Путешествие и маленький мерзавец.
Пролог.
В аквамариновой чаше небес солнце истекало желчью. Подобрав ноги, двое сидели в кулаке острых скал на ослепительно белом песке. Песок обжигал. Зной палил, как из топки, и воздух расплывался от жара. В двадцати локтях замытый прибоем песчаный берег облепило бурыми водорослями, усыпало дохлой рыбой и медузами. Обмылки гниющих тел удушливо воняли фекалиями. Поверх зубцов прибрежной гряды вздымалась далекая громада внешней стены полиса, и ослепительно белый кварцит отбрасывал на серые скалы чернильную тень. Воин держал спину прямо, жилистый и поджарый, бронзовая кожа еще не просохла после купания, юноша горбился, бледный, тщедушный и пристыженный наготой воина, он не снимал просторной туники. Оба глядели вдаль, туда, где в окружении фаллических стелл брели по колено в бурунах и, прикрываясь до подбородков щитами, грозили в море сарисами гранитные статуи грозных гоплитов.
- Сходи, искупайся.
- Не хочу. Ты только погляди, сколько их вокруг. Там у берега ими кишмя-кишит.
- Плевать я хотел. Дохлые крабы, медузы и моллюски. Ты боишься их?
- Нет. Противно просто. Мы как-то купались с Геленом и Атреем у Мраморной Погребальной пещеры, так там все дно у берега было облеплено морскими огурцами. Такая гадость. Я залез в них ногой.
- Пойдешь со мной в погребальную пещеру? Я покажу тебе крипту. Туда можно попасть только во время отлива.
- В прошлом году трое утонули. Не успели пройти через туннели…
- Боишься?
- Боюсь.
- Тебе давно уже пора стать мужчиной. На твоих руках до сих пор нет крови. Почему ты опять убежал от мастера мечей?
- Мне это не интересно. День-деньской колошматить чучело деревянной палкой.
- Ты общаешься с женщинами?
- С девушками?
- Да.
- Иногда.
- И как?
- Что «и как»?
- У тебя с ними что-нибудь было?
- Мне обязательно отвечать?
- Как знаешь…
- Гелен и Азариос как-то потащили меня к путанам. Они неделю бегали на пристань. Кидали гальку в чаек. Отгоняли их от торговых палаток. Старик Скафос расплатился с ними. И за добросовестную работу дал денег за неделю вперед. Вот они и потащились в бордель. И я с ними. Мне досталась абинонская девушка из Йорсуфейра.
- Красивая?
- Не помню.
- Снова испугался?
- С чего ты взял?
- Вечно ты всего боишься.
- У нее были липкие руки.
- Липкие? С чего это?
- Не знаю. Может она финики ела?
- Ага, а потом захотела подержаться за твой.
- Да погоди ты. Она была пьяна.
- И что с того?
- Полезла лапать меня и целовать, стягивала одежду. Ну, вот мне и стало щекотно. До чертиков, брат. Вот тебе мое слово, я чуть струю не пустил. Ты же знаешь, как я щекотки боюсь.
- Мне ли не знать…
- Да не смейся ты. Вот я и убежал.
- Убежал?
- Да. Мне кажется, ребята позвали меня, чтобы посмеяться. Азариос терпеть меня не может.
- Нельзя все время убегать.
- Я знаю.
- Тебе не нравятся девушки?
- Нравятся. Конечно, нравятся.
- Тогда в чем проблема?
- Не знаю.
- Иногда мне хочется зашибить тебя.
- Думаешь, однажды тебе придется это сделать?
- Прекрати.
- Чего ты переполошился?
- Даже не думай об этом!
- Ладно.
- Усек?
- Да хватит уже.
Молчание.
- Ты все еще рисуешь?
- Да. На той неделе Филомен наконец сумел выкупить свою племянницу, Зозиму. Она приходила позировать нам. Не могу взять в толк, а спрашивать у него в лоб как-то неловко. Девчонка-то желтокожая. У нее миндалевидные глаза. Какая она ему племянница? Да ладно. Не важно. Я сделал наброски углем. Знаешь, мне редко приходится рисовать с натуры. Ну, я имею в виду людей. Через угольный грифель чувствуешь образ. И не только образ. Это трудно объяснить. Когда я рисую что-то, я словно проникаю в суть вещей.
- Тебе надо отодрать кого-нибудь. Что за чушь ты несешь? Мне хочется поколотить тебя! Твой Филомен приобрел себе игрушку. Откуда взяться здесь его племяннице? А? Просто старикашке надоело драть козу. Вот он и присмотрел себе желтую бабенку. С миндалевидными глазами. Она позировала тебе голой?
- Нагой. И я был не один.
- Значит, оголилась перед целой кучей народу? Точно шлюха. Рабыня раба. Твой Филомен раб, обучающий других рабов бесполезной мазне. Он не достоин мыть нам ноги. А ты сидишь с ним за одним столом! Мой совет тебе, брат, брось ты эти игрушки. Отец недоволен тобой.
- Я знаю.
- Тогда почему упорствуешь? Ты воин. Сын великого Юстаса. В твоем возрасте я уже побывал в походе. Убивал. И привел домой трех рабынь. Возьмись за ум! Вот тебе мой совет!
- Я не вернусь к мастеру мечей.
- Не говори так!
- Разве у меня нет выбора?
- Есть, но ты не оставляешь выбора отцу!
Долгое молчание, крики реющих чаек и плеск волны. По тухлой рыбе, выставив вперед большую клешню, пробрался краб и спрятался под лежавшим в песке раскаленным гиппотораксом.
- Чего молчишь?
- А что я скажу?
- Ты видел, там, у воды – огромная раковина?
- Видел.
- Посмотрим поближе?
- Давай посмотрим.
Поднятый из песка копис лязгнул серповидным клинком по нагруднику и спугнул краба.
- Зачем ты взял копис?
- Хочу раздолбать ее и посмотреть, что там внутри. Разве тебе не интересно?
Раковина была четыре локтя в длину, пять веретенообразных завитков выцвели под желчью солнца до светло абрикосого цвета.
- Поможешь перевернуть ее?
Они нащупали зарытый в песок край, подналегли и, касаясь подбородками раковины, перевернули ее. Воин встал, юноша остался сидеть.
