Шатонеф‑дю – Пап» не сплевывать!

Август в Провансе. В это время лучше вести себя спокойненько, не высовываться из тени, двигаться размеренно и никуда, по возможности, не выезжать. Ящерки это прекрасно понимают, и мне следовало бы брать с них пример.

В августе, в конце восьмидесятых, в полдесятого утра я влез в машину и сразу же почувствовал себя как куриная грудка на сковородке. Я опустил глаза к карте, чтобы определиться с маршрутом, как можно более свободным от туристов и от очумелых на жаре дальнобойщиков. Капля пота с носа упала как раз в точкуназначения, Шатонеф‑дю‑Пап, малый городок знаменитого вина.

За несколько месяцев до этого, зимой, я встретил на вечеринке по случаю помолвки двоих наших знакомых некоего господина по имени Мишель. Первые бутылки, первые тосты… Я сразу заметил, что если остальные вино просто пили, то Мишель следовал личному ритуалу, весьма продуманному и отработанному. Прежде всего он заглядывал в бокал, затем обнимал его ладонью и взбалтывал круговыми движениями. Подняв бокал до уровня глаз, он всматривался в следы турбулентного движения в толще и по краям. Обоняние его участвовало в исследовании наравне со зрением. Вдох, выдох… Еще одно, последнее вращение… и первые капли осторожно принимаются ртом.

Очевидно, что испытания вина на этом не заканчивались, что тестирование продолжается. Мишель жует, вытягивает губы, добавляет в рот немного воздуху, полощет рот, добавляет вина… Поднимает взгляд к потолку, втягивает щеки и глотает уже после того, как вино многократно обежало его ротовую полость, как стайер беговую дорожку стадиона.

Он заметил мой внимательный взгляд, ухмыльнулся и изрек:

– Неплохо, неплохо… – Второй глоток он принял уже не так обстоятельно, приветствуя бокал поднятием бровей. – Неплохой год – восемьдесят пятый.

Как выяснилось, Мишель по профессии негоциант, профессиональный дегустатор, покупатель вина и продавец нектара. Его специализация – вина Юга, от «Тавель‑Розе» (говорят, любимого вина Луи XIV) через золотистые белые, тихие и спокойные, и до тяжелых, бьющих по мозгам «Жигонда». Но из всех вин чудом своим, сокровищем своей коллекции, за бокалом которого лучше всего умереть, он считает «Шатонеф‑дю‑Пап».

По его описанию можно было подумать, что он обсуждает достоинства женщины. Руки его ласкали воздух, в нежном поцелуе касался он губами кончиков пальцев. Он превозносил полнотелость, букет и мощь. Мощь вполне реальную, ибо крепость «Шатонеф» может достигать пятнадцати градусов. А в наши дни, когда Бордо все слабеет и слабеет, а Бургундия по ценам доступна только японцам, Шатонеф – золотое дно. Он предложил мне навестить его погреба и осмотреться на месте. И продегустировать.

В Провансе время между моментом договоренности о свидании и исполнением этой договоренности часто измеряется месяцами, а то и годами, поэтому я не ожидал немедленного приглашения. Зима сменилась весной, весна перешла в лето, лето достигло апогея в августе, наиболее смертельном месяце, когда с пятнадцатиградусным вином забавляться небезопасно. И тут позвонил Мишель.

– Завтра утром, в одиннадцать, – сказал он. – В погребах Шатонеф. За завтраком съешьте побольше хлеба.

Я поступил согласно его совету, в порядке личной инициативы добавив столовую ложку оливкового масла. Соответственно единодушному мнению местных знатоков, это наилучший способ покрыть желудок защитной оболочкой, предохраняющей от ударного воздействия мощи молодых вин. В любом случае я собирался, колеся по извилистым сельским дорожкам, поступать как дегустаторы‑знатоки, то есть не глотать, а полоскать рот и выплевывать.

Вдали показался расплывающийся в жаркой дымке Шатонеф‑дю‑Пап. Время подходило к одиннадцати. Здесь все дышит вином, все посвящено вину. Отовсюду зазывают тебя выпить, попробовать, продегустировать. Об этом кричат старые облупившиеся и новые, свежеиспеченные объявления. Рядом с виноградниками возвышаются громадные макеты бутылок с теми же приглашениями, просит в гости чуть ли не каждый дом: Dégustez! Dégustez!

