Татьяна Валентиновна, здравствуйте. 5 страница
— Какие пришлые, о чём ты, дядька Григорий! У них и кузни-то нет никакой, где у них учиться можно?! Я у дядьки Петра сколько лет в кузне торчу, он мне всё объяснял и показывал!
Гришка недоверчиво покачал пегой головой:
— Не так всё кузнец делает, не так! Его работа против твоего креста — что бобр супротив Хозяина. А что пришлые напрямую тебя ничему не учили, так это ничего не значит, они и не напрямую могут…
— Как это — «не напрямую»? — не понял Третьяк.
— Ну, например, угостили они тебя чем-нибудь… Ведь угощали?
— Угощали, — признал Иван.
— Ну вот… Ты съел с ними чего-нибудь ихнего или выпил, а после — вдруг умеешь что-то такое, чему тебя, вроде, никто и не учил…
— Да как же так не учил! Ведь учил меня дядька Пётр, всему учил!
— А ты не кипятись, Иванко. Ты подумай, лучше, как следует, подумай: спроста ли именно тебя кузнец в ученики взял? Я ведь много, чего знаю, много чего вижу и слышу, не только про якорь-кошку… Ты ведь тогда, когда я тебя с пришлыми видал, с ними уже не в первый раз якшался. Так ведь? — Третьяк был вынужден кивнуть, и Тихий, довольно рассмеявшись, продолжал: — Ты не боись, чего я сам не видал, о том молчу. А только кузнец тебя в свои принял именно после того, как ты в первый раз у пришлых хлеба-соли отведал, так ведь?
Иван не выдержал:
— Слушай, дядька Григорий, не тяни душу! Если ты о пеших или, как ты их зовёшь, пришлых, знаешь чего, так расскажи. А не знаешь, так пусти домой, не май месяц, поди!
Гришка вновь рассмеялся:
— Точно, не май! Пошли к нам, дома и расскажу, что думаю. Или — что знаю. Скажи матери, что со мной идёшь…
Третьяк, в котором в который раз взыграло детское любопытство, пошёл, доложился матери и спустился к Тихому, ожидавшему у крыльца. Тот, впрочем, начал говорить ещё по дороге:
— Я, Иванко, — так начал Гришка, — много где побывал, и повидал, скажу тебе, поболе, чем все тутошние, вместе взятые.
— Ты правда, что ли, бываешь на Мутной и на Бобровой? — поинтересовался Иван.
— И там бываю, — кивнул Тихий, — и не только. Так вот, насчёт твоих приятелей, стало быть… Вот, что я тебе скажу: нездешние они. Не с нашей Земли, то есть.
— Ну, что нездешние, так это все говорят, это и так ясно, — Третьяк был разочарован. Но Гришка пояснил:
— Ты не так понял, Иванко. Вообще — не наши. Как бы объяснить тебе… С неба они, так я думаю.
— Это как, то есть, — с неба?! — изумился Иван. — Святые, что ли?
Тихий мотнул головой:
— Нет, не святые. Какие они святые! Просто Господь не одну нашу Землю сотворил, а много, там, за звёздами. И там — свои люди есть, тамошние. И они могут к нам прилетать…
— Как прилетать? Они пешком ходят!
— Это они здесь пешком ходят, — терпеливо разъяснил Гришка. — А с неба прилетели на машинах таких, вроде крылатых лодок… Только больших. Помнится, в твои годы и моложе, я сам такие крылатые лодки видел. Ты порасспроси стариков на досуге… Хотя, кто тут из стариков остался-то… Одна бабка Прасковья… Ну, хоть её расспроси. А пришлые, они, по моему разумению, — точно оттуда, с небес.
— Да с чего ты так решил?
