Экономическое направление в юриспруденции

Это направление, возникшее в 50-х годах прошлого столетия и оказавшее большие услуги правоведению, указывало на зависимость права от экономических отношений и настаивало на изучении правовых явлений в связи с экономическими. Среди юристов этого направления можно назвать Данкварта, Арнольда, Риве и др. В Новейшее время экономическую подкладку права выдвигают особенно юристы так назыв. социального направления, к которому примыкают Менгер ("Das Recht auf den vollen Arbeitertrag" и "Das bьrgerliche Gesetzbuch und die arbeitslose Klasse"), Оффнер ("Studien sozialer Jurisprudenz") и др. Сюда же принадлежит и чрезвычайно популярное учение, известное под именем "экономического материализма". Это учение имеет своим родоначальником К. Маркса, хотя, несомненно, многие и из более ранних писателей указывали не только на главенствующую, но и определяющую роль экономических условий в процессе образования и развития права. Но "экономический материализм" не ограничивается таким указанием. Он претендует и на особое значение единственно правильной методы исследования общественных явлений, подчиняя эти последние закономерности исключительно экономических отношений как единого основания всей социальной жизни. Поэтому для "экономических материалистов" дело идет не о том, что право зависит, между различными факторами, и от хозяйства, а о том, что все общественное бытие и все отдельные проявления этого бытия, как, напр., право и государство, условливаются и определяются в последней инстанции только движением хозяйственных отношений. Против этого, равно как и других оттенков чисто экономического направления, господствующее в современной юриспруденции мнение возражает обыкновенно тем, что указывает на преувеличение этим направлением значения экономического фактора в деле развития права, которое нельзя ставить в отношение зависимости и подчинения от экономических условий, на деле не существующее. Юридические явления, говорят нам, никогда не вытекают прямо и непосредственно из законов экономического мира, но всегда представляют собою сложные явления, образующиеся путем влияния как экономических, так и других, вовсе уже не экономических факторов жизни. Различные физические влияния, психические свойства человека, господствующие в данном месте и в данное время представления о справедливости, нравственности, религии и проч., действуют на право рядом с экономическими двигателями и имеют значение самостоятельных стимулов. Поэтому в большинстве случаев юридические явления стоят рядом с экономическими и вместе с ними вытекают или из общих им всем причин: природы человека, общества и других влияний как неорганической, так и органической среды, составляющей необходимую обстановку всех общественных явлений, - или из какой-нибудь группы социальных причин, не имеющих часто ничего общего с хозяйственным миром. Если в одних случаях юридические явления обусловливаются действительно экономическими причинами по преимуществу, то в других, напротив, экономические явления сами становятся в прямую зависимость от правовых и изменяются вместе с последними. Таким образом, между правом и экономией следует признать вместо отношения подчиненности отношение взаимозависимости и солидарности, которое теперь и освещается господствующими как в новой юриспруденции, так и в новой политической экономии учениями.

Не отрицая значения сделанных сейчас указаний на односторонность базирования права на почве исключительно экономических отношений, мы приведем еще мнение Штаммлера в цитированном уже выше его сочинении "Recht und Wirtschaft", которым устраняются и односторонность чисто экономического течения в юриспруденции, и смешение понятий хозяйства и права, лежащее в основании господствующего воззрения на настоящий вопрос. Недостаточно говорить, что "право и хозяйство стоят в родстве", что "они связаны между собой, как две различные области одной и той же культурной жизни", или что "они находятся в отношении взаимодействия друг к другу". Все эти постоянно повторяемые теперь формулы оставляют отношение между правом и хозяйством весьма неопределенным и позволяют думать, что право и хозяйство составляют как будто два разных предмета, существующие независимо друг от друга. В действительности, мы можем говорить только о социальной жизни, рассматриваемой с двух сторон: условливающей ее формы и условливаемого этой формой содержания, нормы и нормируемой жизни. Право есть форма, хозяйство - содержание социальной жизни, слагающееся из всей совокупности человеческих действий, направленных на удовлетворение человеческих же потребностей, под которыми нельзя ни разуметь одних экономических потребностей, ни отделять эти последние от прочих. Отсюда вытекает монизм социальной жизни, значительно исправляющий марксовский монизм экономических отношений. Поэтому же неверно рассматривать отношение между правом и хозяйством с точки зрения причинности, считая одно причиной, а другое следствием. Подобное отношение предполагало бы опять представление о различии права и хозяйства как двух самостоятельных предметов, а не двух необходимо связанных между собой элементов одного и того же предмета. Таким образом, право и хозяйство суть, по Штаммлеру, не раздельные величины, но две нераздельные стороны - форма и содержание - одной и той же вещи; они неотделимы друг от друга. Об экономических законах не может быть речи вне регулируемой правом социальной жизни; экономические понятия не имеют самостоятельности и всегда связаны определенными и впредь предполагаемыми ими правовыми формами. Точно так же и право не есть что-либо существующее само по себе и различное от социальной жизни; напротив, каждое право есть только регулирование социальной жизни, и нет такого права, которое не заключало бы в себе того или другого социального содержания.