Я въехал через ворота в высокой каменной стене, отрезающей погреба от внешнего мира, загнал машину в тень и отлепил себя от сиденья. Солнце тут же напялило на мою голову тесную горячую шапку. Передо мной предстал длинный фасад с зубчатым завершением поверху, без единого окна, но с громадными двойными дверьми, распахнутыми настежь. В дверях застыла группа людей, выделяющихся на черном фоне интерьера. У каждого в руках большая посудина, сверкающая на солнце.

Внутри прохладно, как будто даже студено. Бокал, врученный мне Мишелем, приятно холодит руку. По емкости он один из самых больших, которые я когда‑либо видел, стеклянное ведро на ножке, сосуд почти шарообразный, кверху сужающийся, как аквариум для золотых рыбок. Мишель сказал, что вместимость его составляет три четверти бутылки.

Глаза мои привыкли к полутьме после ослепительного солнечного света снаружи. Я понял, что этот погреб не из скромных. В углах его запросто затерялись бы тысяч двадцать пять бутылок. Но их здесь вообще не наблюдалось. Я видел уходящие вдаль ряды бочек, громадных бочек, лежащих на боку и подпираемых с обеих сторон платформами, доходящими до пояса взрослого мужчины. Верхний край обода каждой бочки находился на высоте от двенадцати до пятнадцати футов от пола. На фасаде каждой мелом обозначено наименование содержимого. Впервые в жизни мне довелось прогуливаться по винной карте, оставляя справа и слева «Кот‑дю‑Рон», «Лирак», «Вакейра», «Сен‑Жозеф», «Кроз‑Эрмитаж», «Тавель», «Жигонда»… – каждого тысячи литров, по годам, постепенно, без спешки созревающих.

– Alors, [58]– вернул меня на землю Мишель, – что вам налить? Не будете же вы прогуливаться здесь с пустым бокалом.

Выбор слишком сложен. Может быть, попросить совета у Мишеля? У других присутствующих в бокалах что‑то переливается. Попросить того же?

Мишель кивнул. Так будет вернее, сказал он, потому что у нас только два часа, и лучше не тратить времени на молодые вина, когда вокруг столько истинных сокровищ. Я порадовался, что смазал нутро оливковым маслом. Сокровищем не поплюешься. Но два часа… За два часа во мне окажется столько же алкоголя, сколько и в любой из этих бочек. Я спросил насчет возможности выплюнуть.

Мишель повел своим бокалом в сторону небольшого стока у входа на «бульвар» «Кот‑дю‑Рон».

– Crachez si vous voulez, mais… [59]

Ясно, что мысль отказать себе в удовольствии проглотить неподражаемый букет ароматов, совершенных вкусовых оттенков, казалась ему трагичной.

Maître de chai, [60]жилистый старик в хлопчатобумажной куртке блекло‑голубого цвета, подошел с аппаратом, напоминающим гигантскую пипетку: трехфутовая стеклянная труба, увенчанная резиновой грушей величиной с кулак. Он нацелил конец трубы в мой бокал и надавил на грушу, пробормотав, как молитву:

– Hermitage'86, bouquet aux arômes de fleurs d'accacia. Sec, mais sans trop d'acidité. [61]

Я крутнул бокал, понюхал, погонял содержимое во рту, проглотил. Превосходно! Мишель совершенно прав. Выплюнуть такое грешно. С некоторым облегчением я заметил, что другие, не допив, сливают содержимое в сосуд с mère de vinaigre, [62]в результате чего получится уксус «четыре звездочки».

Мы медленно продвигались вдоль рядов. На каждой остановке maître de chai влезал по стремянке наверх, выбивал пробку, погружал в бочку конец своей суперпипетки и спускался, обращаясь со своим инструментом так, будто нес заряженное оружие. По мере нашего продвижения это «будто» постепенно утрачивало значение.

Первые несколько зарядов посвящались белым, розовым и легким красным. По мере удаления от входа вина становились все более темными. И крепчали. Каждое сопровождала своя литания, краткая, но выразительная. Красный «Эрмитаж» с фиалково‑малиново‑тутовым букетом мэтр обозначил как vin viril. [63]«Кот‑дю‑Рон» «Гранд Кюве» – элегантное выдержанное, тонкое и étoffé. [64]Его словарь впечатлял почти столь же глубоко, как и сами вина: плотное, мясистое, животное, мускулистое, крепкого сложения, сладострастное, жилистое… Причем maître ни разу не повторился. Мне оставалось лишь гадать, то ли у него врожденный дар лирика, то ли он перед сном читает словарь эпитетов.