— Смотри: они не стареют, так? — Это тебе раз. В жизнь нашу не вмешиваются, да? Это — во-вторых. Ты когда в их жизнь вмешался, — они тебе сделали небольшое добро, тоже так? Это три. А вообще, я думаю-таки, что не зря тебя Пётр-Кузнец в ученики после них взял. Сдаётся мне, чем-то они тебя таким угостили…
— Непонятно всё-таки, — сказал Третьяк, — ну раз, ну два… Почему — с небес? Непонятно…
— Да как тебе сказать, — Тихий поводил в воздухе руками, так как слов ему явно не хватало, ни русских, ни финских. — Мы здесь, на этой Земле — люди грешные. Ну, у нас-то, в Миккоярви, народ правильный, а в других местах — и иначе бывает. И крадут, и обманывают, и калечат друг друга, и до смерти убивают по пьяному делу…
— Это как те трое из Райцентра? — вспомнил Иван давнюю историю, рассказанную ему кузнецом. — Те, чья лодка?
— А, так ты знаешь про это… Ну да, как те — тоже. Но и хуже бывает.
— Куда уж хуже-то!
— Бывает, Иванко. Бывает — война…
— А это что ещё такое? Я слово-то читал, но не понял…
— Это, когда много людей друг друга убивают… Страна на страну, народ на народ, финны — на русских, например.
— А что же они не поделят? Земли много, на всех не хватит разве?!
— А хрен их знает, что и кто поделить не может, — задумчиво сказал Тихий. К тому времени они уже дотопали до избы братьев, зашли в сени и теперь говорили, обметая ноги. — Хрен знает, — повторил он, пройдя в комнату. — Теперь-то уж не воюют, а прежде всё время где-нибудь, да воевали. То русские, то немцы, то ещё кто.
— Они все — с ружьями были? Или — только с ножами? — уточнил Третьяк.
— И с ружьями, и с ножами, и с машинами всякими военными, и с лодками летающими…
Это показалось Ивану откровенным бредом:
— А ты не брешешь, дядька Григорий? — он задал вопрос осторожно, думая, что Тихий может рассердиться или обидеться. Но тот лишь усмехнулся невесело:
— Я ж говорю, я много, где побывал, много, чего видел. Видел окопы — ямы такие, где прячутся люди, чтобы их не застрелили. Старые окопы, заросли все; но только, всё равно видно, что люди копали, и для чего — понятно, если знать[68]. Надолбы видел в лесу[69]. Это столбы такие — чтобы военные машины пройти не могли… Проволоку колючую видел. Много всякого…
— Так это что ж, — осенила Третьяка внезапная догадка, — траки-то… Те, что я дядьке Петра на железо сволакиваю… Они — тоже от военных машин?!
Охотник покачал головой:
— Да нет, те, что ты по окрестностям приискиваешь, скорее — нет. Они скорее — от тракторов. Хотя… Да нет, от тракторов, точно. Нашими-то местами войны не было, не коснулась, хранил Господь, — здесь Тихий, как раз переступивший порог комнаты, перекрестился на образа. — Но много, много грехов у людей на нашей Земле.
— А у тех? Ну, которые — на небе?
— У тех, я думаю, — много меньше. А потому им Господь и даёт больше, я думаю. И жизнь у них — в тыщу раз длиннее нашей, оттого нам и кажется, что не меняются они совсем. А они меняются, просто медленно очень. И умеют они много чего. Говорят, будто раз в три тыщи шестьсот лет они прилетают на нашу Землю[70] и лет по сто здесь живут, и обычным людям помогают. Но немножко помогают, незаметно так. Тебе, вон якорь подарили, но ведь ты его и сам найти мог, верно?
— Мог, — кивнул Третьяк.
— Вот. Значит, они как бы не подарили его тебе, а подсказали, да? Это как… Ну, например, ты крест сам ковал?
— Ага.
— Но Пётр рядом был? — Гришка неторопливо растопил печь, поставил чайник. Чайник у него был старый, коричневый, эмалированный, с туловом в форме широкого колокола и красиво изогнутым носиком. Фёдора в избе не было, он возился с лошадьми: то ли чистил у них, то ли корма задавал, то ли сбрую чинил, сидя в конюшне и беседуя с Лыской и Буяном. Рябой утверждал, что лошади «всё, как есть, понимают, только говорить не умеют»…
— Был, как не быть. Кузня-то его. Ну… и подсказать там чего. Но сам он за молот не брался.
— Но подсказывал?
— Да.
— И, если подержать, например, надо было, — не молотом, а клещами, — так пособлял?
