Жизнь и смерть в благотворительной палате

«Скорая» была переполнена, но мне нашли место на самом верху, и мы двинулись. Я блевал кровью в больших количествах и боялся, что наблюю на тех, кто ниже. Мы ехали и слушали сирену. Звучала она в отдалении, будто и не от нашей кареты. Мы ехали в окружную больницу — все вместе. Бедные. Объекты благотворительности. С каждым по отдельности что-то не так, и кое-кто оттуда уже не вернется. А общее только одно — мы все бедны, и шансов у нас немного. Нас упаковали, как кильку. Я и не знал, что в «скорую помощь» влезает столько людей.

— Господи боже мой, ох господи боже мой, — доносился до меня снизу голос черной тетки. — Вот уж не думала, что со МНОЙ так будет! Вот уж не думала, что такое будет, господи…

Я думал другое. Уже некоторое время я заигрывал со смертью. Не могу сказать, что мы с ней закадычные приятели, но знакомы неплохо. А в ту ночь она вдруг совсем на меня напрыгнула. Звоночки звенели и раньше: боль саблями тыкались мне в живот, но я не обращал внимания. Я считал себя крутым парнем, и боль для меня — просто невезуха; я ее игнорировал. Заливал ее сверху виски и продолжил заниматься своим делом. Мое дело — напиваться. Писки то меня и доконало: следовало держаться вина.

Нутряная кровь — не такая ярко-красная, как, скажем, из пореза на пальце. Кровь изнутри — темная, лиловая, почти черная и воняет хуже кала. Вся эта жизнетворная жидкость — и смердит похлеще пивного говна.

Подступал еще один рвотный спазм. Ощущение такое, как будто блюешь пищей, и, когда выходит кровь, становится легче. Но это лишь кажется… всякий извергнутый хлебок крови только ближе подводит тебя к Папе Смерти.

— Ох господи боже мой, вот уж не думала…

Кровь подступила, и я не стал выплевывать. Что делать-то? Друзей обольешь с верхотуры только так. Я держал кровь во рту, пытаясь что-нибудь придумать. «Скорая» свернула за угол, и кровь закапала у меня из уголков рта. Что ж, соблюдать приличия нужно даже при смерти. Я взял себя в руки, закрыл глаза и заглотил кровь обратно. Стало тошно. Но проблему я решил. Скорее бы мы куда-нибудь приехали, можно будет стравить следующую порцию.

Ни единой мысли о смерти у меня вообще-то не было; единственными мыслями были (была) вот какая: это ужасно неудобно, я больше не контролирую то, что происходит. Шансы сузились, тобой помыкают, как хотят.

«Скорая» доехала, я оказался на столе, и мне начали задавать вопросы: каково мое вероисповедание? где я родился? не задолжал ли я округу $$$ за предыдущие визиты в их больницу? когда я родился? родители живы? женат? ну и прочее, сами знаете. С человеком беседуют, будто он в полном здравии; даже виду не подают, что подыхаешь. И явно не торопятся. Успокаивать-то оно успокаивает, но они так поступают не поэтому: им просто скучно и совершенно наплевать, подохнешь ты, взлетишь или перднешь. Хотя нет, последнее им бы не понравилось.

Потом я оказался в лифте, и дверь открылась в какой-то, видимо, темный погреб. Меня выкатили. Положили на кровать и ушли. Непонятно откуда возник санитар и дал мне маленькую белую пилюлю.

— Примите, — сказал он.

Я ее проглотил, он дал мне стакан воды и испарился. Милосерднее со мной не поступали уже давно. Я откинулся на подушку и обозрел то, что меня окружало. 8 или десять кроватей, все заняты американцами мужского пола. У каждого на тумбочке — жестяное ведерко с водой и стакан. Простыни вроде чистые. Там было очень темно и холодно — в точности как в подвале многоквартирного дома. Горела одна-единственная маленькая лампочка без плафона. Рядом лежал здоровенный мужик, старый, далеко за полтинник, но какой же он был огромный; хотя большую часть его огромности составляло сало, он казался очень сильным. К кровати его пристегнули ремнями. Он смотрел прямо вверх и разговаривал с потолком.

