ДЕНЬ — РАВНЫЙ ЦЕЛОЙ ЖИЗНИ! 4 страница

— Ты будешь меня замещать, — сказал Сёдерман.

За три дня до сочельника к острову подошел по каналу во льду обледеневший пароход «Сальткрока I» с семьей Мелькерсонов на борту. Стоя на палубе у поручней, они пытались сквозь мокрый снег и зимние сумерки разглядеть свой летний остров. Сейчас он предстал перед ними белый и тихий, окутанный снегом и скованный льдом, по-зимнему прекрасный и удивительно незнакомый, с заснеженными крышами рыбачьих сараев и пустынными причалами, где больше не покачивались пришвартованные лодки и мотоботы. Неужто это и в самом деле их летний остров? Его было не узнать.

И вот меж заиндевелых яблонь они разглядели дом столяра, из трубы которого поднимался дым; у Мелькера на глазах выступили слезы.

— Такое чувство, словно домой приехали! — сказал он.

На льду у самого канала стоял Ниссе Гранквист. Навстречу Мелькерсонам мчались во весь дух на финских санках Тедди и Фредди. Тут же подкатили янсоновы сани со стариком Сёдерманом. На облучке за кучера восседал сам дядя Янсон, а сзади на полозьях пристроилась зайцем Чёрвен. Нежный перезвон бубенчиков донесся до Мелькерсонов, и Пелле почувствовал, как сжалось у него сердце. Наступал сочельник, и он свидится с Йокке, скоро, совсем скоро они встретятся. И Боцман… тот тоже бежал к ним по льду, виляя хвостом. Пелле просиял, увидев его. Он не замечал даже Чёрвен, которая махала руками и кричала. Он видел только Боцмана.

— Все иначе, чем летом, — в этом Юхан и Никлас были единодушны. Понятно, это не относилось к Тедди и Фредди. Они, как и летом, шумели, кричали, каркали как вороны и, к счастью, остались прежними, а что до всего прочего, то мальчики будто попали в другой мир. Ни Юхану, ни Никласу и в голову не приходило, что люди могут постоянно жить в этой заснеженной ледяной пустыне, отрезанные и отрешенные от всего мира. Чудесная здешняя зима была для них на редкость необычна, она как нельзя лучше подходила для будущих приключений и забав.

Пароход стоял теперь неподвижно в канале, так как к пристани он подойти не мог. Чтобы попасть на берег, надо было спуститься по трапу на лед.

— Наконец-то добрались до Северного полюса! — воскликнул Юхан. — Участники экспедиции высаживаются.

Он первым спустился на лед, а все остальные последовали за ним. Тут они увидели Бьёрна, перебиравшегося по другому трапу, перекинутому через канал во льду. То был неустойчивый и рискованный мостик, которым обычно пользовались жители Норсунда, когда хотели попасть на Сальткроку. Верно, на Сальткроке у Бьёрна было сегодня важное дело.

— Ты чего притопал, стряслось что-нибудь? — лукаво спросил его Сёдерман.

Но Бьёрн не ответил, он увидел Малин.

— Хей-хоп-ура, хей-хоп-ура, в сочельник все будут плясать до утра! — запел Мелькер и схватил Чёрвен за руку, но она вырвалась, так как хотела идти вместе с Пелле, а для этого ей следовало поторопиться.

Пелле так спешил, что успел поздороваться только с Боцманом. Он покатился по льду к пристани, потом припустил без оглядки по улице. Чёрвен не могла угнаться за ним. Она сердито закричала, чтобы он остановился, но увидела лишь, как пляшущая кисточка его вязаной шапочки скрылась в сумерках далеко впереди.

Правда, она знала, где его искать.

— Йокке, миленький мой Йокке! Видишь, я вернулся к тебе, — шептал Пелле.

Когда Чёрвен вошла в янсонов хлев, Пелле сидел в обнимку с кроликом. В сумерках она с трудом различала его, но зато хорошо слышала, как он шептался с кроликом, словно Йокке был человек.

— Пелле, угадай, что я умею делать? — живо спросила Чёрвен. — Я умею шевелить ушами.

Но Пелле не слышал ее. Он продолжал разговаривать с Йокке, и ей пришлось повторить одно и то же трижды, прежде чем он ответил.

— Давай посмотрю, — откликнулся он, наконец.