Наконец мы добрались до сокровища Мишеля, до его merveille, [65]«Шатонеф‑дю‑Пап» 1981 года. Вину еще предстояло дозревать несколько лет, но и в теперешнем состоянии оно представляло собой шедевр с собственной robe profonde, [66]с оттенками пряными и трюфельными, с его теплотой, уравновешенностью – несмотря на сногсшибательные пятнадцать градусов алкогольного содержания. Я полагал, что Мишель его непременно попробует. Приятно видеть человека, любящего свою работу.

С некоторым сожалением он отставил свой бокал в сторону и глянул на часы.

– Пора. Придется еще за ланчем выпить.

Он зашел в офис и вынес оттуда ящик с дюжиной бутылок. Столько же тащил и вышедший с ним коллега. На ланч мы отправлялись ввосьмером. Всем ли суждено выжить?

Мы вышли из cave и содрогнулись под прямым ударом с неба. Солнце жарило немилосердно. Во время дегустации я принуждал себя ограничиваться маленькими глотками, однако голова гудела. Воды! Необходимо напиться, прежде чем даже думать о вине.

Мишель хлопнул меня по спине.

– Ничто лучше не возбуждает жажду, чем дегустация. Ничего, у нас хватит…

Бог мой!

Ресторан, выбранный Мишелем, находился в получасе езды, в сельской местности за Кавайоном. Деревенский ресторанчик типа ferme auberge [67]с «правильной прованской пищей», по выражению Мишеля. Найти его нелегко, так что мне придется следить за машиной Мишеля.

Легко сказать! Насколько мне известно – хотя мои наблюдения не подтверждаются статистическими выкладками, – француз на пустой желудок ездит вдвое быстрее, чем француз сытый. Хотя и сытый француз отнюдь не руководствуется за рулем соображениями здравого смысла и безопасности. В полной мере это эмпирическое правило относилось и к Мишелю. Только что его багажник маячил передо мной, и вот уже машина его расплылась в размазанное по линии горизонта облачко. Срезая углы, разметая куриц на узких деревенских улочках, Мишель мчался, подгоняемый выделяющимся желудочным соком. Когда мы остановились у ресторана, все мои благочестивые мысли о воде бесследно утекли. Мне необходимо было что‑то выпить, чтобы снять стресс и унять дрожь в руках.

Обеденный зал ресторана‑фермы оказался прохладным, но шумным. В углу долдонил что‑то сам себе широкоэкранный телевизор, на него никто не обращал внимания. Публика в основном местная, загорелые на полевых работах мужчины в старых рубахах и жилетках, все белолобые, с волосами, приплюснутыми к макушке – результат постоянного ношения головных уборов. В углу распласталась по полу собака неизвестной породы, шевеля во сне носом, привлеченным кухонными запахами. Я ощутил волчий аппетит.

Новичков представили Андре, патрону, которого можно было бы описать некоторыми из терминов, отнесенных мэтром винного склада к содержимому бочек. В букете Андре преобладали чеснок, «Голуаз», пастис. Облачение состояло из свободной рубахи, коротких шортов, сандалий на резиновой подошве и выразительных усов. Голос перекрывал висящий в воздухе гул.

– Eh, Michel! Qu'est que c'est? Orangina? Coca‑Cola? – Он вытащил из принесенного Мишелем ящика бутылку и полез в задний карман за штопором. – M'amour! Un seau, des glaçons, s'il vous plaît. [68]

Его жена, плотная улыбающаяся женщина, вышла из кухни с подносом, с которого сгрузила на стол два ведерка со льдом, тарелки с колбасой, розовый срез которой отмечали темные зернышки перца, блюдо ярких редисов, глубокую миску с густым тапенадом, оливково‑анчоусной пастой, называемой иногда «черное масло» Прованса. Андре привычными движениями откупоривал бутылки, обнюхивая каждую пробку и выстраивая открытые в два ряда в центре стола. Мишель пояснил, что эти вина он не успел опробовать в cave, молодые из Кот‑дю‑Рон по большей части. И дюжина более сильных старых, подкрепление из Жигонды, к сырам.

Французское застолье обладает каким‑то магическим обаянием, нейтрализующим мои, надо признать, весьма жалкие резервы воли и решимости. Каждый раз я сажусь за стол, намереваясь проявить выдержку, лишь отведать того, сего… так, по кусочку, по глоточку… слегка… А через три часа, нянча в руке бокал, я борюсь с искушением, прикидывая, чего бы еще отведать… так, слегка… крошку‑другую…

Не думаю, что мною движет жадность. Скорее действует атмосфера. В помещении полно людей, сосредоточенных на еде и питье. Они не только потребляют пищу, но и беседуют о ней. Не о политике, не о спорте или бизнесе. Они обсуждают то, что в бокале и в тарелке. Сравнивают соусы, подливки, спорят о рецептах, вспоминают съеденное и прикидывают, чего бы еще отведать. Мир и его проблемы могут подождать, моментом владеет застолье. Воздух напитан довольством и изобилием. Перед этим я не могу устоять.

