МАТЬ. €

ЗУККО. – Меня никогда не удастся запереть в тюрьму дольше чем на пару часов. Никогда. Открывай, не испытывай мое терпение. Открывай говорю, или я разнесу эту хибару.

МАТЬ. - Зачем ты пришел? Что тебе нужно? Не хочу тебя больше видеть, понял, видеть тебя не хочу. Ты мне больше не сын. Муха навозная, вот ты кто.

Зукко вышибает дверь.

МАТЬ. – Роберто, не приближайся ко мне.

ЗУККО. – Мне нужно забрать форму.

МАТЬ. – Что забрать?

ЗУККО. – Форму. Рубашку хаки и армейские штаны.

МАТЬ. - А, эти твои поганые военные обноски. На что они тебе сдались? Ты же ненормальный, Роберто. Если бы мы поняли это раньше, пока ты лежал в детской кроватке, успели бы вовремя выбросить тебя на помойку.

ЗУККО. – Шевелись, неси форму, быстро.

МАТЬ. – Может, дать тебе денег? Тебе ведь нужны деньги, правда? Купишь себе какую-нибудь одежду.

ЗУККО. – Я не хочу денег. Я хочу форму.

МАТЬ. – А я не хочу, не хочу. Вот возьму и соседей позову.

ЗУККО. – Я хочу форму.

МАТЬ. – Не кричи, Роберто, не кричи, ты меня пугаешь. Тише, соседей разбудишь. Я не могу, это невозможно: она до того грязная и затасканная, что ее нельзя носить. Подожди, я ее выстираю, высушу и выглажу.

ЗУККО. – Сам выстираю. В прачечной.

МАТЬ. – Да ты, похоже, совсем с рельсов съехал. Окончательно свихнулся, бедненький.

ЗУККО. – А что такого? Отличное местечко. Тепло, светло, вокруг одни бабы.

МАТЬ. – На-ка выкуси. Не хочу тебе ее отдавать, и все. Не подходи ко мне, Роберто. Я еще не успела снять траур по твоему отцу. А ты уже собираешься убить меня?

ЗУККО. – Не бойся меня, мамочка. Я всегда был тебе нежным и ласковым сыном. Почему ты меня боишься? Почему не хочешь отдать мне форму? Она нужна мне, мамочка, нужна.

МАТЬ. – Оставь свои нежности, Роберто. Как я могу забыть, что ты убил отца, выбросил его в окно, все равно что окурок. А теперь нежничаешь со мной. Я не хочу забывать, что ты убил отца, а твоя нежность заставляет меня забыть обо всем на свете.

ЗУККО. – Забудь, мамочка. Отдай мне форму, рубашку хаки и армейские штаны, пусть грязные, пусть мятые, просто отдай. Я сразу уйду, обещаю.

МАТЬ. Неужели, Роберто, неужели это я тебя родила? Неужели я выносила тебя? Если бы я не родила тебя здесь, если бы я не видела, как ты появляешься на свет, не проследила бы за тем, как тебя укладывают в колыбельку, если бы я, боясь пропустить малейшее изменение твоего тела, не наблюдала за тобой с пеленок, да так пристально, что не замечала происходящих в тебе перемен, и теперь вижу тебя точь в точь таким же, как тот, что появился на свет на этой постели, я бы не поверила, что передо мной стоит мой сын. И все-таки я узнаю тебя, Роберто. Узнаю твою фигуру, осанку, цвет волос, цвет глаз, форму рук, больших сильных рук, которые только и умели обнимать шею матери и однажды стиснули шею отца. Как случилось, что ты, мальчик мой, был умницей двадцать четыре года и вдруг сошел с ума? Как ты сбился с пути, Роберто? Кто повалил дерево у тебя на дороге, чтобы ты свернул прямо в пропасть? Роберто, Роберто, никто не будет чинить машину, упавшую со скалы. Никто не подумает ставить обратно поезд, сошедший с рельсов. Его бросят и забудут. Я тебя забуду Роберто, я тебя забыла.

ЗУККО. – Прежде чем окончательно меня забыть, скажи где форма.

МАТЬ. – Вон, в корзине лежит, грязная и мятая. (Зукко достает форму.) А теперь убирайся, ты обещал.

ЗУККО. - Да, обещал.

Приближается к матери, гладит ее, целует, крепко сжимает в объятиях; она хрипит.