— …а такой славный мальчуган был, чистенький славненький мальчуган, работа ему нужна была, говорит: работа нужна, а я говорю: «Ты мне нравишься, парнишка, нам нужен хороший жарщик, хороший честный жарщик, а я честных по лицу узнаю, парнишка, я характер по лицу могу сказать, будешь работать со мной и моей женой, и хоть всю жизнь тут работай, парнишка…» — а он говорит: «отлично, сэр» — вот так прям и сказал, и вроде доволен был, что такая работа ему перепала, а я говорю: «Марта, мы себе хорошего мальчика нашли, славного аккуратного мальчика, он в кассу не будет лапы запускать, как остальные мерзавцы эти». Значит, выхожу я и закупаю кур, хорошенько так кур закупаю. У Марты много чего из кур получается, она их как волшебной палочкой готовит. Полковник Сандерс^[45] к ней и на 90 футов не подойдет. Пошел я и купил 20 кур на выходные. Хорошие выходные хотели себе устроить, специальный куриный день, 20 кур, значит, выхожу я и покупаю. Да мы бы Полковника Сандерса разорили. За такие хорошие выходные и 200 баксов чистой прибыли огрести можно. Мальчишка даже помог нам ощипать их и порезать — сам вызвался причем. У нас с Мартой своих детей нет. А мне парнишка по-настоящему уже нравился. В общем, Марта сварганила этих кур на заднем дворе, все приготовила… 19 разных блюд из курицы, у нас эти куры разве что из задницы не лезли. Парню оставалось только все остальное приготовить, типа бургеров там, стейков, ну и всего остального. С курами мы развязались. И ей-богу, здоровские выходные получились у нас. Вечер в пятницу, суббота, воскресенье. Парнишка работал хорошо, приятный к тому же. Обходительный такой. Шуточки смешные отпускал. Звал меня Полковником Сандерсом, а я его звал сынком. Полковник Сандерс и Сын — во как. Когда в субботу вечером закрылись, уработались мы как черти, но были довольны. Кур всех размели, к чертовой матери, до кусочка. Яблоку упасть негде было, люди ждали своей очереди за столик сесть, никогда раньше такого не видел. Я дверь запер, достал квинту хорошего виски, сели мы, усталые, но счастливые, пропустили по маленькой. Парнишка вымыл все тарелки, пол подмел. Говорит: «Ладно, Полковник Сандерс, завтра во сколько приходить?» Улыбается. Я говорю: в полседьмого утра, он свою кепку забирает и уходит. «Чертовски приятный мальчуган, Марта», — говорю я, подхожу к кассе выручку подсчитать. А касса — ПУСТАЯ! Правильно, я так и сказал: «Касса — ПУСТАЯ!» И ящик сигарный, с выручкой за два предыдущих дня, — его он тоже нашел. Такой аккуратненький мальчик… Не понимаю… Я ж сказал ему: хоть всю жизнь работай, так ему и скачал 20 кур… Уж Марта знает, как их готовить… А мальчонка этот, срань куриная, сбежал со всеми деньгами проклятущими, мальчонка этот…

Потом он заорал. Я слышал, как орут очень многие, но ни разу не слышал, чтобы орали так. Он привставал, натягивая ремни, и орал. Ремни чуть не лопались. Вся кровать дребезжала, рев его обрушивался на нас рикошетом от стен. Мужика совершенно скрутило агонией. Причем орал он не по чуть-чуть. Рев был долог, он длился. Потом затих. Мы — 8 или десять американцев мужского пола — вытянулись на кроватях, наслаждаясь тишиной.

Потом он заговорил снова:

— Такой славный мальчуган был, мне он понравился. Говорю ему: работай у нас хоть всю жизнь. Он еще шуточки отпускал, приятный такой, обходительный. Я пошел и купил 20 этих кур. 20 кур. За хорошие выходные можно 200 огрести. А у нас 20 кур было. Парнишка меня Полковником Сандерсом звал…

Я перегнулся за край кровати и срыгнул кровь…

На следующий день объявилась медсестра, выцепила меня и помогла перебраться на каталку. Я по-прежнему блевал кровью и был довольно слаб. Сестра вкатила меня в лифт.