Мы начали ланч как спортсмены, с разминки. Редис, зажавший в разрезе кусочек почти белого сливочного масла с крапинками соли; saucisson [69]щекочет перчиком язык; тосты из вчерашнего хлеба сверкают слоем тапенада… Приятно охлаждают глотку розовые и белые вина… Мишель улыбается с противоположной стороны стола:

– Глотать, не плевать!

Патрон, исполняющий свои распорядительские функции, не выпуская из руки бокала, к которому то и дело прикладывается, церемониально представил нам первое блюдо, настолько торжественно, насколько это возможно при шортах и сандалиях на резиновом ходу.

– Voilà, mes enfants. Bon appétit! [70]– пожелал он нам, указав на глубокую terrine [71]с обожженными дочерна боками, вдруг оказавшуюся в центре стола. Он воткнул старый кухонный нож в pâte, [72]отлучился на кухню, опустил на стол высокую стеклянную банку с корнишонами и миску лукового джема.

Вино сменило цвет на красный, Мишель принялся наверстывать то, что не успел свершить в cave. Terrine второй раз обошла стол, Андре оторвался от игры в карты, чтобы наполнить свой опустевший бокал.

Я похвалил его луковый джем, но он посоветовал оставить местечко для следующего блюда, верха совершенства – звучно чмокнув, он поцеловал кончики пальцев – alouettes sans tête, [73]специально приготовленных для нас его обожаемой Моник.

Живодерское название этого блюда не отвечает его сути. Оно представляет собой кусочки свинины, обернутые тонкими кусками говядины, обильно сдобренные чесноком, рубленой петрушкой и иными специями, приготовленные в оливковом масле, белом сухом вине и крепком мясном бульоне с томатной пастой. Для того чтобы рулетики не разворачивались, они обернуты суровой ниткой. На жаворонков они никоим образом не похожи, но какой‑то одаренный фантазией прованский шеф, очевидно, решил, что жаворонки звучат поэтичнее рулетов, и название прижилось.

Моник подала alouettes, которых Андре, согласно его заверению, настрелял спозаранку. Шутки он обычно сопровождал широкими жестами и так ткнул меня локтем, что я едва не клюнул носом в обширную посудину с ratatouille. [74]

Безголовые жаворонки грели горло температурой своего тела, щебетали чесноком, и Мишель решил, что требуют они более солидного вина. Бутылки «Жигонда» не дождались сыра, и пустых емкостей в конце стола солидно поприбавилось. Я справился у Мишеля, собирается ли он после трапезы вернуться к работе. Он удивился.

– Так ведь я на работе. Таким образом я и продаю вино. Пейте, пейте!

Подали салат, а после него появилась на столе низкая плетеная корзина с сырами. Пухлые головки свежего козьего сыра собственной выделки окружали мягкий канталь и колесо сливочного сен‑нектэра из Овернь. Андре, оказавшийся теперь у торца стола, отпустил очередную шутку якобы оверньского происхождения. Когда малыша спросили, кого он больше любит, папочку или мамочку, он по некотором размышлении ответил: «Я ветчину больше люблю». Андре захохотал, а я порадовался, что сижу вне досягаемости его локтя.

Последовали фруктовое мороженое и глазированный яблочный торт. Я капитулировал. Андре забеспокоился.

– Ешьте, ешьте, набирайтесь сил! Мы сейчас сыграем в boules.

После кофе мы посетили козий загон Андре. Козы толпились под деревьями, в тени, и я им позавидовал. Им не надо было играть в шары на солнцепеке. Нет, я пас. Лазерные лучи солнца проделывали дыры в макушке. Желудок тянул к земле. Я извинился, отошел к платану и растянулся на траве.

Андре разбудил меня после шести и сказал, что пора обедать. Имеются две‑три бутылки «Жигонда», которые пережили наш ланч. С некоторыми трудностями мне удалось отвертеться, и я ускользнул, отправился домой.

Жена провела спокойный день в тени и в бассейне. Оценив мой помятый, изможденный облик, она озабоченно поджала губы.

– Надеюсь, они тебя хоть чем‑то накормили…