Затем отпускает ее, она падает, задушенная.

Зукко сбрасывает с себя одежду, надевает форму и уходит.

III. ПОД СТОЛОМ

Кухня.

Стол, покрытый спускающейся до пола скатертью.

Входит сестра девчонки.

Направляется к окну, приоткрывает его.

СЕСТРА. – Залезай, тихо ты, туфли сними; садись и молчи. (Девчонка перелезает через окно.) И как только тебе не стыдно сидеть посреди ночи, скорчившись, на улице, у самого дома. Брат гоняет по городу, тебя разыскивает; предупреждаю, он так перепсиховал, что когда до тебя доберется, ты от него схлопочешь по заднице. Мать чего только не передумала, пока тебя у окна сторожила, начала с группового изнасилования бандой хулиганов, потом вообразила расчлененное и спрятанное в лесу тело, я уж не говорю про садиста, который будто бы запер тебя где-нибудь в подвале, в общем, ужас что нафантазировала. Отец был уверен, что больше тебя никогда не увидит, надрался в стельку и храпит на диване в полной безнадежности. Я сама как сумасшедшая носилась по всему кварталу, а она сидит скорчившись у стены и хоть бы что. Всего-то было двор перейти, чтобы нас успокоить. И чего ты этим добилась? Только того, что схлопочешь от брата по заднице. Вот отлупит до крови – и правильно сделает. (Пауза.) Я вижу, ты решила со мной не разговаривать. Решила многозначительно молчать. Молчать. Молчать. Пусть, мол, понервничают, я помолчу. Роток на замок. Посмотрим, не откроется ли твой замочек, когда брат тебя отлупит. Объяснишь ты мне, наконец, почему вернулась так поздно, хотя тебе было разрешено только до двенадцати, или нет? Если ты сейчас же не соизволишь открыть рот, я страшно рассержусь, я тоже нафантазирую чего-нибудь ужасного. Птенчик мой, поворкуй со своей сестричкой, я все пойму, обещаю, я заступлюсь за тебя перед братом. (Пауза.) С тобой приключилась маленькая девичья история: встретила мальчика, который оказался таким же идиотом, как все мальчишки. Он приставал к тебе, да? Лапал тебя? Так бывает, мой воробушек, я сама это проходила, когда была девчонкой, и мне случалось бывать на вечеринках, где все мальчишки вели себя как дураки. Ничего страшного, если даже ты дала себя поцеловать. Тебя еще тыщу раз будут целовать разные дураки, хочешь ты этого или нет, и за задницу будут лапать, бедняжка моя, без всякого спроса. Потому что все мальчишки дураки, и все, что они умеют делать, это лапать девчонок за задницы. Они это любят. Не знаю, какое удовольствие они в этом находят, думаю, никакого. Просто у них такой обычай. А с обычаем не поспоришь. Они все рождаются с придурью. И не надо делать из этого трагедию. Главное, не допустить, чтобы у тебя украли то, что ты не должна отдавать раньше времени. Я нисколько не сомневаюсь, ты дождешься того часа, когда мы все вместе – мама, папа, брат, я, ну и ты, конечно, – выберем того, кому ты это отдашь. Ведь не могли же тебя изнасиловать, кто осмелится сделать это с нашей чистой, невинной девочкой? Скажи мне, что тебя не трахнули. Скажи мне, скажи, что у тебя не украли то, что ты никому не должна отдавать. Отвечай. Отвечай или я рассержусь. (Шум.) Прячься под стол, быстро. Кажется, брат вернулся.

Девчонка исчезает под столом.

Входит полусонный отец, в пижаме.

Пересекает кухню, исчезает на несколько секунд, затем возвращается обратно к себе в комнату.

Девочка моя, моя маленькая непорочная дева, наша маленькая непорочная дева, твоей сестры, брата, отца и матери. Не говори ничего, я этого не вынесу. Лучше молчи. А то я с ума сойду. Ты погибла, и мы все тоже, вместе с тобой.

С грохотом вваливается брат. Сестра бросается к нему.

СЕСТРА. – Не ори, нечего беситься. Ее нет, но она нашлась. Она нашлась, но ее нет. Успокойся, а то я с ума сойду. Мне сразу столько всего не вынести, если ты будешь орать, я покончу с собой.

БРАТ. – Где она? Где она?