— Так — пособлял, — согласился Иван. — Клещами — пару раз было.
— Вот видишь. То есть, вы с ним как бы поменялись местами: не ты подмастерье, а он. Так?
— Ну.
— Вот и пришлые, по моему разумению, тоже так помогают: чуть-чуть. Подсказали, где якорь-кошку найти. А может, дали своего какого питья… Чем, говоришь, они тебя потчевали?
— В первый раз — чаем и сухарями, — Третьяк решил не темнить. Он внезапно понял, что Тихий вовсе не случайно носил такое прозвище: да, он о многом трепался, рассказывая массу вещей, не очень похожих на правду, но он мог держать тайну. Он, как оказалось, гораздо о большем молчал. — Только чай у них странный какой-то, не наш, не из трав. Хотя травы они тоже туда кладут…
— Вот-вот. Не такой чай. А ты выпил, и сам не заметил, как поумнел… Слыхал я о таких питьях: одно выпьешь, глядишь — и сил прибавилось, другое — поймёшь что-нибудь этакое… А ты, вон кузнецом сделался…
— Так я ж учился. Пять лет целых…
— Ага, пять лет, — кивнул головой Гришка, сняв с конфорки закипевший чайник и заваривая смесь смородинового, земляничного и малинового листа во втором чайнике, — заварочном, доставшемся братьям от светлой памяти прабабки Ирины. — А ты никогда не спрашивал у Петра, сколько он на кузнеца учился, а? И с каких лет? Ты спроси, спроси между делом. А потом — подумай, так ли всё просто: учился и научился… А ещё подумай, с великой ли охотой твоего брата старшего, Павлуху, дед Иван, Царствие ему Небесное, в ученики взял? Или — он тоже на тебя глаз закидывал, а ты уж к кузнецу подался? Сам говоришь, не похож тот чай на наш. Не с того ли чая дело пошло? — Тихий выставил на стол пузатые глиняные кружки (кружки были новые, привезённые из Райцентра), разлил зеленовато-жёлтый чай, выставил миску мёда, положил липовые ложки работы покойного Ивана Чёрного. — Давай-ка к столу, Иванко.
— А тогда, не пойму я, дядька Григорий, — спросил Третьяк, — а ты-то, что ж с ними не постоловался? Они ж тебя тоже приглашали, сам слышал. Выпил бы с ними тоже чаю ихнего, да и стало бы тебе везти ещё больше, чем теперь. Или обучился бы чему новому…
— А зачем мне новому чему-то учиться? Что мне надо, то я знаю: какой зверь где ходит, как добыть, какие травы на что годятся, ну, и прочее. И умею, что мне надо: выследить, затаиться, в цель попасть и шкуры не испортить, и снять ту шкуру… Зачем мне больше? Я своей жизнью, знаешь ли, доволен, не жалуюсь. Да и, если по чести, страшновато мне, от добра добра не ищут: вот выпью с ними ихнего питья, а что дальше-то будет? Вдруг мне что-то такое откроется, что и жизнь не в жизнь после этого станет? Стар я уже, Иванко, для того, стар… Не как ты — пацан, осьмнадцать лет или, там, — шестнадцать, а все сорок восемь[71]. Был бы помоложе… А не случилось вот. В твои годы я ошивался по берегам Белого моря, и помнить не помнил, что по нашим местам пришлые шляются. Да и не дотумкал тогда ещё, что они такое есть.
— А почему ты говоришь, что, мол, они помогают чуть-чуть, потому, значит, они с неба прилетели?
— От старых людей слышал: нельзя пришлым всерьёз в дела нашей Земли вмешиваться, только немножко, только с теми, кто сам захочет. Если по-другому сделать, беда будет. Это как я тебе пример приводил: если бы Пётр сам за молот взялся, то был бы крест — не твой, а его. А он только советом помогал, значит — твоё изделие. Так вот и пришлые — у себя, за звёздами, — твори, что хошь, а у нас — не моги вмешиваться, раз они здесь — гости, а не хозяева. Понимаешь? Только присоветовать чего или, на крайний случай, — как бы клещами придержать. Понял?
