Татьяна Валентиновна, здравствуйте. 1 страница

Вы наверное меня уже не помните, ведь я пробыл в вашем детском доме всего два месяца. Это очень мало, чтобы запомнить, но я успел подружиться с Наденькой и Виталиком, я правда был счастлив, когда вы сказали, что меня усыновит пара из Италии. Я ехал к ним как на праздник и хотел обязательно прислать вам открытку оттуда. Я ведь только потом узнал к кому я приехал...

Нет, нет, что вы я не ненавижу вас, я даже не стал проклинать вас, когда меня притащили в ту клинику, не стал проклинать, когда понял, что меня будут резать. У меня же такие были здоровые органы. Я понимаю, что вы сделали доброе дело, что кто-то сейчас ходит с моими почками и сердцем, но поверьте мне, Татьяна Валентиновна, они были мне тоже очень и очень ещё нужны. Я так хотел жить, ведь мне даже ещё не исполнилось семи. У меня остался только один вопрос: за что?

Проданный вами, убиенный на операционном столе Ромочка В.

Котёнок

"Все как у Блока", - усмехнулась Любовь Сергеевна, стоя под мелким осенним дождём и кутаясь в тонкий плащ - "ночь, улица, фонарь, аптека..." Репетиторство нынче закончилось поздно, а ехать надо было ещё далеко. Мимо её одинокой фигурки, ютящейся под фонарём автобусной остановки, сновали туда и сюда, дробя тьму фарами, машины. Обычный день, обычный город, привычный маршрут. Но то ли дождь навивал особенное настроение, то ли осень просто входила в свои права унылой поры, настроение было грустно-лирическое.

Под фонарём разлилась большая лужа. Малые слезы неба ломали её гладь, вздыбливая небольшие пузырьки. Любовь Сергеевна смотрела на это и думала, что вот сейчас она придёт в свою маленькую пустую квартиру и нальёт горячего чёрного кофе, который так же как эта лужа покроется на поверхности небольшими пузырьками. Она будет с удовольствием его пить и читать стихи. Автобус все никак не шёл. Люба взглянула на часы, половина одиннадцатого. Она посильнее завязала тонкий газовый шарфик оранжевого цвета на своей шее и стала рассматривать аптечную витрину, чтобы скоротать время ожидания.

Совсем близко кто-то жалостливо мяукнул. Учительница обернулась. У самой лужи сидел маленький котёнок, шёрстка на нем встала дыбом и слиплась мелким ёжиком. Котёнок был, кажется, дымчатым. Круглые жёлтые глаза смотрели на женщину с любопытством и жалостливостью.

- И откуда ты такой тут? - чуть улыбнулась Люба, рассматривая пришельца.

- Мяу, - ответил котёнок и начал вылизывать свою лапу, поглядывая на женщину.

- А где твоя мама кошка?

Мимо пролетел автобус, так и не затормозив, Люба только печально поглядела ему вслед. Котёнок громко фыркнул, потирая лапой нос. Большая капля, набравшаяся на резном украшении фонаря, упала ему прямо на мордочку. Любовь Сергеевна тихо рассмеялась, наблюдая, как дымчатый проказник недовольно чихает. Котёнок ещё раз взглянул на её и мяукнул.

- Хочешь, пойдём со мной, я тебе молочка дам? - спросила учительница.

Малыш долго смотрел на неё, словно выжидал чего-то, а потом вдруг дёрнул ушками и помчался прочь.

- Куда же ты? - крикнула ему вслед Люба. Она ещё раз оглянулась на дорогу и, покрепче перехватив сумку на плече, побежала, цокая каблучками по сырому асфальту за беглецом. Котёнок то останавливался, подпуская её поближе, то вновь перебирал лапками, подпрыгивая и торопясь куда-то. Он завёл Любовь Сергеевну в совсем незнакомый дворик и юркнул в открытое зево подвала. Женщина присела около дыры. "Кс-кс-кс" - позвала она. Из темноты донеслось тихое мяуканье.