- Смотри, - рука парнишки коснулась узора завитка, - Диактелиан глядя на похожую раковину начертил свою знаменитую спираль. Если взять два витка, то отношение длины большого к длине малого будет равно отношению всего сегмента к большему. Божественное сечение. Это геометрия высших сфер. Знаешь, почему спираль Диактелиана называют спиралью жизни? В природе она повсюду. Расстояние между веточками на деревьях, паутина, рисунок семян подсолнечника, розовый бутон, раковина. Твое тело, в конце-то концов! Пупок делит его в божественной пропорции, фаланги пальцев подчиняются ей, равно как и симметрия лица…
Юноша задумчиво поглаживал раковину. Воин стоял у него за спиной. Голова подрагивает. Зубы плотно стиснулись. Мускулы шеи напряглись. В горючем воздухе тень занесенного для удара меча легла на светло-абрикосовую поверхность раковины с выразительной четкостью. Юноша видел ее, но почему-то не стал оборачиваться и не бросился бежать. Он взмок и задрожал, пот капал с кончика носа, полз по губам, мелкую нервную дрожь периодически пробивали толчками резкие конвульсивные движения. Воин смотрел на черный вихор его затылка обезумевшими глазами и перебирал пальцами рукоять, его рука, ноги, а вскоре уже и все тело отозвалось дрожью на дрожь в теле юноши, и он опустил копис.
- Отец приказал мне убить тебя, если ты не вернешься к мастеру мечей, - сказал воин.
- Ты знаешь ответ.
- Не делай из меня чудовище.
- И не думал.
- Тогда вернись.
- Ты же знаешь, что это невозможно.
- Хочешь бежать?
- Отец накажет тебя.
- Плевать. Скажу, что убил тебя.
- Ты никогда не умел врать. Тем более ему. И не пытайся. Ты помнишь Галатею?
- О чем это ты?
- Абинонцы подняли мятеж. Ничего страшного, так, толпа перепуганных крестьян. Ты тогда еще взял меня с собой. Обещал показать, чем живет настоящий мужчина. Мой брат превзошел сам себя. Как же ловко ты метал им в спины копья. С каким упоением рубил и потрошил. А потом, с прилипшими к рукам ошметками окровавленных волос, ты вытащил на площадь молодую девушку, жену одного из тех, кто подстрекал к мятежу. Его вы убивать не стали. Помнишь? А помнишь зачем? Да. Вы связали этого парня и заставили смотреть. Повеселились от всей души. Закончив, ты вскрыл ей горло. Умирая, она пыталась прикрыть свою наготу разорванной одеждой, но ты нарочно ободрал ее. До сих пор слышу ее крик.
Долгая пауза. Мальчишка нащупывал губами нужные слова.
- Я ненавижу тебя, брат, - окрепнув в мыслях, твердо произнес он, - тебя и отца и от всей души презираю наш варварский образ жизни. Сделай свое дело. И проваливай к отцу.
Серповидное лезвие рубануло косым ударом. Череп лопнул, брызнул глаз, и кровь хлынула изо рта, запузырилась из носа. Юноша покачнулся, кренясь на бок, череп повис половинкой, пульсируя кровью, которая стекала на плечи и окропляла песок.
Он рухнул лицом вниз. Тело пошло зыбкой дрожью, рот открывался и закрывался в немом вопле, как у выброшенной на песок рыбы. Песок впитывал кровь с неумолимой быстротечностью. Жизнь просыхала, как плевок на раскаленном камне. Воин следил, как замедляется хриплое дыхание, раздувая песчинки в ямке под запекшимися губами. Он пытался впитать его смерть, как впитывал кровь песок, но знал, что в очередной раз будет обманут.
Сначала юноша перестал чувствовать боль, потом вкус песка на губах. Кипящая в небе желчь померкла, ручейками застывая на дне глазного яблока. Чайки затихли, шум прибоя накатил в отдалении, как эхо на дне морской раковины. И наступила пустота. Мокрое пятно разбухало на складках задранной тоги.
Возможно, это была временная слабость, но воину показалось, что каменная твердь сердца дала глубокую трещину.
Путешествие и маленький мерзавец.
Этим утром пуховое одеяло было по-особому теплым, а продавленная в облаке перины ложбинка такой уютной. Выскользнув из нежного тепла на холодный пол, она вновь ощутила себя ребенком, спозаранку разбуженным родителями перед долгой дорогой, но, в этом безобидном сравнении скрывалось нечто ужасное. Каждое путешествие сулит путнику обратную дорогу. В этом есть незабываемая, опьяняющая счастьем возвращения прелесть. Но ее пути вели в никуда.
В задумчивом оцепенении она до обеда нежилась в ароматной ванне. Ощупывая живот, нагая и влажная после купания, протираясь гзарканским махровым полотенцем, повертелась у зеркала, выбирая выгодный ракурс, но так и не найдя его, с раздражением заметила, что безнадежно подурнела, растолстела и отекла. Переезд и беременность взяли свое. Грудь налилась, что нельзя было назвать недостатком, мочиться приходилось часто и понемногу, а вот на горшке она проводила целые вечера. Притулив накрест голые колени, торчавшие из-под задранного на пузо подола, слушала эхо голосов и шпателей возившихся на лесах рабочих и обиженно надувала в потугах пухлые губы. От здешней воды на коже Амалии высыпали красные пятна и кровоточили десны, от местной кухни в животе постоянно бурчало, что в купе с редкими походами на горшок взялось свести ее с ума. Она всегда была раздражена, особенно по утрам и втайне от прислуги ела уголь, глину и мел.
Никенейцы поклонялись золотому тельцу, и плевать хотели на Молчаливого Бога. Былые следы раболепного преклонения господу исчезли за время ее пребывания в гостях у триарха. Не было больше нужды добиваться ангельски бледного цвета кожи, натираясь лимонным соком и белилами с ртутью и свинцом, начисто ощипанные для выражения кротости перед богом брови изогнулись черными дугами густого волоса и обритый по давней иратрийской моде затылок зарос черными кудрями. Косметы при дворе триарха научили ее пользоваться фукусом, кошенилью и помадой на основе животных жиров, показали, как сделать выразительнее глаза, подводя их сурьмой, тертым малахитом и зеленой медью, а тому, с какой небрежной ловкостью покоряются ей сурик и киноварь могли позавидовать суасирские алхимики.