Эти замечания прекрасно дополняют все, что есть верного как в экономическом направлении, так и в принятом теперь воззрении на право и хозяйство. Взаимное отношение этих понятий условливается различием не в их предмете, а в точке зрения на этот предмет, и отсюда вытекает признание как правоведения, так и экономики различными отделами одной и той же социальной науки. Этот вывод есть результат современной постановки социальной науки, о которой мы будем говорить несколько ниже, заметив здесь, что им не ослабляется, а, напротив, оттеняется главная заслуга экономического направления, состоящая в прочном утверждении связи права с другими общественными явлениями. Это уничтожает, наконец, невозможную изолированность права и делает необходимым изучение его вместе со всей человеческой культурой, часть которой оно составляет.

7. "Критико-созидающая" догма права

Следующим в ряду занимающих нас влияний на развитие научного правоведения было влияние на него нового направления в самой практической юриспруденции, которое образовалось благодаря предшествовавшим ему влияниям, но, раз образовавшись и поставив себе целью удовлетворение практическим потребностям жизни, стало двигать вперед и теоретическое правоведение. Своего бесспорного вожака, неутомимого борца и самого талантливого и разностороннего выразителя своих стремлений, это направление имеет, несомненно, в лице не так давно умершего (1892 г.) профессора римского права в Геттингене и крупнейшего юриста нашего времени - Рудольфа Иеринга.

Его выступление в защиту практической постановки права относится к концу 50-х годов прошлого века и совпадает как с разочарованием в спекулятивной философии, так и поворотом от нее к научному строю мысли. Выражением этого поворота в Германии является известная брошюра Кирхгофа, озаглавленная "Программа чистого наблюдения". В ней спекуляция противополагается научному знанию, и это последнее определяется как описательный отчет в эмпирической действительности*(96). И то, что Кирхгофом сделано для естественнонаучного знания, выполнено Иерингом для юриспруденции, превращающейся в его руках из "юриспруденции понятий" в "юриспруденцию действительности". Она отделяется от спекуляции, и задача ее ставится практически, в смысле удовлетворения потребностям социальной жизни отысканием и применением соответствующих им юридических норм. Эти самым юриспруденции указывается путь здорового реализма, который так ценен для всех наук и, особенно, практических. Постоянное соприкосновение с жизнью, соответственное ей формулирование и нахождение права - вот настоящая цель юриспруденции. И если она сводит найденные юридические нормы в систему юридических понятий, несомненно, необходимую для научной обработки и применения права, то практическое значение этой системы ограничено каждым данным историческим моментом и обусловлено соответствием ее действующим в жизни юридическим нормам. Отделять юридические понятия от юридических норм значит допускать чудовищную нелепость: последние обусловливают первые, и если между теми и другими возникает разногласие, то перевес оказывается, естественно, на стороне обусловливающей нормы, а не обусловливаемого ею понятия.