- Ну что же ты? Иди сюда, - несколько обижено проговорила Люба, сидя на корточках. Её оранжевый газовый шарфик размотался и концом упал прямо в лужу под ногами, быстро вобрав в себя влагу. Дождь все так же капал с неба. "Наверное, я очень глупо выгляжу", - подумала учительница и опять позвала котёнка. Из подвала донеслись странные звуки, словно кто-то возился совсем рядом с дырой выхода. Люба, насторожено прислушалась. Из подвала послышался всхлип, копошение, а потом из темноты донёсся тихий детский голосок.

- Тётя, вы за мной пришли, да?

Любовь Сергеевна вздрогнула всем телом от неожиданности и даже отпрянула от дыры.

- Кто там? - спросила она, не веря собственным ушам.

- Я, - отозвался тот же робкий детский голос.

- Кто я? - уточнила Люба, до рези вглядываясь в темноту.

- Миша.

- Ты как туда попал, Миша? Почему ты не дома и где твоя мама?

- Через дыру, - начал объяснять невидимый ребёнок, - у меня нет дома и мамы нет, я ничейный.

- Как это… ничейный? Иди сюда, - позвала Любовь Сергеевна. Она, конечно, много слышала и читала, и видела по телевизору про детей беспризорников, но жизнь как-то оберегала её от этой страшной действительности раньше.

Из темноты возникло бледное личико мальчишки, с виду ему не было и семи лет. Лоб, щеки и нос его были измазаны грязью и исцарапаны. Запах грязного, давно немытого тела ударил Любе в нос. Она непроизвольно сморщилась.

- Ты давно тут?- спросила учительница, рассматривая мальчишку.

- Со вчера, - признался ребёнок, с недоверием выглядывая из темноты.

Мальчишка подошёл чуть ближе, и учительница заметила, что в одной руке он аккуратно держит того самого серого котёнка, который и привёл её сюда. Миша боязливо высунул свободную руку из дыры и, поглядывая на женщину, потрогал газовый шарфик.

- Красивый, - тихо сказал он и тут же отдёрнул грязную ручонку, словно ожегся.

Повисла пауза. Любовь Сергеевна и Миша смотрели друг на друга, оценивающе. Первой прервала молчание учительница.

- Миша, ты голоден? - спросила она тихо, чтобы не спугнуть малыша.

Мишка только кивнул, опустив глаза, и вытер грязной рукой сопливый нос.

- Тогда вылезай, пойдём.

- Куда?

- Ко мне.

- А это далеко?

- Довольно далеко, но ты не бойся, мы на автобус сядем, - терпеливо зазывала Люба.

- А вы меня потом в детский дом вернёте, да? - неожиданно спросил мальчишка.

Люба замолчала, привычным жестом закусила губу, глядя в серьёзные и совсем не детские глаза мальчика. Сказать, что не отдаст? Ну не сюда же его потом возвращать! Конечно, придётся возвращать в детский дом или... Это или показалось таким пугающим, ведь не просто так взять ответственность за чью-то жизнь, тем более за маленькую жизнь, даже если тебе уже тридцать два года. У самой Любови Сергеевны детей не было, да и мужа у неё не было. Был раньше сожитель, но он ушёл уже три месяца как. Женщина, не отрываясь, смотрела в большие и серьёзные глаза мальчишки. Что же ей ответить? Неужели судьбе угодно вот так вот её поставить перед выбором, оставить сейчас ребёнка тут и уйти, словно ничего и не было. Соврать ему, отвести к себе домой, накормить, а потом отдать в детский дом? Ведь видно же, что мальчонка туда не пойдёт по доброй воле, что он туда совсем не хочет. Или не врать и не уходить, но радикально изменить в мгновение свою жизнь. Любе стало почему-то так страшно принять это решение, словно она была не взрослая женщина, а девчонка подросток.