— Понял… А скажи ещё… — но задать свой вопрос Иван не успел: в сенях хлопнула дверь, та, что вела из двора, и Гришка приложил палец к губам. А после — отхлебнул из кружки и мёдом заел. И Третьяку не оставалось ничего другого, как тоже взяться за чай с мёдом.
Из сеней вошёл Фёдор. Иван привстал и поздоровался, а Тихий тоже встал и выставил на стол третью кружку, выложил третью ложку, поясняя:
— Гость у меня, Федя. Поминаем деда Чёрного, пусть земля ему будет пухом! Садись с нами за мёд, за чай… Ну, что — лошадушки?
— Здоровы, — отвечал Рябой, подсаживаясь к столу. — Лыска скучает о деде Иване. Не может понять, что помер он, сердешный. Зовёт его всё. А так — только что не говорит…
20. Раздумья
После того разговора с Тихим Иван крепко задумался.
Когда Гришка утопал опять в леса (а было это дней через пять после разговора), Третьяк невзначай оборонил Петру-Кузнецу вопрос, мол, говорят, будто способный я, так ли это? Ты, мол, сам, дядька Пётр, так ли учился, лучше ли? Кузнец, не таясь, ответил, что в мастера он вышел, как и Иван — в осьмнадцать годов, а вот начал учиться — раньше, с самого детства, чуть не тогда же, когда ходить начал. Так что, выходит, что Третьяк поспособнее его будет. А что, разве я — уже мастер, не подмастерье? — удивился Иван. А то как же, отвечал Пётр, ты крестом своим доказал: да, уже — мастер, молодой только. Ну, так и я в свои осьмнадцать нестарым был.
И получалось так, что прав был Гришка Тихий. Но и мать, вроде — тоже. Вспомнилось, кстати, и «перекинулась непланово», — то, что говорил Ларисе, зубоскаля, Медведе-Бык, и её ответ, что перекидывается она в кошку и ворону, но не в собаку…Иван додумался-таки, что речь шла о превращениях. А, коли впрямь умеет Лариса превращаться, в кошку ли, в собаку ли, — всё одно, — к нечисти она близко стоит, не чужая! А другие пешие? И думал Третьяк, кто же правее: мать или охотник? А может, всё же, и оба не правы, а правда о пеших — вовсе другая какая-то?
Минуло равноденствие, сошёл снег, дядя Коля Хромой «открыл сезон» с зимней клюквой… Иван то мастерил что-нибудь в кузне, то сопровождал мать и других баб с малыми на болота… То пособлял Нюрке, когда брат, Пётр-Охотник, уходил в леса на сутки-другие… И всё равно, всё время, раз, два, три на дню, а то и больше, массу дел переделывая попутно, думал Иван.
Вспомнились ему тогда и некоторые песни, те, которые слышал он оба раза, не вполне понимая их смысл. Например, думал он «…Но ты узнаешь сразу межзвёздного скитальца…»[72], о чём она, как не о том, о чём толковал ему Гришка? И кто, как не пришлые, могли петь такое? И чем больше размышлял он, тем больше похожей на правду казалась ему теперь версия Тихого.
На Родительскую субботу, как и планировали, установили крест на могиле деда Ивана. А вскоре вернулся из очередных своих странствий Гришка Тихий, принёс, как обещал, эмали — голубой и серебрянки. Покраску креста доверили Николке, и он, гордый таким доверием всего мира, справился с работой на «отлично», перемазавшись при этом с головы до пяток. Ольга ругмя ругалась на младшего сына за задрызганные штаны (эмаль от ткани не отстирывалась никаким мылом), а ту эмаль, что он умудрился засадить себе в волосы, безжалостно выстригла, и Николка был похож теперь на цыплёнка, ощипанного наполовину. В общем, жизнь шла своим чередом.
…В середине июля, на самой маковке лета, Нюрка родила пацанёнка. Крестить решено было везти через сорок дней, так, чтобы смогла поехать сама Нюрка. Прикинули, что по святцам выходит имя ему — Александр. Ну, Сашка, так Сашка, — имя не хуже прочих. С племянником добавилось Ивану хлопот по дому, так как Ольга почти каждую минуту стремилась провести с невесткой и внуком. А отец со старшими — в лесах. А одиннадцатилетний Николка — тоже с матерью, у тётки и племянника. А дома — кто? — Илюха с Иваном. Больше всего, конечно, на Илюху ложилось, но и Третьяку доставалось: и с козами, и с огородом… Но и за всеми хлопотами мысли о пеших-пришлых не оставляли.