Чёрвен встала к окну, где чуть брезжил скуповатый свет, и начала демонстрировать свое уменье. Она старалась вовсю, делала отчаянные гримасы и потом спросила с надеждой:

— Выходит?

— Не-е, — протянул Пелле.

Он вообще не понимал, зачем ей понадобилось шевелить ушами, но Чёрвен объяснила, что рождественский гном особенно любит тех, кто умеет это делать. Тогда Пелле захохотал во все горло и сказал, что, во-первых, никакого рождественского гнома нет, а во-вторых, люди, умеющие шевелить ушами, нравятся гному ничуть не больше тех, которые этого не умеют. Поэтому она с таким же успехом могла бы научиться чему-нибудь более полезному, например, свистеть. Это Пелле умел, и, прижав еще крепче к себе Йокке, засвистал ему:

— На елках зажглись мириады свечей!

Он свистел также и для Чёрвен, раз уж ей волей-неволей пришлось его слушать.

Пелле и не подозревал, что он наделал, сказав, что рождественского гнома нет. Детская вера Чёрвен в гнома с треском надломилась. Неужто гнома в самом деле нет? Чем ближе был сочельник, тем больше она волновалась. Может быть, Пелле и прав? Утром в сочельник, когда на завтрак ей дали кашу, она уже настолько отчаялась и перестала верить в гнома, что почти выбросила его из головы. Но от этого веселее ей не стало. Какой же теперь сочельник! Рождественского гнома не будет… и еще каша на завтрак! Она с отвращением отодвинула от себя тарелку.

— Поешь, оса ты этакая! — ласково сказала Мэрта. Она не понимала, почему у Чёрвен так потемнели глаза. — Такую кашу больше всего любит гном, — заверила она.

— Отдай ему и мою, — недовольно пробурчала Чёрвен. Она негодовала на этого гнома, которого вроде и не было, но который все-таки хотел, чтобы она ела его любимую кашу и шевелила ушами, и обижен но сказала: — Кашу есть, да верить в рождественского гнома, других дел по-твоему, у малышей нет?

Ниссе понял, что с ней что-то неладно. По лицу Чёрвен он почти всегда мог догадаться, когда с ней бывало неладно. Сейчас он тоже догадывался. И когда Чёрвен впилась в него глазами и напрямик спросила: есть на свете гномы или нет — он сразу понял, что сочельник будет ей не в радость, если он откровенно ответит: «Нет, они есть только в сказках!»

И тогда он показал ей старинный деревянный кашник, который принадлежал еще его бабушке. В рождественский вечер она доверху наполняла его кашей и ставила за угол дома для гнома.

— Что, если мы проделаем то же самое, — предложил Ниссе. — Давай положим твою кашу в кашник и оставим ее для гнома!

Чёрвен засияла так, будто внутри у нее зажглась рождественская свечка. Ясное дело, гномы есть, раз папина бабушка верила в них! Все-таки здорово, что гномы живут на свете и тайком крадутся за углом дома в сочельник! И хорошо еще, что они любят кашу, им можно будет сплавить свою. Снова все утряслось, и обо всем об этом она непременно расскажет Пелле.

Но встретились они, когда уже смеркалось и все сальткроковцы собрались на обледенелом причале столяровой усадьбы и смотрели, как сани гнома неслись сквозь густую пелену поземки. На облучке сидел самый взаправдашний гном и освещал дорогу факелом. Правда, сани и лошадь у него были янсоновы, но ведь гном может взять упряжку взаймы, когда ему надо привезти такую уйму подарков.

Даже Пелле онемел от удивления. Он таращил глаза, все теснее и теснее прижимаясь к отцу. Гном бросил на мостки два мешка с рождественскими подарками, один — для Мелькерсонов, другой — для Гранквистов. Получилось у него это ловко и проворно, как у матросов, когда те сбрасывают товары с парохода на пристань в шхерах. А потом сани скрылись в вечерней мгле.

Пелле стоял и раздумывал, как же все-таки получается с гномом. Но тут он заметил, как Юхан смеется и подмигивает Никласу, и чуть не рассердился. Уж они сразу и поверили, что он такой несмышленыш, которого можно так запросто провести! Но, как бы там ни было с гномом, до чего же весело стоять в темноте, слушать звон бубенчиков и видеть, как горящий факел постепенно исчезает в глубине фьорда. И в придачу получить целый мешок рождественских подарков!