Целую прорву времени Амелия провозилась с прической и за макияжем. Крутила головой и хмурилась на мешки и морщинки, расчесывала волосы роговым гребнем, выискивая в черных локонах седые пряди, надувала губы капризной уточкой и кривлялась перед зеркалом, как балаганная обезьянка. Ежедневный моцион успокаивал.
Покончив с росписью лица, она надела прекрасное платье-тунику из галоплессийской викуньи, простое кроем, но прекрасно нивелирующее главный недостаток ее фигуры и облагородила тонкую шейку неброской, но придающей образу завершенность овальной инталией из черного гемматита, изображавшей убийство Атиса Адонисом. Амелия сама сервировала скромный стол, позавтракала куском мела и свежими фруктами, и собрала в платок мандариновые корки, не забывая о смраде тесных городских улиц. После завтрака задремала в украшенной лепниной ротонде на плетеном кресле под вросшей в купол раскидистой лапой каштана, усыпавшего палыми листьями и плодами пол.
Проснулась она от ребячьего визга во дворе, посмотрела через перила в палисад и увидела негодующего садовника с вымоченной в компосте метлой наперевес, который гонял повадившуюся таскать яблоки соседскую детвору.
Амелия потребовала вина и выпила гораздо больше, чем это позволяют законы приличия. В иной день, пригубив белого, она пребывала бы в глуповатом приподнятом настроении, но радость и хмельную пустоту в голове перебила назойливая мысль о предстоящем визите и налитые каменной тяжестью отекшие ноги.
Плод не давал о себе знать. Ни тошноты, ни головокружения. Дьявольское отродье притихло. Играло с ней в игры. Она давно приметила эту особенность. Всякий раз, когда она пыталась извести его, мелкий мерзавец переставал толкаться и, порой ей даже казалось, что живот становится меньше и почти не доставляет хлопот.
Она прогуливалась в палисаде, наслаждаясь его торжественным увяданием, когда прибежал Рейхтер, сын садовника и, задыхаясь от бега, сообщил, что со сборами покончено. У распахнутых ворот ее ожидала карета с задремавшим на козлах старым кучером. В карете на покрытой лаком скамье фривольно развалился разодетый в модные тряпки юноша, сонный от ожидания, скрашенного вином и до неприличия безвкусный, не смотря на всю свою поразительную тягу к моде и богатству.
Двое телохранителей в полудоспехах с наглухо закрытыми забралами армэтов возвышались на укрытых ярко-алыми попонами дестриэ. Полированный металл панцирей отливал хмурой глубиной пасмурного неба. Того парня, что был моложе, Амелия знала по имени. Дитмар, так его звали, поприветствовал ее и, спрыгнув на землю, помог подняться в карету, закрыл дверь и дал отмашку кучеру.
Особняк пристроился на скальном выступе, и портовая дорога обвивала его серпантином. Дома зажиточных горожан теснились на каскадах скал, венчала которые столовая вершина Древнего Рейхта с выступавшим из скального массива сдержанным фасадом храма Королевской Жертвы, строгого в сакральности религиозных образов и точно высеченного из огромного, как облако утеса. Их путь пролегал вниз, через два моста и узкие, как просвет между ног монахини улочки, в разрытые рудокопами трущобы, которые с высоты Серебряного квартала казались заскорузлыми наростами на глыбе Рейхта, голубоватой в прожилках леса.
Колеса кареты жевали брусчатку, каркас брыкался и рыпел, вздрагивала плюшевая обивка цвета бордо. Углубившись в раскиданные по лавке меха и пряча руки в соболью муфту, Амелия надула покрасневшие от вина и раздражения щеки. Щеки совсем еще детские, покрытые нежным пушком и пухлые. Нахмурившись, она исподлобья следила за прыгавшим на шнуре оберегом. Стертые косолапыми ножками следки. Такие по традиции шьют малышам молодые матери в Конкордате. Эти выкроила княгиня Лилия Ди – Асард, мать Амалии, уродуя портняжной иглой изнеженные в молодящих маслах руки. Свидетели первого шага Амалии, гости из обманчивого прошлого, они настойчиво напоминали о позабытом родительском обещании.
Амелия вздохнула с обреченностью заключенного, отметившего ржавым гвоздем очередную насечку на стене казематов. Два месяца в этом грязном, захолустном городишке, утопшем в невежестве и нечистотах, среди одетых в лохмотья угрюмых варваров, жрущих отбросы и возносящих молитвы процветанию прошлого, на котором зиждется неминуемый развал и упадок грядущего. Рейтхов опротивел Амалии с первой ночи. Скрипучая пустая пристань. Грохочущий оборванными ставнями дебаркаэдер. Пустые доки и портовые склады, серые озлобленные толпы, текущие по улицам, как грязь, абы как налепленные на скалы хмурые домишки под свинцовой чешуей дырявых крыш и едкий чад кривых печных труб, перемешанный с грязно-серым небом. Амелия пересекла пролив на утлой беторийской посудине в сопровождении молчаливого дяди Рамона. Человек безразличный ко всему человечьему, он даже внешне напоминал пучеглазую рыбу. Общество дяди в последнем путешествии по Конкордату прощальная колкость матери. Замурованный в мысли о благочестии, но не спешивший воплощать его, этот мужчина отдал единственного сына на воспитание сиактинским монахам и был не способен на сочувствие и даже пустые добрые слова. В тусклых ямках его ореховых глаз она дословно прочитала материнское послание. Пути назад нет. В роду Ди-Асард так много и складно говорили о семье и чувстве долга перед ней, что все злоключения, рухнувшие на голову Амелии, могли и должны были показаться девушке ужасным недоразумением, будь она хотя бы отчасти столь миловидна и душевна изнутри, сколь миловидна и душевна была снаружи.
Дядя увез ее в Нижний Город с постыдной спешкой. Ему не хватило чувства такта на сокрытие растущего раздражения и нетерпеливого желания поскорее избавиться от нее. Бытовые дела он уладил за два неполных дня. Арендовал заброшенный особняк в Нижнем городе, притащил из трущоб нанятых задарма рабочих, которые знать не знали о сложном господском слове «реставрация» и боялись забираться на строительные леса. Телохранителей для Амелии он взял из безземельных всадников, спившихся потомков разорившихся фатарландских аристократов, все имущество которых состояло из коня и доспехов.