Молчание все длилось, Миша смотрел на учительницу, а она на него, дождь крапал с неба, ещё сильнее смачивая и так сырой плащ женщины, её волосы и небольшую шляпку. Котёнок, притихший в руке мальчишки, тоже молчал, прижимаясь сырой шёрсткой к грязной одежде ребёнка. Газовый шарфик подрагивал на ветру, одним концом все так же лёжа в луже. А над всем этим возвышался большой многоэтажный дом, темнеющий своей грязно-красной в ночи стеной, запятнанной местами проёмами горящих окон. Там за окнами было тепло и уютно. Любовь Сергеевна сглотнула, моргнула глазами и наконец-то ответила:

- Нет, Миша, не сдам, - потом подумала и добавила, - вот тебе крест.

Мальчик ещё некоторое время смотрел на неё, а потом протянул котёнка и попросил:

- Подержите... - серый пушистик переместился из маленькой руки ребёнка в тонкую руку женщины. Люба сунула его себе за пазуху и протянула руку малышу, но тот её не взял, а сам подтянулся и выбрался из подвального нутра. Любовь Сергеевна и Миша молча шли на автобусную остановку, часы уже показывали двенадцать тридцать. На удивление быстро пришёл запоздавший автобус, водитель косо поглядел на плохо пахнущего мальчишку и хотел его выгнать, но Любовь Сергеевна заплатила за ребёнка. Только теперь учительница рассмотрела Мишу. Мальчишка был маленький и худенький, длинный бесформенный свитер доходил ему чуть ли не до коленок, грязные рваные в паре мест джинсы не прикрывали щиколотки, на ногах были драные кроссовки. Любовь Сергеевна покачала головой, разглядывая ребёнка. Миша на учительницу не смотрел, он уткнулся взглядом в тёмное окно. Грязные вихры волос торчали в разные стороны. Люба, аккуратно провела по ним рукой. Мальчишка вздрогнул, отстранился и поглядел на неё внимательно и боязливо. После этого Люба и Миша ехали молча, не притрагиваясь друг к другу. Каждый из них думал о своём.

Автобус сделал поворот и остановился. "Конечная" - объявил водитель. Люба кивнула и тихо потрогала малыша по плечу:

- Выходим, Миша, - сказала она. Мальчик кивнул и вышел под дождь. Дома Любовь Сергеевна, поставила разогреваться еду и повела ребёнка в ванну. Миша немного посопротивлялся, но потом согласился. Малыш всего боялся, боялся мыться, боялся передвигаться по дому, что-либо взять. У Любы слезы на глаза наворачивались, когда мальчишка накинулся на еду, руками запихивая себе в рот картошку и мясо. Котёнок тоже получил своё молоко. Два малыша, ели и пили жадно, не обращая внимания на хозяйку. После еды, учительница занялась посудой, а Мишу и серенького (как она назвала котёнка) уложила на маленький гостевой диван. Малыш заснул мгновенно, укрытый тёплым и уютным, мягким одеялом он свернулся калачиком и засопел. Любовь Сергеевна устало присела на край, разглядывая мальчика. Тонкие темно-русые волосы, прядками закрывали часть лица, курносый носишко, маленькие губы. Люба улыбнулась, провела тонкой рукой по голове ребёнка, тот вздрогнул и прошептал что-то невразумительное, повернулся на другой бок... Люба долго не могла уснуть, она все смотрела и смотрела на Мишу, было как-то странно ощущать себя не одной… и все ещё было страшно.

Два месяца Любовь Сергеевна занималась тем, что бегала по разным инстанциям и собирала бумаги для усыновления. А вечером учила Мишу обыкновенным вещам, как держать ручку, как есть ложкой, как чистить зубы, не бояться громких звуков, не прятать под матрас и в другие места еду, не воровать со стола хлеб. У женщины не раз и не два опускались руки, но природное упорство заставляло её продолжать свой труд. Миша многому научился, но близко к себе не подпускал. Наконец-то все бумаги были оформлены, и Любовь Сергеевна стала официально опекуном.

Вечер начался с того, что Люба опять нашла спрятанный хлеб. Она удручённо вздохнула, убирая заначку в мусорное ведро и позвала мальчика. Миша подошёл робко к учительнице.