Техник встал за свою машину. В живот мне ткнули каким-то острием и сказали стоять. У меня дрожали колени.

— Я слишком слабый, не могу летать, — ответил я.

— Стойте, и все, — сказал техник.

— Мне кажется, я не могу, сказал я.

— Стойте спокойно.

Я понял, что медленно заваливаюсь назад.

— Я падаю, — скачал и.

— Не падайте, — сказал он.

— Тихо стойте, — скачала сестра.

Я завалился. Как резиновый. Ударившись об пол, я ничего не почувствовал. Только легкость. Возможно, я и был нетяжелым.

— Ох, черт побери! — сказал техник.

Сестра помогла мне подняться и прислонила к машине, острие по-прежнему упиралось мне в живот.

— Я не могу стоять, — сказал я. — Я, наверно, умираю. Я не могу встать. Мне очень жаль, но встать я не могу.

— Стойте тихо, — сказал техник, — не падайте, и все.

— Стойте спокойно, — сказала сестра.

Я понял, что падаю. И завалился назад.

— Простите, — сказал я.

— Черт бы вас побрал! — завопил техник. — Я из-за вас две пленки запорол! А эти проклятые пленки денег стоят!

— Простите, — сказал я.

— Заберите его отсюда, — сказал техник.

Сестра помогла мне подняться и снова уложила на каталку. Мыча что-то себе под нос, вкатила меня в лифт, по-прежнему мыча.

Из подвала меня все же забрали и положили в большую палату, очень большую. В ней умирало человек, наверно, 40. Провода к кнопкам были обрезаны, и от медсестер и врачей нас отделяли громадные деревянные двери, толстые деревянные двери, с обеих сторон покрытые листами жести. На моей кровати закрепили бортики и попросили меня пользоваться подкладным судном, но подкладное судно мне не нравилось, особенно мне не нравилось блевать в него кровью, а еще меньше — срать туда. Если кто-нибудь когда-нибудь изобретет удобное и практичное подкладное судно, врачи и медсестры будут ненавидеть его до скончания веков и еще дольше.

Желание посрать у меня не убывало, но получалось не очень. Конечно, давали мне одно молоко, желудок был весь разодран, поэтому отправлять слишком много в жопу ему не слишком удавалось. Одна медсестра предложила мне жесткий ростбиф с полупроваренной морковкой и полумятой картошкой. Я отказался. Я знал, что им просто нужна свободная кровать. Как бы то ни было, желание посрать не проходило. Странно. Наступила уже вторая или третья ночь. Я был очень слаб. Мне удалось отстегнуть один бортик и выкарабкаться из постели. Я добрался до сральника и сел. Я тужился и сидел, и снова тужился. Потом встал. Ничего. Лишь водоворотик крови. Потом у меня в голове закружилась карусель, одной рукой я оперся на стену и стравил полный рот крови. Смыл за собой и вышел. На полдороге к кровати рот мой снова наполнился кровью. Я упал. Уже на полу я еще раз сблевал кровью. Даже не знал, что у людей внутри столько крови. Выпустил еще.

— Сукин ты сын, — заверещал мне со своей кровати какой-то старик, — заткнись, дай нам поспать хоть немного.

— Прости, товарищ, — смог сказать я и потерял сознание…

Медсестра рассердилась.

— Ты, сволочь, — сказала она. — Я же сказала тебе не опускать бортики. Жмурики ебаные, не смена от вас, а одно мучение!

— А у тебя пизда воняет, — сообщил я ей. — И место тебе в тихуанском борделе.

Она подняла мою голову за волосы и вмазала мне по левой щеке, а потом тылом ладони — по правой.

— Возьми свои слова обратно! — сказала она. — Возьми свои слова обратно!