И подумалось вдруг с чего-то: а не сделать ли обещанные блёсны? А с чего бы? Бывало, конечно, что пешие появлялись на второй год, но чаще — таки на третий. А неизвестное нечто, именуемое в иных местах интуицией, а чаще — внутренним голосом, подталкивало, не то нашёптывало: сделай! делай скорее!! времени мало осталось, совсем чуть!!! И, поддавшись этим уговорам, Иван как-то пришёл в кузню к Петру-Кузнецу и урывками, тайком, почти стесняясь не то самого себя, не то ребяческой работы, сделал семь блёсен. Он не знал, почему сделал именно семь штук; он не мог бы объяснить, почему блёсны были столь разные (а они были разные по форме, толщине… да много по чему, если разобраться! разные и всё!). Он, пожалуй, мог бы сказать лишь, почему он сделал блёсны железными: он хотел всё-таки точно узнать, права мать или нет. И ещё одно знал Третьяк наверняка: вот таких блёсен, как эти семь штук, он никогда уже больше не сделает. Скорее всего, все его последующие блёсны будут — просто овальчики из жести. Вот так. Он делал блёсны в спешке, будто подгонял кто, хотя, казалось, зачем спешить? Куда можно не успеть? И всё-таки — едва успел.
21. Хмурые дни
…Но успел. Закончил работу ровно накануне того дня, когда они пришли.
Они прошли, как обычно: утром, со стороны кладбища, протопали сквозь деревню и скрылись в сторону Большой речки. Но что-то было не так на сей раз, немного не так, как обычно. Иван был в этот момент не дома, а на лугу: перевязывал коз, выевших траву вокруг колышков, на другое место. Он как раз отвязал серо-розовую комолую Жульку[73], когда мимо по тропке прошествовала до боли знакомая вереница в пятнистых одеждах.
Третьяк спокойно пропустил пеших (сегодня их было десять) мимо и продолжил возню с козами. А что суетиться? Завтра или послезавтра он найдёт их у Лосиной избы. Но что же было неправильно на сей раз?
И лишь вечером, уже домовничая вместе с Илюхой, он сообразил: обычно пешие ходили в солнечную погоду, по крайней мере — проходили через Миккоярви. Сегодня же с утра было пасмурно, просто обложило, и временами сеялся мелкий и нудный дождичек. Впрочем, вопрос «к чему бы это?» как возник в голове Ивана, так и ушёл оттуда: ясная погода и появление пеших обычно совпадали по времени, но вовсе не обязательно были связаны между собой.
Третьяк подоил коз и сам понёс крынку свежего молока в дом Петра-Охотника. Принёс, посидел за вечерей с матерью, невесткой и младшим братишкой, потолковал о том, о сём… И решил: рано, мать, пожалуй, ещё заподозрит чего… Есть ещё день запаса.
И лишь на следующий день отпросился Иван «за железом». Собрался потихоньку, припас блёсны, полуторолитровую бутылку козьего молока прихватил и пошёл.
Дождичек сеялся, как и накануне, вся трава была напитана водой как губка, и Третьяк мысленно пожалел пеших: тяжело идти по мокрой траве, да ещё и под грузом. Его ноша была не в пример легче, и то… Он рысил по промокшему насквозь лесу весь день, и, когда наконец завидел свет костра в рано сгустившихся сумерках, радость его была искренней и беспредельной.
Он успел аккурат к чаю. Его узнали и приветствовали с вялым энтузиазмом, видно здорово вымотались за минувший день. Но чаю налили и молоко приняли с благодарностью. Ахмет взял блёсны тоже с благодарностью, пожалел лишь, что опробовать завтра не придётся: в такую погоду рыбалка — пустой номер. Иван смотрел во все глаза, как Ахмет возьмётся за его подарок. Тот брался за железо спокойно, разглядывал (видно было, что блёсны ему нравятся) и передавал дальше — Тиму, Светловолосому, а они, в свою очередь — остальным… Подарок Третьяка обошёл весь круг, и никто не боялся браться за железо.