Иначе нельзя было бы понять, почему положения, которые принимались еще не очень давно за выражение логически необходимых истин в праве, - как, напр., положения о непереносимости обязательств, о недопустимости в них прямого представительства, о несовместимости законного наследования с завещательным и т. п., - почему все эти положения не только выброшены из большинства современных законодательств, но и заменены прямо им противоположными. Поэтому Иеринг и относится одинаково враждебно как к исторической школе, отдавшей все свои силы римской классической юриспруденции, так и к формально-логическим приемам изучения права, характеризующим до сих пор, несмотря на уроки прошлого, господствующую юриспруденцию. Не отрицая заслуг исторической школы, Иеринг не мог не восстать против нее уже потому, что она смешала задачи истории права с задачами практического правоведения и, перейдя в квиетизм, сделалась столпом "юриспруденция понятий". Эта последняя вызвала, в свою очередь, его протесты своей отчужденностью от жизни и своим формализмом. Он хотел устранить то и другое перенесением центра тяжести юридического исследования от формального или логического момента права, т. е. его определений, получаемых отсюда понятий и заключений из них, на несравненно более существенный для понимания права материальный момент, лежащий в мотивах и целях гражданской жизни. Вот почему логический момент права и отступает у Иеринга на задний план, не определяя, а, напротив, определяясь потребностями жизни и интересами общества.

В отличие от господствующей формально-логической догмы, - которая оперирует готовыми определениями, не заботясь об их отношении к жизни, и замыкается в строго логическую систему общих правовых начал и их консеквенций, не выходя никогда за пределы данного ей круга идей, - догма Иеринга требует, прежде всего, практического отношения ко всем определениям права, оценки их мотивов, целей и степени соответствия с удовлетворяемыми ими потребностями жизни. В случаях, представляющих собой наличность какой-либо потребности, но отсутствие соответствующего определения права, Иеринг настаивает на свободном творчестве, находящем реальную опору в судебной практике, обязанной отыскать норму, хотя бы ее и не было вовсе в законах. Поэтому судья должен быть, по мысли Иеринга, не машиной, подгоняющей однообразно все конкретные отношения под одни и те же формулы закона, а мыслящим юристом, рассматривающим спорный случай соответственно его особенностям и индивидуализирующим каждое отдельное отношение. Такая деятельность юриспруденции и судьи предполагает изучение жизни во всех ее условиях и со всех сторон; она предполагает также то, чтобы каждое положение права рассматривалось как живое явление в процессе развития данного общества, а не как продукт логических конструкций.

Вот в общих чертах новая догма права, которую сам Иеринг назвал "творческой", или "критико-созидающей", но не сразу дал ей тот образ, в котором мы ее представили. Первоначальная формулировка, сделанная Иерингом в программной статье "Unsere Aufgabe" ("Наша задача"), - открывшей собой еще в 1857 г. деятельность основанного им журнала: Jahrbьcher fьr die Dogmatik des heutigen rцmischen Rechts, - не свободна от следов той самой "юриспруденции понятий", борьба с которой составляет один из главных титулов славы Иеринга*(97). Но другими статьями и монографиями, помещенными в этом же журнале, а затем и позднейшими сочинениями, он показал лучше, чем своей программой, как важно и плодотворно защищаемое им направление не только в практическом, но и в научном смысле. Оно привело его постепенно к дополнению своей программы тремя моментами: психологическим, теологическим и сравнительно-историческим. Первый выступал ясно уже в главном произведении его жизни: "Дух римского права"; второй - в другом капитальном сочинении: "Цель в праве", и третий - в том же первом произведении и, особенно, в двух опубликованных после его смерти работах: "Die Entwicklungsgeschichte des rцmischen Rechts" ("История развития римского права") и "Vorgeschichte der Indoeuropдer" ("До-история индоевропейских народов"). История римского права, которой он занимается в первом из этих сочинений, для него немыслима без исследования духа этого права на различных ступенях его развития, а познать "дух", в котором развивается право какого бы то ни было народа, нельзя иначе, как психологически. Но право есть не только чувство, а также воля с целями, которые она ставит себе. Особенностями этих целей определяется и индивидуализируется каждое право, так что без понимания их невозможно понимание и "духа" права. Поэтому история права, если она хочет быть психологической, должна быть, в то же время, и телеологичной, и Иеринг, не оканчивая своего "Духа римского права", переходит к "Цели в праве", ставя девизом этого сочинения следующие слова: "Цель создает все право". В результате оказывается, что и "юриспруденция действительности", будучи психологической, должна быть телеологична и, будучи телеологичной, должна быть психологична, а, соединяя в себе то и другое качество, она не может не быть и сравнительно-исторической. Этот последний вывод сделан в посмертных сочинениях Иеринга и мотивирован тем, что, как психические свойства отдельного лица нельзя познать иначе, как сравнивая их с психическими свойствами другого лица, так и "дух" каждого народа можно постичь только в его противоположении духу других народов*(98).