- Миш, - тихо начала Люба, - ну, что ты в самом деле? Ведь я же готовлю каждый день, всегда еда есть в холодильнике, зачем ты опять?

Мальчишка сопел и молчал, глядя в пол. О его ноги тёрся серенький.

- Ну, что мне с тобой делать, а? - вновь спросила учительница. За эти два месяца она похудела и немного даже осунулась, выглядела измученной. Мишка пожал плечами и сжался, словно его собирались бить. Любовь Сергеевна тяжело вздохнула:

- Иди, Миша, - прошептала она, а сама закрыла лицо руками. Мальчишка пулей вылетел из комнаты, промчался по коридору и, хлопнув дверью, выскочил из квартиры. Люба сидела молча, она не сразу сообразила, что произошло! И только когда серенький, который не отходил от мальчишки ни на шаг, призывно мяукнул, словно очнулась.

- Миша, - она подскочила на ноги и заметалась по квартире, - Миша! - Люба выскочила на площадку, - МИША!!! - её ноги торопились, считая ступеньки.

- Миша, Мишенька, Миша!!! - кричала Любовь Сергеевна мечась по двору и услышала далёкий и тихий оклик:

- …мама...

Люба кинулась на зов, спотыкаясь и продолжая звать ребёнка, она влетела за гаражи и увидела, как два взрослых мальчишки держат её Мишу и собираются его побить.

- Пустите его, - взвизгнула женщина и бросилась на пацанов. Те толкнули Мишу на землю и бросились прочь. Мальчишка сжался, заплакал. Любовь Сергеевна опустилась рядом с ним, обняла его за плечи и надрывно всхлипывая от душащих её слез прошептала:

- Мальчик мой, сыночек, Мишенька...

- Мама... - ответил ребёнок прижимаясь к ней и это был второй раз, когда он назвал её так, словно сломалась и разрушилась стена, которая все это время стояла между ними. И оба они были по-настоящему счастливы. Пока Люба и Миша тихо поднимались по лестнице, возвращаясь в свой родной дом, из приоткрытой форточки выскользнул чуть повзрослевший и подросший серый котёнок, он спрыгнул на карниз, с карниза на козырёк подъезда, оттуда на землю и побежал прочь от дома, перепрыгивая через лужи.

- Все как у Блока, - сказала Любовь Сергеевна, стоя под первым зимним снегом и прижимая к себе Мишу, который смотрел на маму, внимательно слушая её слова, - ночь, улица, фонарь, аптека... - довершил он её слова. Люба улыбнулась. Сегодня на репетиторство они ездили вместе, так получилось. Фонарь все так же светил на остановке выхватывая небольшое пространство ночной улицы.

- Мяу, - послышалось за спиной. Люба и Миша оглянулись. Там сидел серенький, он лизнул лапу и, дёрнув ушками, бросился прочь. Женщина и ребёнок переглянулись и, крепко взявшись за руки, бросились за ним...

Есть хочется...

Люди идут.

Бессмысленное движение взад и впредь, верх и вниз по лестницам перехода. Не совсем бессмысленное, они идут куда-то, но мне все равно. Они смотрят сквозь, а если замечают, то отводят взгляд.

Я пустота.

Я ничто и никто.

А собственно это уже не имеет значение. Имеет значение только это:

Есть хочется!

И этим все сказано. Мир сузился до размера ладони, в которой пусто. Никто не подаёт, да я и не протягиваю руку. Нет, я не гордый, просто нет сил. На грязном ящике есть место только мне, но уже не моему я. Меня тошнит от голода. Раньше я этого не понимал, как это тошнит от голода, а теперь знаю.

Булка. Она торчит из сумки, заставляя смотреть на неё до слез раскрытыми глазами. Вот так взять протянуть руку, и она твоя. Но потом надо бежать, а бежать нет сил, даже встать нет сил. Раньше болел живот, теперь только тошнит. Булка уплывает вместе с сумкой мимо. А я не плачу...

Вот пришёл мой враг.