Дядя бросил Амалию, как бросают на распутье собаку. Беда была в том, с Амалии забыли снять ошейник, насмешливо напоминавший о былом благополучии. Все, кто обещали беречь ее, не сдержали обещания. Все, кто клялись быть рядом, теперь по другую сторону пролива. При ней остался только этот никчемный франтик Агияр. Кузен проигрался в кости и его убрали с глаз долой под предлогом учебы. Их спаровали с присущей семьям аристократов практичностью. Нельзя класть все яйца в одну корзину, но если яйца протухли, только это поможет избавиться от неприятного запаха.
Агияр был дурнем от бога. Он сочетал в себе по-детски наивную порочность, резкий в суждениях острый язык и удивительную беззаботность. Амелии как никогда хотелось иметь под рукой надежное плечо, но Агияру нельзя было доверить покупку винных специй, не то, что душу.
- Ненавижу этот город!
Она давно уже привыкла к подобным утверждением и резким возгласам. Волоокий юноша напротив устало моргнул. Смежил длинные коровьи ресницы, по-женски скрестил ляжки, плотно обтянутые бриджами ми-пати и сложил на острые колени тонкие запястья по-девичьи белых рук. Раскачивая носком модную туфлю, с непомерно длинным загнутым носом, он манерно, до зевоты выдохнул.
Амелия подвинула ткань драпированной занавески на вырезе окна, напоминавшем смотровую щель в двери тюремной камеры, и ядовито улыбнулась, оглядывая грязную городскую улочку с непримиримым выражением коронера, лицезрящего смертельную рану.
- Неужели все это правда? – спросила она.
- Что? – не понял ее спутник.
- Все, что рассказывают об этом графе.
- Он не граф.
- Неужели?
- Граф это скорее прозвище. Титул, подаренный щедрой молвой. В понимании обывателя, человек, наделенный такой властью и умом, не может быть безродным выскочкой.
- Так значит, Вэйфарер безродный выскочка?
- Строго говоря – да.
Он посмотрел на нее менторским взглядом доброго дядюшки. Говоря начистоту, она порядком устала от этого заносчивого мальчика, возомнившего себя бог весть кем. От него, его пестрого гардероба, занимавшего половину особняка, приторного запаха его сладких духов, их бесконечных разговоров о пустяках и этого учительского тона. Как - будто он хоть в чем-то понимал больше нее. Когда родители отправляли Амалию в Никенею, плакал весь Конкордат и только Агияр, этот невыносимый мальчишка, был воодушевлен и счастлив ее позорному бегству. Причиной радости была его черная, как стариковская желчь, зависть более успешным ухажерам Амалии. Она перестала принадлежать их кругу. А значит Агияр, отвергнутый в своих лучших чувствах, теперь обладал ею в большей степени, чем раньше. Амелия знала о запретной страсти кузена. Он желал ее, как воспитанный на родительских уступках ребенок. Такие получают в загребущие ручонки все, что взбредет в капризную голову, стоит только пустить слезу и раскрыть рот. Когда спустя две недели Амелия безнадежно соскучилась по дому и устав от одиночества, отдалась ему, воплощению давней мечты Агияра не помешал внушительный живот, смутивший во время близости саму девушку.
Амелия задернула драпировку, как накидывают саван на лицо покойника. Резко, с выразительной долей страха и вымученного самообладания.
- Расскажи мне о нем, - потребовала она, прижимая к лицу платок с мандариновыми корками.
- Забавно, - Агияр придурковато хохотнул и закатил глаза.
- Что именно?
- Еще вчера личность графа совсем не интересовала тебя. Что конкретно мне рассказать о нем?
- Все.
- Амбициозно.
- Скромность не моя добродетель.
- А разве тебе присущи добродетели? Не льсти себе. Ты прекрасное вместилище порока.
Порой ему все же удавалось рассмешить ее. В такие моменты она внезапно смягчалась и была щедра на тонкие жесты расположения, вроде мимолетного косого взгляда, резко откинутой со лба пряди упругих черных волос или теплой полуулыбки. Вот и сейчас она немного приоткрыла губы, но не дала улыбке согреть лица и, сдержавшись, подарила ему короткий и прекрасный укол подернутых голубоватой наледью глаз. Забывшись, Амелия окунулась в пахнущий мандаринами шелк и, вынув руку из муфты, обвела ладонью живот. Вместе с осознанием движения наступил обескураживающий ступор. Ребенок толкнулся крохотной ножкой чуть ниже пупка. Нагло и явственно. Дыхание Амалии схватилось на выдохе комом, от которого заскребло между ребер.
Она отдернула руку не сразу и на мгновение застыла, наморщила нос - уголки пухлых губ опустились вниз. И отпихнула живот, будто хотела убрать его с глаз долой.
Агияр хохотнул.
- Что случилось, душа моя? Приласкала маленькую тварь?
- Не называй его так.
- Ты сама всегда его так называла. Паршивец, тварь, дэмиургова дрянь, паскуда, мразь. Не твои ли это слова? Я думал, ты ненавидишь его.
- Ненавижу.
- Ненавидишь и хочешь извести?
- Да.
- И для этого спозаранку напилась?
- Это не твое дело.
- Ошибаешься.
- Последний раз предупреждаю тебя.
Внезапный толчок тошноты, грозивший вывернуть нутро наизнанку, как порванный чулок, заставил Амалию закрыть рот. Амелия прижалась виском к обивке кареты, сминая витые локоны черных волос и перебарывая рвотные позывы, закрыла глаза. Вздрагивала вместе с тарахтевшей по рытвинам каретой. Агияр не воспринял ее слов всерьез и шутливо склонил голову на бок, выискивая следы притворства на ее побелевшем лице.
- Прекрати пить, - ирония и подстрекательство давались ему без труда, - в одиночестве пьет исключительно тот, кто встал на дно обеими ногами. Ты же пока едва коснулась его пальцами одной. Это дурной тон, душа моя. Все равно, что разговаривать самому с собой. Тебе сейчас нелегко, я понимаю. Но подумай о том, каково мне смотреть на то, как ты унижаешь себя? Я тебе не враг. Не забывай – это я нашел Вэйфарера. Я делаю все, чтобы угодить и помочь тебе. И что я получаю взамен?