Не входя в разбор приведенных мыслей, который завел бы нас слишком далеко, мы отметим еще раз главное и бесспорное достоинство догмы Иеринга, заключающееся в том, что она порывает в юриспруденции с метафизикой и возвращает право к его естественной связи с жизнью, указывая, притом, на наблюдение последней и изучение мотивов и целей правовых определений как на существеннейшие моменты всякого юридического исследования. Это - большие заслуги, имеющие значение ценного вклада в зачинающуюся науку права. Недостатки, которые мы можем поставить в пассив "критико-созидающего" направления Иеринга, состоят в следующем. Во-первых, мотивы и цели определений права исследуются здесь, главным образом, для того, чтобы исправить недостатки действующих норм и поставить на их место новые определения, которые соответствовали бы более прежним новым потребностям общества. Вследствие такого стремления к исправлению права вопросы о том, что должно быть, путаются часто с вопросами о том, что было и что есть, и цели науки смешиваются с целями законодательной политики. Во-вторых, так как центр тяжести "критико-созидающей догмы" составляет критика существующих определений права и приведение их в согласие с современными требованиями жизни, то эта критика и преобладает в ней до такой степени, что ею оставляется в тени даже изучение жизни в ее разнообразных проявлениях. Поэтому-то мы и видим, что приверженцы "критико-созидающего направления", выходя из верного положения, что право предназначено служить жизни, а не какой-либо отвлеченной идее, не всегда исследуют эту жизнь и почти не занимаются взаимной зависимостью, связывающей ее явления в одно целое. Они сосредоточивают свое внимание на разборе и критике отдельных положений права, и, хотя исследуют их в связи с жизнью, но все-таки не решают в большинстве случаев вопросов о том, почему и как образовались эти положения, почему они сменились другими и на чем основаны их функции в жизни целого. Неразрешение этих вопросов объясняется тем, что "критико-созидающая догма" не обращает достаточно внимания, за преследование цели права, на его причины и процесс развития. Но это исследование входит в его программу, и оно постепенно выполняется, так как наблюдение мотивов и целей должно необходимо вести и отчасти уже ведет к тому, что это наблюдение распространяется от настоящего и на прошлое, и гражданско-правовой порядок изучается не изолированно от других общественных явлений, а в связи с ними и в своем историческом развитии. На этом новом и многообещающем пути юристами призываются уже на помощь история, психология, политическая экономия и другие отрасли обществоведения.

Влияние социологии

Последнее влияние, под действием которого начинает уже складываться научное правоведение, есть влияние новой науки об обществе, называемой социологией и установленной впервые Ог. Контом - основателем "положительной философии", или "позитивизма", во Франции.

В основание этой науки легла мысль о законах, управляющих жизнью человеческих обществ наравне со всеми другими явлениями органического и неорганического мира, и с этой стороны "положительная философия" Конта была не каким-нибудь открытием, сделанным внезапно, а продолжением или завершением мыслей, высказанных еще Вико, Гердером, Монтескье, Кондорсэ, Сен-Симоном и многими другими писателями XVIII и XIX вв. Но до Конта эти мысли не были приведены в систему, и им недоставало признания единой социальной науки, изучающей законы общественных явлений в их совокупности, в отличие от отдельных общественных наук - правоведения, политической экономии, истории религий и т. д. - имеющих дело только с отдельными сторонами или отдельными группами этих явлений и стоящих с единой и абстрактной социальной наукой в такой же связи, в какой, напр., биология стоит с зоологией, ботаникой и прочими конкретными науками о животных и растительных организмах. Выделение социологии из ряда других отраслей обществознания, приложение к изучению ее всех приемов научного исследования, точное установление ее задачи с определенным заранее предметом, методом исследования и даже главнейшим подразделением (статика и динамика) - вот что составляет исключительную заслугу Конта в истории европейской мысли и обеспечивает за ним до сих пор такое значительное влияние на нее, что лучшие исторические, историко-юридические и вообще социологические работы, появляющиеся не только во Франции, Англии, но и у нас, отражают на себе очевидные следы Контовских идей. Исходная точка этих идей заключается в признании относительности человеческого знания - признании, которое направляет нашу мысль от исследования конечных целей и конечных причин, составляющих область метафизики, на исследование естественной причинности или постоянства отношений между явлениями, этого единственного объекта научного изучения. Подчиненность человека, наравне со всем тем, что существует в мире, действию известных законов называют обыкновенно детерминизмом, одно из последствий которого гласит, что раз даны условия какого-нибудь явления, то дано и само явление. Отсюда - возможность изменять явления, изменяя предшествующие им условия, возможность предвидеть будущее и сознательно влиять на него без всякого фатализма а priori, с которым законы развития человеческого общества не имеют ничего общего. Открытие этих законов есть задача социологии, изучающей общественные явления или в условиях покоя, в основном строении их элементов, - тогда у нас будет социальная статика, - или в условиях движения и функционирования, - в этом случае мы будем иметь дело с социальной динамикой. Способ изучения состоит в соединении двух основных методов мышления: индукции и дедукции, видоизменяемых сообразно с теми особенностями и трудностями, которые представляются исследованием той или другой группы социальных явлений*(99).