На сей раз молодая баба снова была тут. Иван пригляделся к ней и к ещё одной, которой прежде не видел[74]. Теперь, с высоты восемнадцати лет, он заново оценил «молодую бабу» и понял, как был не прав: не баба, — девка! Это тринадцатилетнему сопляку она могла показаться жутко старой, а сейчас он прикинул: лет двадцать же, не больше! И второй столько же. Вот Лариса — та, впрямь, старше, той — за тридцать, наверное… И, когда приглядывался к девкам, заметил на руке одной из них кольцо из какого-то белого металла. По кругу шли буквы, но подробно разглядеть надпись Третьяку не удалось. А вдруг это кольцо — серебряное? Похоже, что прав скорее Тихий, а не мать, — подумалось Ивану.
На сей раз было и ещё кое-что, отличавшее этот раз от предыдущих, — если не от всех, то от многих. И даже не для Третьяка, а для самих пеших. Вожак объявил, что днёвки завтра не будет, пойдём дальше. Иван заметил, что удивились многие, если не все, но возражать никто не стал.
Третьяк потихоньку пересел к Горе поближе и спросил, куда они пойдут завтра, не на вырубку ли? Гора ответил утвердительно. Иван, мысленно перекрестившись, спросил, можно ли и ему с командой пойти? В голове его в этот момент вертелась материна фраза насчёт «вечного странствия», но уже не верилось Ольге Рыжей, верилось Гришке, говорившему, что сильно вмешиваться пришлые не будут. Вожак же вопросу удивился и ответил вопросом: то есть, как пойти с командой? Третьяк пояснил, что на вырубке ещё не бывал, боится туда соваться в одиночку, а хочется, потому что там можно, наверное, железом разжиться. Иван пояснил Горе, что выучился на кузнеца, и добавил, что, если надо, он может помочь что-нибудь нести, он сильный… Тут Вожак пожал плечами, сказал, что немного с ними пройти можно, почему нет? Вот совсем уйти — нельзя, у тебя — своя жизнь, у нас — своя, у каждого — свой дом и свои дела. И тут Иван окончательно уверился в правоте охотника.
Отбой был ранний, песен не было. Третьяк, заныкав сухарь, ушёл в Лосиную избу и уснул едва ли не раньше, чем завернулся в одеяло.
22. Вырубка
Следующий день был столь же мрачным, как предыдущие. Не разгорелся, не засиял — затеплился еле-еле. Плотные серые облака, казалось, тянутся по самым вершинам сосен и елей. Дождик то шёл, то не шёл, мелко сеялся, нудный, совершенно осенний. В такую погоду неохота куда-то идти, даже просыпаться и подниматься не хочется. Но прав, прав Вожак Гора: днёвки в такую погоду не заметишь, не отдохнёшь как следует, не вымоешься, вещи не просушишь. А значит — надо идти.
И пошли. Пошли пешие, вывернули вновь к остаткам телефонки и двинулись вдоль неё по лесной дороге — к вырубке. И Иван — с ними. Он попросил дать ему что-нибудь нести, не говоря вслух, но имея в виду, что тем самым отдаст свой долг — за якорь. И ему дали нести какие-то продукты, разгрузив понемногу всех трёх баб.
Вырубка раскрылась перед ними внезапно: гигантская, странная, не лес, не болото, не редколесье, — а всё понемногу, изрезанная дорогами… И почти сразу Третьяк осознал, что уже несколько времени он слышит странный звук, — визгливый, ноющий, неприятный. Этот звук был слышен ещё тогда, когда они шли по лесу, а теперь он усилился.
— Что это? — спросил Иван у Ахмета. Тот не понял и переспросил:
— Что?
— Что это воет? — уточнил Третьяк.
— А, это. Бензопила.