Это уличная собака. Я ненавижу её даже больше, чем их. Потому что они её кормят, а меня нет. Ей приносят кости, дают остатки котлет.

Надо протянуть руку. Я вижу, как медленно моя собственная рука поднимается вверх с раскрытой ладонью.

Пустая.

Поздно...

Спать...

Татьяна Гончарук

ПЕШКИ[1]

Игорю Глотову и Александру Ходосову

с глубочайшей благодарностью за походы,

а также — за ценные поправки и замечания.

1. Иван-Третьяк

Как он родился, Иван-Третьяк не помнил. Не помнил он, впрочем, и того, как его единственный раз в жизни возили в загадочное место, называемое словом «райцентр»[2]. Даже скорее, «Райцентр» — вот так, с прописной буквы. Туда его возил дядя Коля Хромой — крестить. Этого Иван не помнил. Он догадывался, что таких вещей, наверное, не помнят и все остальные люди или, по крайней мере, все жители деревеньки Миккоярви, но никогда ни у кого не спрашивал об этом. Догадка оставалась только догадкой.

Всё остальное он помнил довольно ясно. Помнил, как мать, — тётка Ольга Рыжая, — кормила его грудью. Помнил, как учился ходить, держась за косматую шерсть старой карело-финской лайки по кличке Пегая. Помнил, как впервые поехал с роднёй на лодке по ягоды на дальние острова… Много чего помнил. Вот, как научился читать — не помнил. Вроде, сначала не умел, а потом вдруг оказалось — умеет, хотя никто его, вроде, этому не учил. Года так в четыре. Причём — на двух языках: на русском и на финском. Впрочем, сначала он недоумевал, отчего это напечатанная речь бывает либо русская, либо финская, а не такая, какой все вокруг пользовались: как удобнее, на смешанном языке[3]. Позже, прислушавшись к тому, как говорили чужие, он понял, что так и говорят иногда, а не только печатают. А вот писать он почти не умел — только свои имя-фамилию, как и большинство народу вокруг; но это ему и не было нужно.

Когда он научился различать ягоды, грибы и травы, он тоже не помнил. Вроде, этому его тоже никто не учил. Как будто знал всё это с рождения. Потому, что вот это было нужно для жизни. По крайней мере — в деревне Миккоярви.

2. Деревня Миккоярви[4]

Деревня Миккоярви была умирающей, как множество других в этом краю. Она умирала потому, что умирали старики, а молодым было неоткуда взяться: почти все селяне были родня друг другу, а родне меж собой жениться нельзя.

В давние времена, которые старики и старухи звали непонятными именами «советские», «совковые», а иногда и вовсе загадочно — «красные», в деревне было не то двадцать, не то все тридцать дворов, и в каждом была большая изба, где жила семья человек на десять-пятнадцать, уж не меньше… Сейчас жилых домов оставалась едва ли половина, а семьи в большинстве своём уменьшились вдвое-втрое.

Да и сама деревня другой была, так рассказывали старики, произнося непонятные слова, старые слова, много непонятных старых слов…

Одно из слов было: «почта». Что это такое, и зачем оно надо, Иван не очень понимал. Ему говорили, например, что по почте приходили новости. «Новости» — это понятно, но как они «приходили»? Ему объясняли: приходили не сами новости, а газеты. Газеты Третьяк видел и немного — читал. Газета — штука полезная: ими можно обклеить изнутри бревенчатые стены, чтобы смотрелось гладко, и для тепла; их можно использовать на растопку (но берёста — лучше); ну, и, наконец, — для той надобности, для которой ещё лопухи используют (а зимой-то ведь лопухов нет…). Правда, сейчас стены газетами не обклеишь, мало их. А читать газеты неинтересно, и новостей в них никаких нет, только много непонятных слов и названий. И ещё — картинки-фотографии. А как они «приходили по почте» всё равно непонятно.