Право, в ряду этих групп явлений, не обращало на себя особого внимания Конта, который не был юристом и, подчиняя, безусловно, индивид обществу (индивид, по его словам, есть абстракция: реально только человечество), приходил к тому заключению, что индивид может иметь только обязанности, а не права. Преувеличенность этого заключения не умаляет, однако, заслуги Конта и в отношении к правоведению, которое, благодаря его философии, ставится теперь в тесную связь с общей социальной наукой и, в то же время, отчетливо размежевывается с ней. Правоведение ограничивает свою компетенцию одной стороной социальной жизни и свой предмет одной группой социальных явлений, характеризуемых как явления права. Но, будучи не законом, а явлением социальной жизни, связанным солидарностью со всеми другими общественными явлениями, право, как предмет специальной общественной науки, не может быть понято без помощи как других общественных наук, так и общей науки об обществе, или социологии, представляющей собой синтез всего общественного знания. Своими заключительными выводами правоведение входит составной частью в этот синтез, подобно тому, как в него входят и другие общественные науки, образуя в своей абстракции то единое целое, которым занимается социология и которое делает из этой последней как бы философию всех общественных наук*(100).

Метода работы в правоведении та же, что и в других общественных науках, определяясь, в общем, современной научной методологией. Но ввиду особенных услуг, оказываемых правоведению сравнительно исторической методой, мы дополним сказанное выше об этой методе еще несколькими замечаниями. Без нее нельзя придти к ценным обобщениям в области права уже потому, что, как ни интересно и поучительно в практическом отношении может быть исследование нашего собственного права или права народов, стоящих в ближайшем соприкосновении с нами, такое исследование возможно только на ограниченном пространстве времени. За ним наступает мрак, полное отсутствие памятников и каких бы то ни было свидетельств о состоянии права как раз в интереснейший период, когда оно начинает слагаться. Достигнув этой границы, отделяющей известное от неизвестного, исследователю остается на выбор: или перешагнуть границу и вступить в область фантазии, которая так же беспредельна, как и бесплодна, или приняться искать в другом месте указаний на тот первоначальный период развития, который не оставил явных следов в истории права исследуемого народа. Пришла же, напр., геология к открытию доисторических периодов состояния земной коры, исследуя эту кору в различных пунктах земного шара и дополняя констатированные в одном месте пласты открытиями, сделанными в другом месте. Тому же приему следует и сравнительное правоведение. Те периоды развития, о которых римское или германское право в доступное для наших исследователей время сохранило лишь самые слабые реминисценции, проходятся многими народами только в настоящее время; некоторые из этих народов находятся еще теперь на той ступени развития, на которой стояло современное нам культурное человечество, когда оно только что вступало в историю. Поэтому мы наблюдаем и сейчас в полной чистоте такие учреждения и институты, которые или совсем исчезли из жизни культурных народов, или сохранились у них в таких искаженных, уродливых и странных формах, что ни один историк не мог бы никогда объяснить себе эти следов давно пережитой эпохи, - следов, окрещенных с легкой руки Тейлора названием "переживаний", - если бы он не обратился к исследованию быта тех племен, у которых эти самые "переживания" находятся еще в состоянии вполне живых и действующих поныне институтов права. Не ясно ли, что лишь этим путем, восходя от сложнейших к простейшим стадиям развития и от одного народа к другому, смотря по проходимой каждым из них стадии развития, мы можем придти к самой колыбели идеи права и отыскать зародыши ее там, куда прежние историки никогда не проникали. Этот способ исследования правовых явлений, обязанный своей научной постановкой успехам социологии, принято называть "сравнительным", но мы, следуя М. Ковалевскому, напечатавшему еще в 70-х годах брошюру под заглавием "Историко-сравнительный метод в юриспруденции", предпочитаем общепринятому названию предложенный им термин "историко-сравнительного" или лучше - сравнительно-исторического метода.