Это слово ничего не сказало Ивану. Почти ничего. Он догадался, что это слово — из старых, и, видимо, родственно просто пиле. Но обычные пилы никогда не воют так противно, да и слышно их не очень далеко. Тут же они шли и шли, а звук всё был слышен, то спереди, то сбоку, то сзади, но видно никого не было[75].
Остатки телефонки внезапно куда-то пропали, а дорога вилась между холмами и болотами. Гора с Медведе-Быком (Третьяк уже знал, что того зовут Лёха) несколько раз останавливались и совещались, но, казалось, дорога шла в нужном направлении. Это была хорошая дорога, плотная, не раскисавшая от дождя, её края были отсыпаны, а по бокам кое-где даже были кюветы. Третьяк подмечал, что на обочинах дороги из земли торчали куски железа, — иногда траки, иногда — что-то ещё… Он не собирался брать это железо сейчас; потом заберёт, здесь — не на один раз, даже не на два. Но чем дальше, тем больше нарастало у Ивана в душе беспокойство: а куда они идут? И не у него одного, остальные тоже стали волноваться: больно уж странно петляла эта дорога, больно назойливо врезался в уши вой бензопилы. Этот звук раздавался то справа, то слева, то впереди, то за спиной, а то и вовсе — сразу со всех сторон, он сбивал с толку. Они видели следы на дороге, много следов диких зверей, давних, оплывших, но вполне различимых: лосиные, волчьи, медвежьи[76]… Но росло и росло ощущение, что дорога ведёт не туда, и не было солнца, чтобы сориентироваться по нему, а только тёмно-серая хмарь над головой. И выла, выла бензопила.
Наконец, очередной раз посовещавшись с Лёхой и Серёгой, сверившись с картой, Вожак решительно свернул с дороги. Теперь команда шла напролом по кочковатому редколесью, пробираясь меж хлипких невысоких берёзок, осинок и сосёнок, держа курс на невысокую сельгу с толпой мачтовых сосен наверху. Третьяку казалось, что эта сельга уже оставалась позади них, вроде бы, даже не один раз.
Потом дорогу им преградило небольшое болотце, покрытое рыжеватым мхом, через болотце в нужном им направлении, — к той самой сельге, — пролегла полусгнившая гать, и, кажется даже, замаячил впереди низкий сруб с остатком столба. Пешие (и Иван вместе с ними), пошли по осклизлым скользким жердям, но шагов за сто до сельги гать оборвалась. Впереди было уже просто болото с ясно видимой водой, а дальше возвышалась вожделенная сельга, и, кажется, именно оттуда издевательски выла бензопила. Пешие нарезали шестов из молодых осинок и осторожно двинулись дальше, прощупывая шестами путь. Пока было неглубоко: нога погружалась в воду, под которой почти сразу был мох, а под ним — твёрдое дно, всей глубины — по щиколотку. Иногда и вовсе был только сырой мох, никакой воды. Один раз дорогу путников пересекла цепочка следов здоровенных лап с длинными когтями; следы когтей ещё не успели заплыть, и Третьяк завертел головой, пытаясь разглядеть, не видно ли где Хозяина? Пешие, правда, между собой говорили, что медведь, де, прошёл здесь с час назад, и Иван понял, что следопыты они никудышные. Чуть дальше опять началась вода, причём с весьма ощутимым течением. Куда оно текло? Наконец, перед самой сельгой, пошло уже конкретное болото: зыбкая почва хватала за ноги, тянула вглубь. Несмотря на прощупывание пути шестами в одной яме побывали почти все, проваливаясь в неё по пояс. Третьяк не провалился, но, нащупав края опасного места, стал рядом, показывая, где обходить. Наконец пошла опять кочковатая луговина, заросшая кустами, багульником и морошкой. А потом начался подъём.