Спазм отпустил. Амелия отдышалась, глотая обильную слюну.
- Мою признательность, - ответила она
- И только?
- Тебя этого мало?
- Мало. Ты не воспринимаешь ее всерьез.
- Потому что не воспринимаю всерьез тебя, мой милый.
Она посмотрела на него с хитрецой, принимая полную строгости позу, поправила муфту и, притирая спинку скамьи плечами, углубилась в меха, унижая его лукавым и наглым блеском голубых глаз, еще влажных после приступа тошноты.
- Опять обиды? – Амелия повела бровью.
Агияра сводила с ума дерзкая выразительность ее лица, соблазнявшая сочным цветением молодости, от которой кружилась голова, и вздрагивало сердце. Дурные мысли заводили его дальше, под упоительно теплую шерсть платья. Он невольно ухватился за ее лицо взглядом полным болезненного вожделения. Она улыбнулась ему холодной улыбкой опытной искусительницы, сломавшей себе на потеху не один десяток мужских сердец. Тусклая клякса света протиснулась за драпировку, прыгала в такт ходу и раскачивалась, вырывая ее лицо из тени.
- Никаких обид, - обезоруживающе улыбнулся в ответ Агияр, - только факты.
- Факты, - фыркнула Амелия. Карета вздрагивала, набирала ход по разбитой мостовой, грозя перемешать ее внутренности с маленьким мерзавцем, - и обиды. Ты помнишь, как все вышло в прошлый раз, когда ты пытался шантажировать меня своими обидами?
- Ты не разговаривала со мной неделю.
- Пять дней. Ты хочешь повторить это?
- Это был твой выбор. Не мой.
- Да или нет?
- Ты знаешь ответ.
- Не выводи меня из себя.
- Нет, нет и нет. Этого достаточно для тебя?
- Недостаточно. Я просила тебя рассказать о графе. Что ты знаешь о нем?
- Слухи, радость моя и еще раз слухи. Он весьма противоречивая личность. Что называется – со странностями.
- Тебе ли говорить о странностях.
- Я не осуждаю его. Но отрицать эти чудачества невозможно. Посуди сама. Поговаривают, граф был весьма значительной личностью в южной торговой гильдии. У него было все. Достаток, признание. Власть. Путь его был предопределен, как путь любого человека, обремененного богатством и властью. Его долгом было преумножить и то и другое. Но в какой-то момент граф отказался от всего и сразу. Распродал имущество. Оборвал все связи. А потом исчез. Говорят, оправился на восток. Изучал медицину. В Фратерланде он объявился спустя двенадцать. Кто-то пронюхал, что вернувшись с востока, он побывал в паломничестве. И посещал Суасир.
- Суасир? Он действительно побывал там?
- Откуда мне знать? Спроси у него при встрече. Но это еще не все. Говорят, он отправился в путешествие с малолетним сыном, а вот назад уже вернулся один.
- Куда подевался мальчик?
- Понятия не имею. Больше того. С той самой поры многие ломают голову над тем, куда подевался прежний граф. Из циничного торгаша, готового продать прах собственной бабки, он превратился в приторного святошу с радугой над макушкой.
- Даже так?
- Точно. Чудесное перевоплощение. Поговаривают, где – то под Суасиром, должно быть в Примархиате, он вступил в одну из этих ужасных сект, искажающих учение Апостола.
- Значит, он один из тех, кто двинулся на всесожжении? Рвал на себе волосы, из-за того, что богу плевать на все его усилия и потуги и решил возвыситься до королевской жертвы? Он убил мальчика? Своего сына?
- Возможно. Я не знаю. Не знает никто.
- А я хочу знать.
- Никто не расскажет об этом лучше самого графа. Возможно, он проникнется участием к твоим злоключениям, и поделиться с тобой хоть чем-то.
Амелия окунулась в тень. Тусклая стрела солнца сломалась на углу скамьи, обводя ворс собольего меха, белое золото браслета и подол белоснежного платья. Агияр глядел на нее с обожанием неофита, преклонившего колени у алтаря своего бога. Он улыбался со счастливой беззаботностью, будто ребенок, обласканный июльским теплом и родительской заботой. Карета забирала вправо, и усилие конной упряжи передалось ему с грубым деревянным скрипом. Заваливаясь на бок, Агияр придержался рукой за скамью.
Где-то далеко, как – будто посреди хлябей небесных, громоподобно загрохотало со скрежетом и треском, словно скала древнего Рейхта тронулась с места и, обдирая дерн и кустарник, сползла под откос. Карету встряхнуло на колдобине, разметало рывком одежды и меха, и шмякнуло обоих задницами, заклубив блестевшее под стрелкой солнца облако мучнистой пыли, долгие годы оседавшей среди складок обивки.
Обычно полусонные и ленивые, усталые от всех и вся, глаза Агияра расширились и ненадолго ожили. Амелия взвизгнула, рассыпав мандариновые корки. Через короткое мгновение приступ испуга смыло волной гнева. Она бросилась к оконцу, рванула занавеску с декоративных гвоздей и, протиснув в прорезь губы и пытаясь протиснуть глаз, закричала, ощупывая сконфуженным взглядом ободранные кусты под ромбами перекошенных окон.
До смерти перепуганные люди хаотично метались среди домов, и казалось, готовы были бросаться на стены. Впереди, за козлами возницы, натягивали оглобли, ржали и брыкались обезумевшие кони. Тихий, богобоязненный Рейтхов обуяло давкой. С грубой бранью мужики сваливали в толчее баб и немощных старцев. Давили малышей и без оглядки бросались наутек. Заикался осел. Разлетались и квохтали куры. Какой-то шустрый малый в овчине тащил под мышкой гуся. Не по летам проворная бабка лихо взлетала на кучу битого кирпича под углом халупы. Оступилась, грохнулась навзничь, разбила горшок лампадного масла и скатилась в лужу, прямиком под брюхо сдуревшей от переполоха тощей корове.
Над всем этим безумием воцарился верхом на дестриэ Пауль. Потянув за поводья, он пустил кобылу в пляс. Кобыла храпела, роняя хлопья густой пены, рвалась встать на дыбы и брыкалась, раскидывая голытьбу, пока Пауль от всей души раздавал ножнами звонкие затрещины.