СЕСТРА. – Она у подруги. Она спит у подруги, в постели подруги, в тепле, в безопасности, с ней ничего не случится, ничего. У нас ужасное несчастье. Прошу тебя, не ори, если не хочешь потом раскаиваться и плакать.

БРАТ. – Меня может заставить плакать только… Скажи, это ужасное несчастье, оно ведь произошло не с моей дорогой сестренкой. Я так следил за ней, а сегодня вечером она от меня удрала. Вышла из-под наблюдения. На какие-то несколько часов за долгие годы. Несчастью нужно больше времени, чтобы на кого-нибудь обрушиться.

СЕСТРА. – Несчастью не нужно времени. Оно приходит, когда захочет, и сразу меняет все. Вот она была, и нету. (Берет вещицу и бросает ее на пол.) Ее не собрать из осколков. Хоть заорись, ее не собрать из осколков.

Появляется отец.

Как и в первый раз, пересекает кухню и исчезает.

БРАТ. – Помоги мне, сестра, помоги. Ты сильнее меня. Я не вынесу такого несчастья.

СЕСТРА. – Его никто не вынесет.

БРАТ. – Раздели его со мной.

СЕСТРА. – Я и так на пределе.

БРАТ. – Пойду выпью. (Уходит).

Возвращается отец.

ОТЕЦ. – Ты плачешь, дочка? Мне показалось, здесь кто-то плачет. (Сестра встает.)

СЕСТРА. – Нет, песенку напеваю. (Уходит.)

ОТЕЦ. – Вот и хорошо. Это отпугивает несчастья. (Уходит.)

Через некоторое время девчонка вылезает из-под стола, подходит к окну, приоткрывает его и впускает Зукко.

ДЕВЧОНКА. – Обувь сними. Как тебя зовут?

ЗУККО. – Зови как хочешь. А тебя?

ДЕВЧОНКА. – У меня не осталось имени. Меня все время называют разными дурацкими именами: цыпленком, птенчиком, голубкой, воробышком, жаворонком, соловушкой, ласточкой. Лучше бы называли крысой, или змеюкой, или свиньей. Чем ты занимаешься, по жизни?

ЗУККО. - По жизни?

ДЕВЧОНКА. – Ну да, по жизни. В смысле, чем на жизнь зарабатываешь? Кем работаешь? И все такое, ну как там у всех принято.

ЗУККО. – Я не все.

ДЕВЧОНКА. – Тогда тем более, скажи, чем ты занимаешься.

ЗУККО. – Я тайный агент. Знаешь, что это такое?

ДЕВЧОНКА. – Я знаю, что такое тайна.

ЗУККО. – Тайный агент не просто хранит тайны. Он путешествует по всему миру и у него есть оружие.

ДЕВЧОНКА. – У тебя тоже есть оружие?

ЗУККО. – А ты думала?

ДЕВЧОНКА. – Покажи.

ЗУККО. – Не могу.

ДЕВЧОНКА. – Нет у тебя никакого оружия.

ЗУККО. – Смотри. (Вынимает нож.)

ДЕВЧОНКА. – Это никакое не оружие.

ЗУККО. – Это оружие, и оно годится для убийства не хуже любого другого.

ДЕВЧОНКА. – А кроме убийств, чем еще занимается тайный агент?

ЗУККО. – Путешествует, по Африке. Ты когда-нибудь видела Африку?

ДЕВЧОНКА. – А ты думал?

ЗУККО. – Там, в Африке, есть такие уголки, такие высокие горы, где всегда идет снег. Никто не знает, что в Африке идет снег. Больше всего на свете я люблю снег в Африке, когда он падает на застывшие озера.

ДЕВЧОНКА. – Я тоже хочу в Африку, посмотреть на снег, покататься на коньках по застывшим озерам.

ЗУККО. – А по озерам, под падающим снегом, бродят белые носороги.

ДЕВЧОНКА. – Как тебя зовут? Назови мне свое имя.

ЗУККО. – Ни за что.

ДЕВЧОНКА. – Почему? Я хочу знать твое имя.

ЗУККО. – Это тайна.

ДЕВЧОНКА. – Я умею хранить тайны. Как тебя зовут?

ЗУККО. – Я забыл.

ДЕВЧОНКА. – Врешь.

ЗУККО. – Андреас.

ДЕВЧОНКА. – Опять врешь.

ЗУККО. – Анджело.