Вой бензопилы отчётливо переместился за сельгу. Пешие поднялись на половину высоты склона, на относительно сухое место. Именно относительно, так как, хотя в данный момент дождя и не было, но водой по-прежнему было пропитано всё. Время, вроде бы, было обеденное, как объяснил Ивану Ахмет, но решено было большого привала не делать, а только передохнуть с полчаса, перекусить чуть-чуть, оправиться и идти дальше. Народ поскидывал мешки с плеч и разошлись — «мальчики налево, девочки направо», как сказал кто-то…
Третьяк, конечно, пошёл с «мальчиками» и, отойдя вместе с ними за кусты шагов на пятнадцать от места привала, наткнулся вместе с ними же на обугленный дом без крыши. Судя по торчавшей трубе и ещё по кое-каким признакам, это был не просто охотничий домик, а зимовье. Сгорело оно, видимо, минувшей зимой, так как на нём ещё не вырос кипрей, всегда растущий на гарях. Гора сфотографировал развалины. Он и прежде фотографировал всё, что заслуживало внимания, но к этому действию Иван потерял всякий интерес, узнав, что картинок он не увидит.
Когда вернулись к вещмешкам, бабы уже сидели там. Парни рассказали о находке и, в свою очередь, услышали рассказ о недостроенной летней кухне, на которую наткнулись женщины. Звучало это всё довольно странно, но и места здесь были странные.
Третьяк оглянулся, пытаясь понять, откуда они пришли. Вроде бы снизу по склону, от болота? Но не было уже ни пологого склона, ни болота внизу, а были вокруг округлые холмы, с кустами и низкими деревцами. Местность словно бы изменилась, как бывает во сне, только где-то далеко продолжала приглушённо завывать бензопила. С одной стороны возвышенность с мачтами сосен всё-таки была, хотя и выглядела немного не так, как прежде. Иван решил, что к ней, наверно, они и пойдут. Теперь-то Третьяк вполне понял рассказы Тихого и кое-кого из других селян, забредавших сюда: нехорошее здесь место, леший лютует.
Меж тем, трое предводителей, как обозначили их Ахмет и Тима, уткнулись в карту, пытаясь понять, куда идти дальше. Но карта мало помогала. Они попросту не могли найти на карте то место, где находились сейчас. На карте не было ничего похожего. Иван снова огляделся и увидел новую деталь, которой (он мог поклясться в этом на Библии! или — на том самом якоре, если хотите) не было ещё мгновение назад: с правой руки, в той стороне, где осталось сгоревшее зимовье, но чуть дальше, сквозь деревья просвечивало какое-то озеро! Оно было достаточно большим, чтобы быть отмеченным на карте, хотя, конечно, до Никольского или Песчаного ему было далеко.
Наконец пошли дальше. Так, как и думал Третьяк, — к возвышенности с соснами. Не пройдя и двадцати шагов, вышли на дорогу, вившуюся в обход возвышенности. Возник вопрос: вправо или влево свернуть? Ломиться напролом по бездорожью все попросту устали. Свернули направо. Вой бензопилы снова приблизился, теперь он звучал с левой стороны. Опять начал сеяться мелкий дождичек. Дорога забирала всё правее и правее, сквозь деревья отчётливо виднелось неведомо откуда взявшееся озеро. Обеспокоенный Гора послал на разведку двоих — Лёху и второго темноволосого парня, Костю. Иван подумал, что это сделали, наверно, зря: в месте, где так водит, парни вполне могут и не вернуться вовсе. Ребята, однако, спокойно ушли в сторону загадочного озера. Через какое-то время послышались их голоса, а потом и сами разведчики вернулись (к несказанному облегчению Третьяка, сидевшего всё время их отсутствия как на иголке). Ничего определённого они не сообщили: озеро довольно большое, берега заросли камышом, удобных подходов к воде нет… В общем, нам туда не надо.
Повернули по дороге налево. Вой бензопилы сразу переместился назад. Радовало лишь то, что шли снова по хорошей дороге, идти было легко. Миновали место, где вышли на дорогу, пошли дальше. Холмы, круглившиеся прежде вокруг, исчезли, с левой стороны простиралась плоская равнина, а у самой линии горизонта, вроде бы, виднелось озеро, наверно, — Песчаное. Если бы не непрекращающийся вой! Дорога плавно изогнулась налево, — к озеру… И тут Иван заметил, что все они уже неизвестно сколько времени идут по встречным следам. Слегка прибитые моросью, следы, тем не менее, были очень свежими, оставленными несколько часов назад. Их собственными. Третьяк только подумал, надо ли говорить об этом, как Вожак дал команду остановиться.