— Флоренс Найтингейл^[46], — сказал я. — Я тебя люблю.

Она положила мою голову на место и вышла из палаты. В этой даме был подлинный дух и пламя; мне понравилось. Я перекатился и лужу собственной крови, замочив пижаму. Пусть знает.

Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стул и отволокли на нем через всю палату до кровати.

— Слишком много шума, будьте вы прокляты! — сказал старик. Не поспоришь.

Они водрузили меня обратно на кровать, и Флоренс поставила бортик на место.

— Сукин сын, — сказала она. — Сиди теперь, или в следующий раз я на тебя лягу.

— Отсоси у меня, — ответил я. — Отсоси перед уходом.

Она перегнулась через перильца и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых теток привлекает. Глаза ее были широко открыты и страстны и смотрели прямо в мои. Я стянул с себя простыню и поднял подол пижамы. Она плюнула мне в лицо и вышла…

Затем передо мной возникла старшая медсестра.

— Мистер Буковски, — сказала она, — мы не можем дать вам кровь. У вас нет кровяного кредита.

Она улыбнулась. Она сообщала, что мне позволят умереть.

— Ладно, — ответил я.

— Хотите увидеть священника?

— Зачем?

— На вашей медкарте значится, что вы католик.

— Я так записался.

— Почему?

— Раньше был. Если писать «нерелигиозен», всегда задают слишком много вопросов.

— Вы у нас проходите как католик, мистер Буковски.

— Слушайте, мне трудно разговаривать. Я умираю. Ладно, ладно, католик я, как скажете.

— Мы не сможем дать вам крови, мистер Буковски.

— Послушайте, мой отец работает на ваш округ. Мне кажется, у них есть программа сдачи крови. Окружной музей Лос-Анджелеса. Мистер Генри Буковски. Он терпеть меня не может.

— Мы проверим…

Что-то произошло с моими бумагами: их, похоже, отправили вниз, пока я валялся наверху. Врача я увидел только на четвертый день, а к этому времени они выяснили, что мой отец, который терпеть меня не может, — отличный парень, у него есть постоянная работа и пьющий сын при смерти и без работы, и этот отличный парень сдавал кровь в программу по сдаче крови, а поэтому ко мне прицепили бутылку и накачали этой кровью меня. 13 пинт крови и 13 пинт глюкозы без передышки. У медсестры кончились места, куда можно иголку втыкать…

Один раз я проснулся: надо мной стоял священник.

— Отец, — сказал я. — Уходите, пожалуйста. Я могу умереть и без этого.

— Ты хочешь, чтобы я ушел, сын мой?

— Да, Отец.

— Ты утратил веру?

— Да, я утратил веру.

— Единожды католик — католик всегда, сын мой.

— Чушь собачья, Отец.

Старик на соседней койке вымолвил:

— Отец, Отец, давайте я с вами поговорю. Поговорите со мной, Отец.

Священник отошел к нему. Я ждал смерти. Вы отлично, епть, знаете, что я тогда не умер, иначе я б вам этого сейчас не рассказывал…

Меня перевезли в палату с черным парнем и белым парнем. Белому каждый день приносили свежие розы. Он их выращивал — на продажу цветочницам. Правда, теперь он уже не выращивал никаких роз. А черного парня прорвало, как и меня. У белого же было плохо с сердцем, очень плохо с сердцем. Мы валялись, и белый парень рассказывал, как разводить розы, как их выращивать, как ему сигаретка сейчас бы не помешала, господи, как же сигаретку бы сейчас. Блевать кровью я уже перестал. Теперь я лишь срал кровью. Такое чувство, что выкарабкался. Я только что опустошил еще одну пинту крови, и иголку из меня вынули.

— Я достану тебе покурить, Гарри.

— Господи, спасибо, Хэнк.

Я встал с кровати.

— Денег дай.

Гарри дал мне мелочи.

— Он сдохнет, если покурит, — сказал Чарли. Чарли — это черный парень.

— Херня, Чарли, пара затяжек еще никому не вредила.