- Пауль! – позвала Амелия, срывая голос.
Стражник обернулся на крик.
Прижимая на груди ребенка лет трех, босоногий оборванец проскользнул к нему со спины. Воткнулся плечом в седло и намертво вцепился свободной рукой в угол плаща, пытаясь стащить его наземь. Заваливаясь назад, Пауль удержал поводья и схватился за луку, наугад молотя ножнами по рукам и голове неожиданного противника. Один из этих ударов пришелся в малыша. Ребром. От ключицы через все тело, но ребенок не заплакал. Открыл квадратный от ужаса рот, роняя градины слез сквозь ресницы.
Кобыла вертелась на месте, натыкалась на бегущих. Оборванец не сдавался. Переступал ей в шаг и ловко поспевал за резкими движениями животного. Подпруга седла ослабла. Пауль завалился на бок. Держался в седле только из-за того, что ноги оставались в стременах, кричал проклятия и продолжал молотить нахала. Какая-та баба с диким выражением на изможденном лице повисла на его голенище, выдирая ногу из стремени, не удержалась, свалилась под копыта и была растоптана сначала кобылой, а после набегавшими людьми.
Дитмар влетел из глубины улицы. Смял конем беглецов и, размахнувшись бастардом, хлестким ударом смахнул оборванцу макушку и запустил в охваченную движением толпу кровавый шматок черепа.
Оборванец покачнулся, выпустил плащ, переступил, получил в плечо кобыльей ляжкой и в конвульсии рухнул лицом вниз, придавив собой обмякшего малыша.
- Назад, назад! – глухо рычал Дитмар из-под забрала армета.
Пауль натянул стремя и направил кобылу к фургону.
- Штольня обвалилась, госпожа. Дальше в объезд.
Амелия кивнула и опустилась на скамью.
- Штольня? – с невыразимой скукой на пресном лице спросил Агияр, когда фургон наконец тронулся, разворачивая оглобли в проулок. Амелия пыталась приладить на место оборванную занавеску и бросила на него косой рассерженный взгляд.
- Вот к чему приводит жадность обнаглевших торгашей и гильдий, душа моя, - продолжил Агияр, - горожане не раз пытались убедить городские власти в опасности горных работ в черте города, но торгаши умасливают их взятками. Они опускаются до убийства и шантажа. Однажды этот жалкий городишко рухнет в преисподнюю.
Амелия не ответила.
Дальше ехали в траурном молчании. На улице стихло. Выглянув в оконце, Амелия увидела лужи и набитую колесами колею, по которой степенно вышагивала, хлюпая грязью, вымазанная грязью до самых бабок кобыла Дитмара. В стремени мерно раскачивался остроносый сапог и мутно поблескивал забрызганный жижей налядвенник.
- Откуда он? – спросила Амелия.
- Кто? – не понял Агияр.
- Дитмар.
- Пф. Что за хищный блеск в глазах, моя радость? Ты сама сообразишь или мне напомнить, что у тебя брюхо размером с тыкву?
- С дыньку. Нотебе это не помешало.
- Думаешь, не помешает и ему?
- Заткнись.
- С радостью. Но сначала выслушай меня. Вэйфарер может повести себя странно. Потребовать от тебя чего-то почти невыполнимого или неудобного. Постарайся не перечить ему. Он бывает нарочно нетерпелив, груб, напорист и не сдержан. Но на самом деле все это далеко не так. Помни, что встреча нужна тебе, а не ему. Уступки и гибкость – вот наше кредо. Вэйфарер крайне любопытен и склонен к сочувствию. Он всегда помогает тем, кто достоин помощи. Не бойся вопросов. Их будет много и не все они придутся тебе по душе. Совладай с характером. Ответить на них. Иначе, даже не думай о лекаре. Приехали.
Фургон остановился. Стражники спешились.
- Вот, подбери! – потребовал Дитмар, хлюпая в грязи.
Что – то тяжелое плашмя шлепнулось в жижу. Агияр придвинулся к дверце и дернул задвижку. Дверца отворилась, приглашая Амалию серым проемом, обозревающим клочок низкого неба в перистых тучках и угол хлева. Кони подвязаны поводьями в прорехи между досок. Чуть поодаль, посреди пузырившейся свежей мочой жижи на пучке полыни развалила брюхо тощая хавронья. Амелия тут же предположила, что поросята не пережили молочную пору. Отправились прямиком на вертел под соусом из хрена. Свиноматка издыхала. Черные пятна расползались под светлой щетиной. Дышала тяжело, с мокрым грудным присвистом, и ухом не повела на чавканье сапог.
- Госпожа, - Дитмар склонил голову и подал Амалии руку, приглашая ее спуститься на заботливо разложенные в грязи камни и кусок обломанной доски, - мы пронесем вас через руины на паланкине. Карета дальше не пройдет.
- Через руины?
- Граф живет в развалинах кордегардии у дома начальника рудника. Дом заброшен, начальник давно переехал. Нам нужно перейти подвесной мост. Идемте.
Разве не стоило предупредить ее об этом? Амелия зыркнула на Агияра. Вернуться?
Кучер дрожал от холода и старости. Насилу стащил с крыши легкий паланкин с перетянутым синим бархатом сидением, и спустил его с козел вниз, в руки Пауля.
Маленький мерзавец пихнул ножкой. Сколько раз она травила его ядом, сколько выпила вина и пролежала в кипятке с горчицей, вытирая под носом кровь? Она кормила Агияра устрицами и ночь за ночью терпела ритмичные трепыхания недоумка, в надежде, что этим они убьют ребенка.
Нет, она не отступиться от задуманного!
- Садитесь, госпожа, - пригласил Пауль, поставив паланкин в ноги.
Амелия улыбнулась. День был окончательно испорчен. Даму рода Ди-Асард не пристало таскать как коровью лепешку на обычных носилках и
это средство передвижения называли паланкином из робкого уважения к ней.