Вообще в эти зимние дни Пелле было чудо как хорошо на Сальткроке! Малин наблюдала, кик он расхаживает, сияя от счастья, и однажды вечером, когда они остались вдвоем на кухне, она спросила, чему он так радуется. Усевшись с ногами на диван, Пелле поразмышлял немного, а потом поделился с Малин своей радостью.

— Ну, например… — начал он.

…Выбраться из дома утром после ночного снегопада и помочь расчистить дорожку к колодцу и дровяному сараю от свежевыпавшего снега. Различать следы разных птиц на снегу. Привязывать рождественские ржавые снопы к яблоням, чтобы подкормить воробьев, снегирей и синиц. Иметь рождественскую елку, за которой сам же вместе с другими ездил в лес. Возвратиться в сумерках в Столярову усадьбу после долгой прогулки на лыжах, стряхнуть снег на крыльце, войти в дом и увидеть, как дружно горят дрова в плите и как уютно в кухне от ярких отблесков огня. Проснуться утром, когда за окном еще темно и папа разводит огонь в печке. Лежать в постели и смотреть, как в печке разгорается пламя… Идти вечером навстречу ветру и немножко бояться темноты, ну только самую малость! Кататься на финских санках по льду до самого канала и тоже самую малость бояться. Сидеть, как сейчас, на кухне и болтать с Малин, есть булочки с марципанами, пить молоко и ничего не бояться. Да, еще забраться в телячий загон в хлеву Янсона и по душам беседовать с Йокке, уж это, пожалуй, самое веселое!

— А ты, слыхала, что нынче ночью лиса снова утащила курицу у Янсона? — спросил он Малин.

Пелле побаивался этой лисицы. Два вечера подряд она крала кур у Янсона, а кто крадет кур, может украсть и кролика, и эта кошмарная мысль мучила Пелле. Лиса куда хочешь заберется. Ясно, это она съела рождественскую кашу Чёрвен, хотя та думает, что кашу съел гном.

— А что думает об этом Малин? — спросил Пелле.

— Может, лиса, а может, гном, — ответила Малин.

Пелле в тот вечер долго не мог заснуть, боясь за своего кролика. Правда, кролик жил в телячьем загоне, но лисицы страшно хитрые, кто знает, как они поведут себя, когда проголодаются и пойдут охотиться на курицу или кролика.

«Лисиц надо убивать», — подумал Пелле. Никогда раньше он не был таким кровожадным, а вот теперь, лежа в постели, он представлял себе, как лиса вылезает из норы на выгоне и крадется по снегу к янсонову хлеву. Пелле даже вспотел от страха и беспокойно ворочался всю ночь во сне.

На следующее утро он случайно встретил Бьёрна, который возвращался из леса с только что подстреленным зайцем. Пелле зажмурился, чтобы не видеть… бедный зайчик. И почему только Бьёрн не подстрелил вместо него эту дурную лису? Да и дядя Янсон был бы рад. Бьёрн согласился с мальчиком, когда услыхал, как обстоят дела.

— Мы, пожалуй, прихлопнем эту плутовку. Передай Янсону, я постараюсь это сделать нынче же ночью.

— Когда мы пойдем на охоту? — загорелся Пелле.

— Мы? — переспросил Бьёрн. — Ты никуда не пойдешь, а будешь лежать дома в постели и спать.

— И не подумаю, — ответил Пелле.

Но это он сказал уже не Бьёрну, а немного погодя Йокке, беседы с которым доставляли ему несказанное удовольствие еще и потому, что кролик никогда ему не возражал:

— Не бойся, если услышишь ночью пальбу, — говорил Пелле. Я буду с тобой, можешь не сомневаться.

И Пелле сдержал свое слово, хотя ему пришлось изрядно постараться, чтобы не нарушить обещания, данного Йокке. Он долго-долго лежал в постели и боролся со сном, моргая глазами, пока не уснули братья. А как осторожно он крался, чтобы пробраться через кухню на улицу, в то время… как папа и Малин сидели у камина в общей комнате и дверь на кухню была открыта. Просто невероятно, что они не услышали его шагов.

А потом… выйти в ночь и совсем одному бежать по освещенной луной заснеженной тропке. Заставить себя подойти к темному хлеву, который вовсе не был таким приветливым, как обычно. Прошмыгнуть тихонько в хлев, таясь, чтобы Бьёрн не заметил его, дрожа, на ощупь пробраться к Йокке. «О миленький мой Йокке, видишь, я все равно пришел!»