ДЕВЧОНКА. – Прекрати надо мной смеяться, а то визжать начну. Это не твои имена.

ЗУККО. – Откуда ты знаешь, если не знаешь моего?

ДЕВЧОНКА. – Не могут они быть твоими. Твое я узнала бы сразу.

ЗУККО. – Не могу я его назвать.

ДЕВЧОНКА. – Даже если не можешь, все равно назови.

ЗУККО. – Нельзя. Иначе со мной случится несчастье.

ДЕВЧОНКА. – Ну и пусть, все равно назови.

ЗУККО. – Если я назову тебе свое имя, я умру.

ДЕВЧОНКА. – Даже если ты должен умереть, все равно назови.

ЗУККО. – Роберто.

ДЕВЧОНКА. – Дальше.

ЗУККО. – Хватит с тебя.

ДЕВЧОНКА. Роберто, а дальше? Если ты мне не скажешь, я начну визжать, прибежит мой брат, и тебя убьет. Он сейчас страшно злой.

ЗУККО. – Ты, кажется, говорила, что умеешь хранить тайны. Ты в этом уверена?

ДЕВЧОНКА. – Это единственное, что я умею делать. Как тебя зовут?

ЗУККО. – Зукко.

ДЕВЧОНКА. – Роберто Зукко. Никогда не забуду это имя. Прячься под стол. Сюда идут.

Входит мать.

МАТЬ. – Голубка моя, ты сама с собой разговариваешь?

ДЕВЧОНКА. – Нет, песенку напеваю, чтобы отпугнуть несчастье.

МАТЬ. – Вот и хорошо. (Заметив разбитую вещь.) Наконец-то. Я давно хотела избавиться от этой дряни.

Уходит.

Девчонка залезает к Зукко под стол.

ГОЛОС ДЕВЧОНКИ. Представляешь, я до тебя целкой была, ты забрал мою невинность, ты ее и сохранишь. Никто другой ее уже не возьмет. Она твоя до конца жизни и останется с тобой, даже когда ты меня забудешь или умрешь. Ты мной отмечен, как шрамом после драки. А мне забыть не грозит, раз у меня все равно не осталось другой для другого. Все, дело сделано, до конца жизни. Я отдала ее тебе, она твоя.

IV. ИНСПЕКТОР В ПЕЧАЛИ.

Холл дешевого отеля в Маленьком Чикаго, из тех, что снимают на час.

ИНСПЕКТОР. – Мне грустно, хозяйка. На сердце какая-то тяжесть, сам не знаю отчего. Мне часто бывает грустно, но на этот раз дело нечисто. Обычно, когда мне вот так как сейчас хочется заплакать или умереть, я начинаю искать причину своей грусти. Я вспоминаю, что случилось днем, ночью и накануне. И в конце концов всегда нахожу какой-нибудь не стоящий внимания пустяк, который сначала даже не заметил, а он, как маленький подлый микроб, засел у меня в сердце и выворачивает его наизнанку. Когда я обнаруживаю этот не стоящий внимания пустяк, причинивший мне столько страданий, то смеюсь над ним, давлю микроб, как вошь ногтем, и мне опять хорошо. Но сегодня я перебрал все, я вернулся на три дня назад, исходил их вдоль и поперек, и вот я снова вернулся, но так и не знаю, где источник опасности, мне так же грустно, и такая же тяжесть на сердце.

ХОЗЯЙКА. - Вы слишком часто возитесь с трупами и вникаете в дела сутенеров, инстпектор.

ИНСПЕКТОР. – Трупов не так уж много. Зато сутенеры чересчур расплодились. Лучше бы было побольше трупов и поменьше сутенеров.

ХОЗЯЙКА. – Я предпочитаю сутенеров. Сами живее всех живых, и мне дают пожить.

ИНСПЕКТОР. – Ну, хозяйка, прощай, мне пора.

Зукко выходит из номера, закрывает дверь на ключ.

ХОЗЯЙКА. – Никогда не говорите прощай, инспектор.

Инспектор уходит, Зукко следует за ним.

Через некоторое время появляется обезумевшая от страха проститутка.