Ещё было старое слово: «телефон». Говорили (а старики, вроде, помнили… или — думали, что помнили), что можно было поговорить со знакомыми или роднёй, живущими где-то далеко, даже дальше Райцентра, звук, мол, пойдёт по проводам… О чём можно говорить с людьми, не видя их, и какая может быть родня, кроме своих в деревне, Иван тоже не понимал. Но вот, что такое провода, он знал: в пору вольного собирательства наткнулся в лесу на то, что ещё не успели подобрать другие вольные собиратели и птицы. Телефонка[5] начиналась от их деревни и уходила в леса, пересекая Большую речку[6], потом — Малую[7]… От телефонки оставались обломки столбов, стоящие в срубах, заполненных камнями. Провода частью легли на землю, и вольные собиратели сматывали их и использовали в хозяйстве или сбывали к своей выгоде; частью же провода зависали на ветвях деревьев и на уцелевших столбах, и тогда они становились добычей воронов и сапсанов[8], укреплявших проволокой свои гнёзда. Третьяку здорово повезло тогда: кусок провода лежал чуть в стороне от заросшей просеки, по которой была проложена телефонка…

Ещё были старые слова «сельпо» и «автолавка», чем-то похожие по смыслу, чем-то различные. И там, и там, во всяком случае, можно было что-то «купить». «Купить» — это, вроде, «обменять» на загадочную вещь, называемую «деньги». Что такое «деньги» знали те, кто выбирался в Райцентр чаще, чем раз в жизни, например — дядя Коля Хромой. Ну, и старики, конечно. Остальным это было на фиг не надо: деревня Миккоярви жила почти натуральным хозяйством.

Наконец, раньше было ещё электричество, тоже «приходившее по проводам». Иван знал, что электричество жило в маленьких батарейках, которые вставлялись в карманные фонарики и другие забавные штучки. От электричества польза была… Может, когда-то оно и приходило по проводам, но сейчас оно жило только в батарейках, которые имели свойство «сдыхать». «Живые» батарейки дядя Коля Хромой привозил из Райцентра… Старики рассказывали, что, когда электричество приходило по проводам, от него работали не только большие лампочки, освещавшие дома, но и другие «аппараты». Чаще прочих упоминался телевизор. Телевизоры Третьяк видел в нескольких заброшенных избах, но интереса они не вызывали. По рассказам он знал, что работающий телевизор может говорить, петь, — вроде радио, и показывать разные вещи, но как-то не очень верилось. А если даже рассказы стариков и были правдой, то что толку с тех телевизоров, ведь теперь-то электричества в деревне не было, кроме как в батарейках. А от батареек, даже «живых», только что привезённых из Райцентра, ни один телевизор не работал.

3. Дядя Коля Хромой

Дядя Коля Хромой был из тех немногих селян, что кормились не с домашней живности, не с огорода, не с охоты и не с вольного собирательства, как большинство. Впрочем, можно сказать, что всё же — с вольного собирательства, только не со своего. А можно сказать наоборот, что это он кормил всех вольных собирателей деревни — от мала до стара.

У него был мотоцикл с коляской, называемый временами «Железным Конём», а чаще — «Драндулетом»[9]. Слово «Драндулет» Ивану нравилось больше: оно передавало громыхание древнего механизма по каменистой дороге. А Драндулет, в самом деле, был невообразимо древним: дяде Коле Хромому он достался от отца — Макара Скорого, а тому, по слухам — от его отца, Ивана Бычка… Но содержал его дядя Коля Хромой в отличном состоянии, да оно и понятно: не только жизнь и благополучие самого дяди Коли, а жизнь и благополучие всей деревни Миккоярви от Драндулета зависели!

Обычно с конца апреля – начала мая дядя Коля Хромой «открывал сезон», как он сам выражался. Он начинал возить в Райцентр первую добычу вольных собирателей — берёзовый сок и зимнюю клюкву[10]. В это время он успевал обернуться туда-обратно по два раза на дню. В деревню он привозил из Райцентра всякие полезные вещи: сахар, соль, спички, мыло, крупы… Иной раз кто-то из баб просил что-нибудь отдельно для себя, обычно — бумажную материю или бумажные же нитки. Хромой был из тех немногих селян, кто умел не только читать, но и писать, ему это было необходимо, ибо всего не упомнишь: кто сколько всего дал, кому сколько всего причитается, кто чего заказал наособицу. Конечно, за извоз он драл процент немалый, но к тому относились с пониманием: Драндулету требовалось топливо и запчасти.