Ночью хлев кажется каким-то особенным. Тихо, коровы спят, только иногда раздаются какие-то шорохи и звуки. То звякнет колокольчик на шее коровы, когда она во сне мотнет головой. То испуганно закудахчет курица, будто ей приснилась лисица. То Бьёрн заряжает ружье и посвистывает у своего слухового оконца. Вот в оконце заглядывает луна, и на пол ложится лунная дорожка. Дорожку пересекает крадучись янсонова кошка и тотчас пропадает в темноте, откуда видны только ее светящиеся желтые глаза. Бедные крысы, плохо им придется сегодня в хлеву! А бедный Йокке! Что стало бы с ним, если бы Пелле не пришел и не защитил его от лисы. Он крепче прижимает Йокке к себе и чувствует наслаждение оттого, что кролик такой мягкий и теплый. Пелле думает о том, сколько ему еще придется ждать. Может, лиса в эту минуту выходит из норы и крадется по снегу к янсонову хлеву.

Как раз в эту минуту Мелькер идет поправлять одеяла своим мальчикам. Однако Пелле в кровати нет, а вместо него лежит сверху записка, на которой большими буквами написано: Я ПАШЕЛ СТРИЛЯТ ЛИС ЯНСОНУ

Мелькер принес записку Малин.

— Что ты на это скажешь? Кто разрешил Пелле уйти стрелять лис Янсону ночью?

— Никто. Он не смел этого делать, — категорически заявляет Малин.

От сидения в телячьем загоне с теплым кроликом на руках клонит ко сну. Пелле чуть не засыпает, но внезапно вздрагивает. Он слышит, как Бьёрн взводит курок, он видит его в лунном свете у слухового оконца, он видит, как тот подымает ружье и прицеливается. Вот… вот сейчас на полянку выбежит лиса, сейчас она умрет, придет конец ее жизни, никогда больше не вернется она в свою нору на выгоне и все это подстроил Пелле!

Пелле с криком бросает кролика и бежит к Бьёрну.

— Нет, нет, не стреляй! Бьёрн был вне себя от злости.

— Ты что тут делаешь? Марш отсюда! Не мешай охотиться!

— Не надо! — кричит Пелле и цепко хватает его за ногу. — Не смей! Лисицы тоже хотят жить!

Этой ночью лиса не умрет из-за Пелле. В лунном свете лисы не видно. Зато появляется Малин. Она примчалась на лыжах, Бьёрн бледнеет. Подумать только, если бы Пелле не помешал ему выстрелить.

— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Пелле сестре, когда он снова лежал в кровати. Он обещал ей никогда больше не охотиться по ночам на лисиц, а Малин убедила его, что ни одна лиса не может съесть Йокке, пока тот сидит в огороженном загоне.

Но Пелле все же не мог уснуть и вертелся в постели как уж. Неотступная мысль мучила его не меньше, чем страх перед лисой.

— Малин, — спросил он, — ты не выйдешь замуж за Бьёрна?

Малин, смеясь, поцеловала его в щеку.

— Нет, не выйду, — успокоила она его. — Лисе не добраться до Йокке, а Бьёрну до Малин, пока мы всей семьей живем в нашем маленьком загоне.

На следующий день Пелле забыл про свой страх. В тот день на лед возле мостков Гранквистов выкатили сани. Каждый год, лишь только во фьорде вставал лед, Ниссе доставал сани. До него это делал его отец, потому что испокон веков на Сальткроке зимой катались на санях.

— Почему не придерживаться такого веселого обычая! — сказал Ниссе.

Мелькер согласился с ним. Он катался на санях еще охотнее, чем дети, а к обеду они все вместе возвратились домой с румяными как яблоки щеками и принялись за отварную треску под майонезом.

— С утра — подледный лов трески, а после обеда — финские сани, по крайней мере чувствуешь, что живешь на свете, — утверждал Мелькер когда все уселись на скамейки вокруг кухонного стола.

— А ты один ходил ловить треску? — спросил Юхан.

— Нет, вместе с Ниссе Гранквистом, — ответил Мелькер.

— И много вы наловили? — с любопытством спросил Никлас.

— По крайней мере штук десять, — ответил Мелькер. — Совсем не плохо!