Взгляды Дитмара и Амалии пересеклись, когда девушка ступила в паланкин, держа руку услужливо склонившего голову рыцаря. Амелия задержала взгляд в пол оборота головы и ободряюще улыбнулась. Рыцарь ответил устало и неожиданно равнодушно. Не отдавая себе отчета, Амелия нахмурилась и отдернулась, как от огня. На какой-то миг в выражении ее лица проскользнула детская обида, очень быстро и умело подавленная и скрытая. Брожение чувств можно утаить от окружающих, но собственных мыслей и желаний от себя не скрыть никогда - боится своей госпожи или действительно безразличен? Кто знает. Чужая душа – потемки, тем более душа фратарландского дикаря. Пусть и дикаря симпатичного.
- Я останусь здесь, - Агияр вытянул шею и ногу, расшиперевшись в дверном проеме фургона, попробовал землю острым мыском обуви и сморщился, - Вэйфарер не славится гостеприимством, да и сам я не любитель шастать по руинам. Выпью винца. Пригляжу за каретой.
Амелия не придала значения этой нервной тираде. Подобрала полы платья, уже успевшего изрядно вымазаться в грязи, кивнула следившему за ней Дитмару, чем дала понять, что уселась комфортно, после чего взялась за подлокотники стульчика и выпрямила спину.
Дитмар стащил кольчужные рукавицы и оставил их висеть на шнурках под рукавами, забрал из фургона меховую накидку и с заботливой небрежностью бросил на плечи Амалии, едва коснулся грубыми пальцами ее ключицы, после чего положил ей на колени муфту и встал в голове паланкина.
- Госпожа? – рыцарь склонился под красным плюмажем.
- Да, да, я готова! – протараторила Амелия, кокетливо хлопая ресницами.
Стражники подняли носилки, и пошли через земляную насыпь, подбирая шаг. Вид разлома захватил Амелию. Забытое богом и покинутое человеком место. В упадке и разрушении есть своя особая тоскливая красота. Верхние постройки рудника обрушились в полость, которая разверзлась, как пасть чудовища невиданных размеров, обдирая куски строений вдоль разлома и поднимая на земляных волнах изуродованные здания и обрывки перекошенных заборов. Края разлома свисали в пустоту рудника языками из проросших корнями пластов породы и почвы, по которым разбегались и танцевали на буграх и ямах одетые в багрец раскидистые каштаны. На фоне изуродованной кривизной земли подъемники и лебедки выглядели подчеркнуто угловато. Заржавленные цепи ласкали воздух, как змеиные языки, ветер с натужным усердием извлекал из штолен параноидальные обертона.
Хлюпая по щиколотку в быстром потоке, стражники пронесли Амалию над обрывом вдоль кованой ограды, изогнутой и разорванной причудливыми лепестками. Речушка соскальзывала вниз широким потоком с ровным шуршащим звуком. Далеко в дремлющих глубинах эхо и сонный рокот. Они преодолели ее, оставляя за собой черный след из облепившей обувь грязи.
- Вот он, особняк управляющего, - упираясь в подъем, бросил через плечо Дитмар, - кордегардия позади него. Вон мост. Но отсюда не подобраться. Залезем повыше и спустимся на другой стороне.
Амелия с подозрением осмотрела нагромождение руин. Две стены углом обнимали груду кирпича и досок. Эту театральную декорацию облюбовала тощая псина в ошейнике и с обрывком цепи на нем.
Воздух терзал ржавый скрип.
Сверху спускались на ощупь, выбирая место для шага. Поставили паланкин на выступе площадки, за которой не было ничего, кроме висевших на канатах досок моста и головокружительного обрыва и, ежась от налетевшего шквала, огляделись.
- Паланкин оставим здесь. Мы не сможем перенести вас через разлом. Нам нужно за что-то держаться, а это затруднительно, когда руки заняты. Вы должны сделать это сами, в противном случае у нас больше шансов сверзиться в пропасть при первом порыве ветра, чем оказаться на той стороне. Не бойтесь, госпожа, я буду придерживать вас. Считайте это обычной послеобеденной прогулкой.
Ей захотелось влепить нахалу звонкую пощечину, такую, чтобы красный след пятерни еще долго украшал его гладко выбритую мордашку, но вместо этого она лебедем протянула холодную от страха ладонь, покорно вставая навстречу.
Пилоны не внушали доверия, равно как и сам подвесной мост, который болтался от шквала как детская качелька. Животный страх скрутил кишки, так, что защекотало пятки, и в жилах встал лед. Он подвел ее к обрыву и дал заглянуть в головокружительную черноту, над которой в просветах проносились тучками стаи птиц и летучие мыши.
- Госпожа, - он заглянул ей в лицо с теплотой, достойной жениха, поднявшего фату невесты, - вы посмотрите туда прямо сейчас. Насмотритесь до тошноты, так, чтобы посреди пути вам не захотелось сделать это еще раз и все. После – ни-ни.
Амелия послушно кивнула, заглядывая вниз, и покосилась на кончик своей туфли. Сейчас он был на безопасном расстоянии от края.
- Вы верите мне, госпожа?
- Да.
- Тогда держите меня за руку и не смотрите вниз.
Он бережно обнял ее за талию и взял за руку, словно собирался пуститься в головокружительный вальс. Она почти прижималась щекой к его наплечнику, натертый маслом потемневший металл темнел травлением и гравировкой, потертая ремнями пыльная кожа доспеха пахла кедром, ладаном и миррой.
Ее совратитель ревностный святоша?
Амелия прикусила губу. Весьма пикантно.
Склонив голову на бок, за ними громыхал Пауль. И что за паскудное выражение было на его изуродованной оспой морде? Это притворное умиление, словно он видел перед собой идиллию счастливых в браке влюбленных.
Мост раскачивался и змеился от ветра, приглашал ее в объятия пилонов.
Камень в их основании обвивала плющом вытертая годами резьба. Плотник не успел управиться с работой. Резьба обрывалась, заползая на дерево и дальше резала глаз портовая похабщина. Безобразно накарябанные ножами половые органы всех размеров и конфигураций соседствовали со смачными ругательствами и проклятиями.
Как и просил Дитмар, Амелия не смотрела под ноги, поэтому не могла видеть свой первый шаг на мост. Дерево настила цокнуло под туфлей. Это резкое, как боль ощущение другой поверхности под ногами от ног прострелило в спину, сковывая движения и мысли. Она застыла, но Дитмар помог ей расставить руки и взяться за канаты, после чего мягко подтолкнул, придерживая за талию.