«Открыв сезон» по весне, дядя Коля Хромой, можно сказать, всё лето и всю осень до снега жил между деревней и Райцентром. В долгие летние дни иной раз успевал сделать три ездки. За берёзовым соком и зимней клюквой следовали сморчки, потом — земляника, морошка, черника с голубикой и водяникой, брусника, осенняя клюква, орехи, можжевеловые ягоды… И всё лето с июля, а потом всю осень — грибы.

Ещё дядя Коля возил в Райцентр народившихся за осень и зиму младенцев — крестить. Иногда вместе с младенцем ехала и мать, иногда — другая баба — крёстная. Мать Ивана, Ольга Рыжая всегда ездила сама. Она была в Райцентре несметное число раз — пять, не считая того, когда её саму крестили, — с каждым из сыновей. Отец Василий, пожилой батюшка из Райцентра, каждый раз тяжко вздыхал, когда к нему наведывался Хромой: деревня Миккоярви числилась за приходом отца Василия, но большую часть своей паствы тот видел только во время крещения. А что делать? Батюшка исправно крестил народившихся младенцев, всё более редких, заодно исповедовал и причащал бабу, сопровождавшую дитя, передавал дяде Коле Хромому список переходящих праздников на следующий год, принимал от него записки, кого следовало помянуть в заздравных и заупокойных молитвах. Если Пасха была поздняя, то отец Василий святил куличи и яйца, привезённые Хромым.

На младенца, привезённого крестить, тут же, в сельсовете Райцентра, оформляли свидетельство о рождении. Для большинства односельчан Ивана это был единственный документ в их жизни, выдававшийся, к тому же, задним числом. Хромой и тут стоял особняком: у него был не только паспорт, но и права на вождение Драндулета. Если в деревне кто-то умирал, то в сельсовете выписывали свидетельство о смерти, вполне веря Хромому на слово: кто, когда помер, отчего. А что бы ему не верить? Тем паче, что он всегда привозил и сдавал документ умершего, — свидетельство о рождении или паспорт, если таковой имелся.

Дядя Коля Хромой был не единственным связующим звеном деревни Миккоярви с миром, но основным. Кроме него были ещё охотники, добывавшие пушнину и дичь; были ещё дядька Фёдор Рябой и дед Иван Чёрный, имевшие лошадей (они тоже ездили в Райцентр, но много реже, чем Хромой, хотя и много чаще, чем прочие селяне). А ещё были туристы.

4. Водники

Туристы бывают разные. Жители деревни Миккоярви знали достоверно о двух разновидностях: водниках и пеших. Впрочем, словом «туристы» в деревне именовали только водников. С них и начнём.

Пожалуй, селяне воспринимали их как некое явление природы. Водники бывали в этих местах каждое лето, раз от трёх-четырёх до десяти или даже пятнадцати. Они спускались по Большой речке от Никольского озера и иногда приставали к берегу и заходили в деревню. Они бывали всегда разные, в пёстрой одежде, иногда в шлемах, иногда — без, в ярких стёганых безрукавках. Сколько раз за лето они появятся, предсказать было невозможно, как невозможно определить, сколько раз за лето увидишь радугу. Но не бывало ни одного лета, когда бы их не было вообще. Иногда они шли на контакт с селянами.

Интересовала их обычно еда. По-русски или по-фински они спрашивали молока, яиц или картошки, предлагая обычно заплатить. Деньги деревенские не брали, но на обмен шли охотно. Водников условно можно было разделить на сытых и голодных. От сытых проку было немного. Они, как правило, меняли банку сгущёнки на один-два литра молока, коровьего или козьего (коров в деревне в разные годы бывало от двух до пяти, но коз держали в каждой семье по три-четыре штуки, молоко было). Яйца выменивали на соль и спички. Картошку и хлеб деревенские сытым водникам не давали, поскольку самим мало было.