— А сколько поймал ты? — спросил Юхан.

— Мы поделили поровну, — коротко заверил Мелькер. — Красота да и только — кататься на санях, верно? — зачастил он.

Но Юхан был неумолим.

— А сколько поймал ты?

Мелькер бросил на него недовольный взгляд. Горькая правда заключалась в том, что Ниссе вытащил девять, а сам он лишь одну треску, да и то маленькую, тощую, настоящий недомерок. Но об этом он распространяться не собирался.

— Может, ты ни одной не поймал? — спросил Никлас.

Тут Мелькер вздохнул. Потом, улыбнувшись своей обезоруживающей улыбкой, он показал на тощую и жалкую треску, совсем затерявшуюся среди остальных:

— Вот эту!

Все сочувственно посмотрели на треску и на Мелькера, но он убежденно сказал, что рыбацкое счастье, если они еще верят в него, совершенно необъяснимо и ничего общего с умением не имеет.

— Иногда человеку везет, а иногда нет. Как-то раз, помню, не сколько лет назад я тоже зимой ловил треску с одним старым другом.

Я поймал двадцать шесть рыбин, а сколько б вы думали поймал он. Ни одной!

— Кто же был этот старый друг? — спросил Юхан. Мелькер скользнул по нему взглядом.

— Ты что, из спортивного интереса спрашиваешь! — сказал он и, наморщив лоб, глубокомысленно задумался.

— Да, как же его звали… Подумать только, не могу вспомнить его имя!

— Хм-хм, а почему ты его тоже не выдумаешь? — спросил Пелле.

— И не стыдно тебе, детка! — укоризненно покачал головой Мелькер. — Не забывай, ты разговариваешь со своим родным отцом.

Пелле повис у него на шее.

— А я и не забываю… Малин пришла на помощь отцу:

— Ничего удивительного, что ему не вспомнить имя своего старого друга. Вы что, не знаете, как иногда бывает с отцом? Он помнит только: что-то он забыл, а что именно — ему никак не вспомнить.

— И не стыдно тебе, детка! — еще раз повторил Мелькер.

Зимой дни короткие, смеркается рано. Долгими вечерами все сидели в теплой кухне. По правде говоря, во всей усадьбе не было более обжитого теплого местечка, чем эта кухня.

Ночи стояли холодные. Мальчики спали у себя на чердаке в фланелевых пижамах и шерстяных джемперах. Мелькер неплохо устроился в своей каморке при кухне. А Малин пришлось перебраться в кухню, на диван.

— Отапливать две чердачные комнаты, так дело не пойдет, — заявила она.

Да ей и нравилось жить на кухне.

— Одно плохо — никогда не ляжешь вовремя спать, — жаловалась Малин.

Потому что все собирались на кухне. Туда приходили поболтать и попить кофейку Ниссе с Мэртой; там Тедди и Фредди играли в карты с Никласом и Юханом, там рисовали и играли Чёрвен с Пелле, там в углу спал Боцман, там вышивала Малин, а Мелькер пел, балагурил и чувствовал себя в своей родной стихии.

На дворе стоял собачий холод. Ледяные звезды мерцали над замерзшими фьордами, а стены потрескивали от мороза. До чего же хорошо было сумерничать в теплой кухне! Пелле улыбался от радости, подкладывая дрова в плиту. Так вот и надо жить. Все должны быть вместе, все должны сидеть в тепле, петь и болтать. Но вот он незаметно начинал клевать носом, разговоры доносились до него, как мерное жужжание, и, пошатываясь, он еле добирался до постели.

Почти все свободное время Пелле проводил на скотном дворе Янсона. И не только с Йокке. Он помогал дяде Янсону убирать стойло, а когда возвращался домой, от него так ужасающе пахло навозом, что никто не хотел сидеть с ним рядом. Малин пришлось специально выделить ему для скотного двора пару старых лыжных брюк и куртку, из которой он вырос. Едва переступив порог, он должен был немедленно скинуть их в сенях.

— Перед отъездом мы их, пожалуй, сожжем, — сказала Малин.

— Не-е, я возьму их с собой в город, — неожиданно горячо возразил Пелле.

Малин пробовала отговорить его от этой блажи. И тогда Пелле, чуть смущаясь, объяснил ей, что он задумал.