Я вышел из палаты и двинулся по коридору. В вестибюле приемного покоя стоял сигаретный автомат. Я купил пачку и вернулся. Потом мы с Чарли и Гарри просто лежали и покуривали. То было утром. Около полудня зашел врач и прицепил к Гарри машинку. Машинка плевалась, пердела и ревела.

— Вы ведь курили, не так ли? — спросил врач.

— Нет, доктор, честное слово, не курил.

— Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

— Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник, — сказал врач.

Потом забрал машинку и вышел. Только закрылась дверь, я выудил пачку из-под подушки.

— Дай одну, а? — попросил Гарри.

— Ты слышал, что сказал доктор, — сказал Чарли.

— Ага, — подтвердил я, выпуская гондон прекрасного сизого дыма, — ты слышал, что доктор сказал: «Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник».

— Лучше сдохнуть счастливым, чем жить в мучениях, — ответил Гарри.

— Я не могу нести ответственность за твою смерть, Гарри, — сказал я. — Я передам эти сигареты Чарли, и, если ему захочется, он тебе даст.

И я перекинул пачку Чарли, чья кровать стояла в центре.

— Ладно, Чарли, — произнес Гарри, давай сюда.

— Не могу, Гарри, я не могу тебя убить, Гарри.

Чарли снова перекинул пачку мне.

— Давай же, Хэнк, дай покурить.

— Нет, Гарри.

— Ну пожалуйста, прошу тебя, мужик, ну хоть разок затянуться, хоть разок!

— Ох, да на здоровье!

И я кинул ему всю пачку. Рука его дрожала, пока он вытаскивал сигарету.

— У меня спичек нет. У кого спички?

— На здоровье, — сказал я.

И кинул ему спички…

Пришли и подцепили меня еще к одной бутылке. Минут через десять прибыл мой отец. С ним была Вики — такая пьянющая, что едва держалась на ногах.

— Любименький! — выговорила она. — Любовничек!

Ее мотнуло на спинку кровати.

Я посмотрел на старика.

— Сукин ты сын, — сказал я ему, — можно было и не тащить ее сюда в таком состоянии.

— Любовничек, ты что, меня видеть не хочешь, а? А, любовничек?

— Я тебя предупреждал, чтобы ты не связывался с такой женщиной.

— У нее нет денег. Ты, сволочь, ты специально купил ей виски, напоил и притащил сюда.

— Я говорил, что она тебе не пара, Генри. Я тебе говорил, что она дурная женщина.

— Ты меня что, больше не любишь, любовничек?

— Убери ее отсюда… НУ? велел я старику.

— Нет-нет, я хочу, чтобы ты видел, что у тебя за женщина.

— Я знаю, что у меня за женщина. А теперь убери ее отсюда, или, господи помоги мне, я вытащу сейчас эту иголку и надаю тебе по заднице!

Старик вывел ее. Я отвалился на подушку.

— Вот это краля, — сказал Гарри.

— Я знаю, — ответил я. — Я знаю…

Я прекратил срать кровью, мне вручили список того, что можно есть, и сказали, что первый же стакан меня убьет. Также мне сообщили, что без операции я умру. У меня произошел ужасный спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал:

— Никаких операций, — а она вышла, в негодовании тряся задницей.

Когда я выписывался, Гарри был еще жив, сосал свои сигареты.

Я вышел на солнышко — попробовать, как оно. Оно было здорово. Мимо ездило уличное движение. Тротуар — такими обычно и бывают тротуары. Я решал, сесть ли мне на автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы приехали и меня забрали. Зашел позвонить. Но сперва сел и закурил.

Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.

— Что нового? — спросил он.

— Да ничего особенного, — ответил я.

Он отошел. Я нацедил пива в стакан, потом некоторое время его рассматривал, а потом залпом хватанул сразу половину. Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат, и у нас заиграла музыка. Жить стало чуточку лучше. Я допил стакан, налил себе еще: интересно, а пиписька у меня когда-нибудь еще встанет? Я оглядел бар: женщин нет. Раз так, остается только одно: я взял стакан и осушил его до дна.