Дело в том, что название "сравнительный метод" предполагает лишь параллельное изучение двух или нескольких законодательств с выделением их черт сходства и различия, - вот представление, возникающее в уме каждого, кто слышит или читает о сравнительном методе в применении к юриспруденции. В этом же смысле говорят о нем и применяют его к юридическим исследованиям еще многие ученые. Но подобного рода сравнения двух или нескольких законодательств, как бы они любопытны ни были, носят характер только подготовки к настоящему сравнению и лишены сами по себе научного значения. "Какую важность, - справедливо замечает Ковалевский, - может иметь, например, вывод, который получится из сравнения кастового устройства Древней Индии и отсутствия каст в Соединенных Штатах, или какие научные соображения можно связать с констатированием одновременного существования института жандармерии в республиканской Франции и самодержавной России"? Бесполезность подобных сравнений и неправильность извлекаемых из них заключений будут обусловливаться несоизмеримостью общественных состояний сравниваемых народов, если они стоят на различных ступенях развития. При "историко-сравнительном" методе различные законодательства сравниваются между собой не внешним образом, не случайно, а лишь в том предположении, что народы, выработавшие эти законодательства, либо происходят от одного общего корня и выносят из общей родины общие юридические воззрения и институты, либо, не имея такого общего происхождения и такого состояния общих обычаев, нравов и учреждений, они одинаково дорастают до них, иначе говоря - достигают одних и тех же или, по крайней мере, сходных ступеней общественного развития. В первом смысле, т. е. в смысле ограничения области сравнения группами родственных народов, связанных единством происхождения, сравнительная метода практиковалась и практикуется в Германии - Вайтцем, Пешелем, Лейстом и др.; в Англии - Фирманом, Мэном, во Франции - Фюстель-де-Куланжом и др.; во втором, т. е. в смысле распространения сравнения на все народы, проходящие одни и те же стадии развития, этот метод нашел себе применение в трудах Мак-Ленана, Моргана, Бастиана, Поста, Дургуна, Летурно, М. Ковалевского и многих других.

Ограничение области сравнения народами, происходящими от одного общего корня, кажется и нам не выдерживающим критики, так как "в человеческой природе, - как говорит Пост, - существуют известные формы организации этнической жизни, не привязанные ни к какой определенной народности. Отправления размножения, питания и сношений между людьми общи и одинаково свойственны всем им, как различным экземплярам одной и той же человеческой расы, составляя, таким образом, органические функции этнической жизни. Все племена и народы слагаются из одних и тех же размножающихся, нуждающихся в пище и одаренных, по существу, одним и тем же интеллектом людей". Поэтому, само собой разумеется, что у различных народов должна существовать и масса обычаев и воззрений в одинаковой или сходной форме. Насколько верно то, что каждое племя или народ имеет свои характеристические особенности, настолько же верно и то, что все племена и народы состоят из индивидов человеческой расы, и из этой принадлежности всех людей к одной расе следует уже а priori неизбежная повторяемость известных фактов и учреждений у всех народов земного шара. Этот априорный вывод подтверждается и наблюдением, указывающим на множество однородных этнических фактов у народов, между которыми не может быть признано никакой исторической связи, никакой исторической преемственности. Кровная месть, система композиций, похищение и покупка невест, родство по женской линии, взаимная круговая ответственность и т. д. встречаются у различных и разноплеменных народов. Кроме того, мы знаем, что ни один народ не образует своей гражданственности одними своими силами. В развитии всякого народа принимают участие различные племена, различные расы и поэтому относить те или другие явления общественной жизни на счет одного общего происхождения этих народов было бы, по меньшей мере, произвольно.