Голодные водники были гораздо полезнее. Эти готовы были отдать за еду только что не собственную шкуру. От них и перепадали селянам электрические фонарики, складные ножи со множеством лезвий, газовые зажигалки, лишняя посуда и запасная одежда — ношеная, но крепкая. Кроме того, голодные вовсе не ценили некоторые вещи, представлявшие ценность для селян: старые газеты, бутылки — пластиковые и стеклянные, пустые банки из-под пива. Некоторые бабы умудрялись вести дело так, что эти богатства доставались им почти даром, — за пару яиц или пакет пшена, — а лохи-водники даже и не догадывались, что выбросили весьма ходовой товар… Редко в руки селян попадала совершеннейшая экзотика: маленький радиоприёмник, плеер с парой кассет и карта местности[11]. Раз, уже на памяти Ивана-Третьяка, его матери предложили фотоаппарат-«мыльницу», но она отказалась: то был предмет абсолютно ненужный в хозяйстве. Зато она с удовольствием взяла почти целый блокнот в клетку и короткий зелёный карандаш, отдав за них большой пакет рыбы, наловленной Илюхой, младшим братом Ивана.

Слушать приёмник, пока батарейки в нём были живы, — это было местное развлечение. Плеер тоже слушали с удовольствием, но батарейки в нём сдыхали быстрее, чем в приёмнике, да и обе кассеты скоро заучили от и до, а в приёмнике музыка не повторялась. Зато с кассеты полюбившуюся вещь можно было прослушать ещё раз. На одной кассете песни были на русском, а на другой на каких-то непонятных языках. Дядя Коля Хромой говорил, что на одной стороне поют по-английски, но язык другой стороны не знал и он. Дед Иван Чёрный, услыхав как-то, перекрестился, долго и непонятно ругался, плевался, а потом сообщил, что на другой стороне поют по-немецки. Должно быть, не врал. Записи со временем затирались, становились хуже, но не намного, ибо слушали их довольно редко.

Что такое карта, и какой в ней прок, Третьяк понял не сразу, хотя понял-таки. Сначала, когда ему сказали, что это нарисована земля, как её видит летящая птица, он не поверил, потому, что земля и всё на ней были разноцветными, а карта была серая. Потом ему сказали, что эта карта не совсем настоящая, а копия, а сама карта цветная; и он опять не поверил, потому что земля меняет цвет днём и ночью, зимой и летом, а карта не менялась. Потом он ненадолго всё-таки поверил, настолько, что пытался разглядеть на поверхности озера гигантские тёмные буквы «оз. Никольское»; но так и не увидел их и снова разуверился… Наконец, он всё-таки объяснил себе, что такое карта, можно сказать, уяснил, хотя перевести это объяснение в русские или финские слова он не смог бы.

Кстати, именно общаясь с водниками и слушая радио, он понял, что русский и финский — действительно отдельные языки. Но общаться привычнее и удобнее было всё-таки на их смеси.

Иногда водники предлагали на обмен водку — русскую или финскую. Редко, но случалось. Селяне её брали, хотя и без особой охоты. Алкоголь иногда был нужен, но в этом случае обходились чаще самогоном, который тоже без великой нужды не гнали. Старики рассказывали, что прежде бывало, по праздникам вся деревня от мала до велика лежала вповалку пьяная. Но то было давно, в «красные» времена, когда в деревне было электричество. Говорили, будто жители Райцентра и теперь многие «пьют по-чёрному», но вдали от цивилизации пьяницы почему-то не выживали. Иван как-то попробовал водку, года в три: макнул палец и лизнул. Долго потом не мог отплеваться. Вот квасы ему нравились: и весенняя березовица, и летние ягодные, и реповица по осени, и зимние яблочные[12]. Возможно, ему бы понравилось пиво, но чего не пробовал, того не пробовал.