7 лет.»

«А вам здесь нравится больше, чем в Уэльсе?»

«Не знаю, сэр.»

«Предполагаю, что вы уже не помните?»

«О нет! Но там как-то все по-другому.»

«Охотно верю.»

Эшерст вдруг спросил:

«Сколько вам лет?»

«17, сэр.»

«А как вас зовут?»

«Мэган Дэвид.»

«Это - Роберт Гартон, а я - Фрэнк Эшерст. Мы хотим попасть в Шегфорд.»

«Как жаль, что у вас болит нога!»

Эшерст улыбнулся, и когда он улыбался, его лицо было довольно таки симпатичным.

Пройдя небольшую рощицу, они вдруг оказались на ферме - длинное низкое каменное здание с широкими окнами и большим двором, где блуждали свиньи и куры, и паслась старая кобыла. Небольшой зеленый холм за домом порос редким сосняком, а старый фруктовый сад, где яблони начали цвести, тянулся до ручья и переходил в большой невозделанный луг. Мальчишка с темными раскосыми глазами гнал свинью, а у двери дома стояла женщина.

«Это миссис Наракомб, моя тетя.»

Быстрые темные глаза "тетушки" напоминали глаза дикой утки, а ее шея казалась змеиной.

«Мы встретили вашу племянницу на дороге», сказал Эшерст. «Она подумала, что вы нас, может быть, приютите на ночь.

Миссис Наракомб оглядела их с ног до головы.

«Да, можем, если вам на двоих хватит одной комнаты. Мэган, приготовь гостевую комнату и подай кувшин сливок. Думаю, вам захочется чаю.»

Пройдя через крыльцо, у которого росли два тиса и кусты цветущей смородины, девушка вошла в дом, ее синий берет выделялся на фоне розовых и темно-зеленых цветов тиса.

«Предлагаю пройти в гостиную и дать ноге отдохнуть! Вы, наверно, из университета?»

«Да, были в университете, недавно окончили.»

В парадной комнате было так невероятно чисто, кирпичный пол, полированные стулья у пустого стола и большой жесткий диван так блестели, что казалось, что их никогда не использовали. Эшерст сразу уселся на диван, обхватив больное колено руками, а миссис Наракомб пристально посмотрела на него.

«А где здесь можно искупаться?»

«У нас есть ручеек за садом, но если даже сесть - и то с головой не окунешься.»

«А какая глубина?»

«Да так - фута полтора.»

«Ну, вполне достаточно. Как туда пройти?»

«Прямо по дорожке, а потом через вторую калитку направо, там, около большой яблони, которая стоит отдельно, есть маленький прудок. В нем даже форели водятся, если сможете их поймать руками.»

«Скорее они нас поймают.»

Миссис Наракомб улыбнулась. «Когда вернетесь, чай будет готов.»

В заводи, образованной выступом скалы, было песчаное дно. Самая низкая яблоня росла так близко, что ее ветви почти касались воды; она была в листве и вот-вот должна была расцвести: уже наливались алые почки. В этом узком пруду не хватало места для двоих, и Эшерст дожидался своей очереди, растирая колено и оглядывая дикий луг: все камни, заросли терновника, полевые цветы, с буковой рощей на невысоком холме. Ветер трепал ветви деревьев, звонко заливались весенние птицы и солнце золотило траву. Он думал о Феокрите и о реке Черрел, о луне и девушке с глазами, влажными как роса, думал сразу о стольких вещах, что ему казалось, будто он ни о чем не думал; и он был поистине счастлив.

[1] Эль (ale – англ.) крепкое горькое пиво, производимое быстрым верховым брожением при относительно высокой температуре