На основании приведенных соображений, развитие которых можно найти к цитированной выше книжке Ковалевского, мы должны согласиться с полной возможностью пользоваться сравнительно-исторической методой и за пределами народов, происходящих от общего ствола. Но достоверность результатов будет здесь зависеть, конечно, от правильности предположения о единстве человеческого рода, единстве его физической и духовной организации, обусловливающей такое же единство и в правообразовании, несмотря на возможное различие рас и других внешних отношений. Это предположение о единстве человеческого рода оправдывается, к счастью, такой массой этнографических фактов, что в правильности его едва ли возможно сомнение. Одно уже то обстоятельство, что столь разнообразные и на первый взгляд необъяснимые обычаи, как, напр., так называемая "couvade", состоящая в симуляции мужем послеродового состояния жены, встречаются у различных и совершенно чуждых друг другу народов; что такие учреждения, как сельская и родовая общины, кровная месть, система композиций, ордалия и т. д., выступают у множества народов без того, чтобы они заимствовали их друг у друга и притом с такой правильностью, которая исключает всякое предположение о случайности, - все это ручается вполне за основное единство в первоначальном развитии человечества, дифференциации которого могли явиться лишь на позднейших ступенях развития.

Из сказанного видно, как существенно отличается сравнительно-историческая метода от методы чисто-исторической. Последняя ищет причин явлений права в фактах, не выходящих за пределы жизни исследуемого народа. Сравнительно-историческая метода приходит, напротив, к пониманию явлений права данного народа на основании не только фактов жизни этого народа, но и однородных и сходных явлений всюду, где бы они ни встретились на земном шаре, и от них делает заключения об однородных или сходных причинах. Таким образом, сравнительно-историческая метода разрывает как будто то, что в глазах историка является связанным, и сводит разрозненное в такие сопоставления, которые с чисто исторической точки зрения могут казаться произвольными и выдуманными. Но в действительности эти сопоставления непроизвольны, так как, если они и объединяют факты, взятые из жизни различных народов, разделенных друг от друга географическими, хронологическими и политическими границами, то общее происхождение, однородные стадии развития, единство человеческой природы, некоторые общие условия применения права и несомненные универсализм, лежащий в самом понятии и развитии права, оправдывают в известных условиях выводы от известного к неизвестному и проливают яркий свет на явления, казавшиеся до того необъяснимыми. В этом направлении сравнительно-историческая метода может приносить неоценимые услуги науке права, и мы теперь уже имеем возможность отметить много и вовсе не неудачных попыток его применения. Мэн в своем сочинении "Древнее право", которое переведено и на русский язык, рассматривает римские институты в связи с современными; в другом сочинении "Древнейшие учреждения" он проводит параллели между ирландскими, римскими и индийскими учреждениями, а в книге под заглавием "Сельская община" исследует по той же методе и общинное землевладение. Во французской литературе отметим работу Ш. Жиро о поземельной собственности у древних римлян и прекрасное сочинение П. Жида, соображающее не только древнее, но и средневековое и новое право и переведенное на русский язык под заглавием "Гражданское положение женщины". Ученые-неюристы стали так же заниматься институтами права в их первобытном состоянии, опираясь на сравнительное изучение этих институтов. Сюда следует отнести преимущественно английских и французских ученых, каковы, напр., Тейлор, Леббок, Мак Ленан, Морган, Жиро-Телон и много других. На немецкой почве эти идеи нашли сравнительно слабые отголоски в сочинениях Баховена, Поста, Мейера, Бастиана, Андре, Штейнметца и некоторых других писателей, смешивающих еще требования позитивизма со старыми приемами немецкой метафизики. Среди живущих теперь немецких юристов, примыкающих всецело к сравнительно-историческому направлению в юриспруденции, следует назвать особенно Kohler'а и Bernhцft'а, издающих и специальный журнал, посвященный предпринимаемым в этом направлении работам: "Zeitschrift fьr die vergleichende Rechtswissenschaft". В России нельзя опять не указать на М. Ковалевского, применяющего с большим талантом и знанием дела требования сравнительно-исторического метода к своим историко-юридическим и другим исследованиям; назовем, в частности, его "Древний закон и современный обычай" и "Закон и обычай на Кавказе". Чтение названных авторов можно особенно рекомендовать, так как оно дает более умственной пищи и лучшее понимание задач права, чем вся догматическая юриспруденция вместе взятая.

Итоги