- Идите и не смотрите вниз.
Она и не смотрела.
Мост отозвался на их вес и размеренно покачивался в такт нескладным движениям. Веревки трепыхались в кулаках, Амелия ловила шаткое равновесие. Не смотреть вниз и двигаться по веревкам. На словах все просто до неприличия, но на деле…
- Что это за статуя? – они прошли треть пути, когда Амелия рассмотрела ее. Позеленевшее от влаги бронзовое изваяние мальчика с обломанной выше колена ногой и по локоть отломанной рукой, стояло, завалившись вперед на поднятом земляным валом постаменте. Мальчик вытянулся стрункой и будто прыгал в разлом.
- Принц Бернард, дитя Древнего Рейхта. Первенец короля Витольда, - ветер порывался унести сказанное Дитмаром, но рыцарь шел близко.
- И чем же он заслужил честь быть исполненным в бронзе?
- Фатарланд причастился через него. Мальчик был королевской жертвой Апостолу и владыке. Даму рода Ди-Асард не пристало таскать как коровью лепешку на обычных носилках.
Вот оно что. Очередной ребенок, хладнокровно заколотый собственным отцом и сожженный святошами на костре. Сколько еще было и будет таких? И не счесть. Не избежала этой горькой участи и родина Амалии, две сотни лет назад причастившись через принца Рикарда, третьего сына короля Спирра Второго, убитого отцом в колыбели и сожженного монахами на костре. Его тоже отливали в бронзе, чеканили на серебре и лепили из гипса. Годовалого ребенка запечатлели для потомков в скульптуре и на монетах худеньким юношей лет тринадцати. Членам королевской семьи не хотелось остаться в памяти потомков детоубийцами, и они решились на невинное мошенничество. Куда проще принять смерть юноши, почти мужчины, который сам умолял принести себя в жертву богу, чем осознать, что венценосец поднял руку на люльку с младенцем.
Мысль о королевской жертве отвлекла Амалию. Уже на середине моста она неожиданно для себя поняла, что больше не боится свалиться и ее не мутит от качки. Она прочувствовала мост, и поняла, что может с относительным спокойствием идти по шатким дощечкам. Все обойдется без сюрпризов, если конечно сама она не испортит все своей глупостью и спешкой. Только не смотри вниз. Не смотри, слышишь?
Подернутый дымкой тумана, разлом щерился пластами породы, которые напоминали жуткие резцы в кривом оскале твари невиданных размеров. Он будто пережевывал город, вместе с породой, землей, деревьями, реками и руинами и выглядел пугающе красиво. Где-то далеко в толще тьмы отблескивала глянцем озерная вода. Продолговатое, стиснутое камнем и мраком зеркальце озера мигнуло, будто шутя. Амелия улыбнулась. Глупо и неуместно. Стайка птиц летела по острию лезвия света и отбрасывала на озеро гигантские тени. Провожая птиц во тьму, Амелия ощутила ужасную, непреодолимую тяжесть в затылке, которая подталкивала ее вперед, туда, навстречу озерной воде и птицам.
- Не смотрите! – потребовал Дитмар, обхватывая ее.
Последний робкий шаг навстречу пилонам и, наконец, твердая земля.
- Я не хотела, - оправдалась Амелия, задыхаясь.
- Все в порядке, госпожа, - успокоил ее Дитмар, - все в порядке. Вам нужно выпить воды и немного передохнуть. Идемте.
Гремя саботонами и ухмыляясь в лицо Амалии, Пауль прошел совсем рядом, так близко, что она почуяла чесночный дух его дыхания и в мельчайших деталях разглядела следы оспы на ехидной роже.
- Почему он так смотрит на меня? – надув губы, потребовала она ответа у Дитмара.
- Все в порядке, - как завороженный повторил рыцарь, не глядя на нее.
Собака прошмыгнула к статуе принца, обнюхала постамент и села, виляя хвостом перед ее тенью. Тень отделилась от тени, спугнув беспокойное животное, и в развалку направилась к мосту. Это был мужчина в порванном плаще цвета развалин и капюшоне, одетом поверх намотанных вокруг головы тряпок. Разбивая пыль носами сапог, покрытых облезлым красным лаком и улыбаясь угольно-черными глазами над кожаной маской, он кивком поприветствовал Дитмара. Собака проскользнула у него между лодыжек, извернулась за хвостом, прокрутилась на месте, клацнула челюстью и озлобленно рыча, прошлась зубами вдоль позвоночника, выгрызая блох.
- Доброго дня, госпожа, - поклонился незнакомец, коснувшись вытертой на швах перчаткой груди, - приношу свое искреннее сожаление, но дальше вы должны идти без охраны.
- Об этом и речи быть не может, - решительно встрял Дитмар.
- Чтож, - пожал плечами незнакомец, - тогда и речи быть не может о вашей встрече с моим хозяином. Вы либо идете одна, либо с охраной возвращаетесь домой.
- Это исключено, - Дитмар не отступал.
Пауль улыбался, будто понимает больше, чем можно увидеть. Но что он может знать? Амелия оглянулась на одного охранника, что сделала скорее из растерянности, чем в ожидании помощи и с надеждой заглянула в глаза другому, приподнимая плечи, как будто в спину ей уткнулось холодное острие клинка, которое подталкивало ее к обрыву.
Остаться с Паулем и Дитмаром, значит остаться с маленьким мерзавцем под сердцем. Продолжить бесплодные попытки убийства. Травить себя ядами и вином. Ошпаривать кожу и то, что куда нежнее кожи в горчичных ваннах. Возможно, она снова ляжет под Агияра, если Дитмар окажется скверным любовником. Все средства хороши и это только одно из них, но что она будет делать, когда маленький мерзавец появится на свет? Ей придется убить его. Нет, не своими руками. Но за убийство наворожденного придется заплатить немалые деньги. Фатарланд стер колени и разбил лоб, ползая перед Молчаливым Богом, и ее забьют камнями на торговой площади перед ратушей, если узнают об этом. Молчание стоит дороже самой тайны. Не проще ли покончить с этим здесь и сейчас?
- Я иду, - она с благодарностью поклонилась Дитмару, - не стоит испытывать терпение доброго хозяина. Оставайтесь здесь, господа. Это приказ.