— Я положу брюки и куртку в отдельный шкафик, — сказал он. — А когда уж очень соскучусь по Йокке, то подойду и понюхаю их.

Чёрвен тоже несколько раз ходила с Пелле на скотный двор к дяде Янсону, но ей там вскоре надоело.

— Одни коровы да коровы, — говорила она. — Не хочу!

То ли дело бегать на лыжах. На рождество ей подарили лыжи, и теперь она без устали карабкалась по холмам. Если ж Чёрвен падала, то без посторонней помощи подняться не могла. Лежа в снегу, она болтала ногами, как майский жук, перевернутый на спину, пока не подбегали Тедди или Фредди и не помогали ей снова встать на лыжи. Но теперь они редко оказывались под рукой. Большей частью они носились по всей округе вместе с Юханом и Никласом и снова были засекречены. У них была тайная снежная крепость, но всякий зрячий, кто бывал на Сорочьем мысу, мог видеть ее. Там они пропадали целыми днями. Подчас это им надоедало — и они отправлялись в дальние лыжные походы по льду на другие острова или удили подо льдом салаку вместе с дедушкой Сёдерманом, который поклялся, что больше ни за что не поедет в город, по крайней мере в ближайшее время.

У каждого были свои дела, а Чёрвен по-прежнему играла одна в обществе своего любимого Боцмана. Однажды в трескучий мороз, когда небесный свод зеленоватым ледяным покровом навис над Сальткрокой и боярышник в Столяровой усадьбе совсем поседел от инея, Малин возвращалась с лыжной прогулки и увидела на пригорке за домиком Сёдермана плачущую Чёрвен. Обычно Чёрвен плакала только от злости, но теперь она плакала с горя. Оттого, что замерзли ноги, что много часов кряду она барахталась одна в снегу, пока не почувствовала, как вся закоченела, оттого, что двери у Сёдермана заперты, что дома и в Столяровой усадьбе никого нет, а Тедди и Фредди позабыли о своем обещании присмотреть за младшей сестренкой в отсутствие мамы и папы, которые уехали в Нортелье. И стоило Чёрвен увидеть Малин, как она тут же заревела, и слезы, до того комом стоявшие в горле, так и брызнули из глаз. До чего же страшной, холодной и одинокой может показаться жизнь маленькому ребенку!

— Наконец-то ты пришла, Малин! Как хорошо!

А Малин подхватила ее на руки и понесла домой в Столярову усадьбу, напевая на ходу: Бедная ты крошка, Не стоишь на ножках, Пальчики — что льдинки, А в глазах слезинки…

А потом, когда они пришли на кухню, Чёрвен показалось, что Малин повела себя как-то чудно, просто невероятно чудно.

— Разве можно ложиться в постель среди бела дня? — спросила она.

— Конечно, когда надо согреть ноги малышам, лучше ничего не придумаешь, — уверила ее Малин.

Свернувшись калачиком, они лежали, прижавшись друг к другу на диване, и Чёрвен, барахтавшейся в снегу битых четыре часа, стало тепло и чудесно, как в раю. У нее заблестели глаза.

— Мои пальцы — что льдинки, верно? — спросила она.

И Малин, делая вид, что вздрагивает от холода, согласилась с Чёрвен. Что верно, то верно! Можно поклясться, что на этом диване никто еще с такими холодными ногами не лежал.

Чёрвен не переставала восхищаться выдумкой Малин и время от времени посмеивалась. Ничего такого раньше с ней не случалось.

— Разве можно лечь в постель среди бела дня? — снова повторила она.

— Когда «пальчики, что льдинки, а в глазах слезинки», тогда можно, — пропела Малин.

Чёрвен зевнула.

— Фу, не пой эту грустную песенку, — пробормотала она. — Спой такую, от которой пальцы на ногах согреются.

Малин рассмеялась.

— Такую, от которой пальцы согреются?

С дивана видны были разрисованные морозом стекла и бледное зимнее солнце, холодно светившее сквозь заиндевелые ветви боярышника. Скоро оно зайдет и оставит Сальткроку во власти темноты и трескучего мороза. Да, пожалуй, нужна песенка, от которой согреются пальцы. Дует вешний ветерок, Куковать кукушке срок… — запела Малин.

И ей вдруг горячо захотелось, чтобы настало лето! Петь она больше не могла, да и не к чему это. Потому что Чёрвен уже крепко спала.