ПРОСТИТУТКА. – Мадам, мадам, по Маленькому Чикаго только что пронеслась нечистая сила. Квартал как вымер, девочки забыли о работе, сутенеры встали с открытыми ртами, клиенты разбежались, все застыло, все окаменело. Мадам, вы приютили в своем доме дьявола. Этот парень, который недавно здесь появился и не отвечал на вопросы девочек, так что мы уж было подумали, может он немой или кастрат какой, этот парень с ласковым взглядом, этот парень, такой красавчик, ой, между нами девочками, столько об этом разговоров было, - ну вот, выходит он вслед за инспектором. Мы, девочки, на него глазеем, шуточки там всякие отпускаем, догадки строим. Он идет за инспектором, а тот как будто погружен в глубокие раздумья, парень крадется за ним тенью, тень сокращается, как в полдень; он приближается к сгорбленной фигуре инспектора, вдруг вытаскивает из кармана длинный нож и раз - вонзает его бедняжке в спину. Инспектор застывает на месте. Так и не обернувшись. Качает головой, тихо-тихо, будто все его глубокие раздумья разрешились. А потом качается всем телом, и бух на землю. Ни убийца, ни жертва так друг на друга ни разу и не посмотрели. Парень впился взглядом в револьвер инспектора, нагнулся, взял его, положил в карман и пошел себе спокойно, дьявольски спокойно, мадам. Потому что никто не шелохнулся, все стояли как вкопанные и смотрели ему вслед, пока он в толпе не исчез. Это был дьявол, мадам, сам дьявол был у вас под крышей.

ХОЗЯЙКА. – Кем бы он ни был, этот малыш, а после убийства инспектора на нем можно ставить крест.

V. БРАТИШКА

Кухня.

Девчонка в ужасе прижалась к стене.

БРАТ. – Не бойся, птичка моя. Больно не будет. Ну и дура же у тебя сестра. Думает, я тебя прибью. Ты теперь баба, а я баб не трогаю. Люблю баб, хорошее дело - баба. Уж куда лучше, чем младшая сестра. Дерьмо собачье – младшая сестра. На минуту без присмотра нельзя оставить, все время за ней глаз да глаз. А все ради чего? Чтобы девственность ее охранять? И долго ее охранять? Я на тебя столько времени потратил - и все зря. Жалко мне потраченного на тебя времени. Каждого потраченного дня и часа жалко. Вас нужно дефлорировать, пока вы еще маленькие, чтобы старшие братья зря не парились; им тогда нечего будет охранять, и они, может, займутся другими делами. Знаешь, а я даже рад, что какой-то козел тебя трахнул, теперь можно жить спокойно. У тебя своя дорога, у меня своя, я больше не обязан таскать тебя как ярмо на шее. Может, выпьешь со мной? Тебе теперь нужно учиться не опускать взгляд, не краснеть, а откровенно смотреть на парней. С прошлым покончено. Наглее надо быть. Выше голову, смотри на них, разглядывай их в упор, им это нравится. К чертям скромность. Не трать на нее больше ни секунды. Покажи, на что ты способна. Вперед, к природе, к шлюхам, в Маленький Чикаго, давай, у тебя получится; бабок заработаешь и на шее ни у кого сидеть не будешь. А там, глядишь, встречу тебя как-нибудь в баре, где идет съем, сделаю тебе знак, может, сольемся в родственном экстазе; все честно, без дерьма, вместе развлечемся. Не теряй даром времени на то, чтобы опускать взгляд и сдвигать коленки, птичка моя, проще надо быть. Все равно, замужество тебе теперь заказано. Конечно, имело смысл поберечь тебя для замужества, ты могла скромно опускать глазки до свадьбы, но теперь на замужестве можешь поставить крест, и на всем остальном тоже. Ставь крест на всем сразу: на замужестве, на семье, на матери, на отце, на сестренке своей, плевал я на вас на всех. Отец дрыхнет целый день, мать ревет, все от нищеты; будет лучше, если ты оставишь их дрыхнуть и реветь, и уйдешь из дома. Хочешь, рожай детей – насрать. Не хочешь, не рожай – тоже насрать. Делай, что хочешь. Я больше не собираюсь тебя пасти, ты уже не девочка. У тебя больше нет возраста, никого не волнует, сколько тебе лет, пятнадцать или пятьдесят. Ты баба, и всем насрать.

VI. МЕТРО

В метро, после закрытия, под плакатом с безымянным портретом Зукко по центру и надписью «Разыскивается», сидят рядом на скамейке старый господин и Зукко.

ГОСПОДИН. – Вот я, старый человек, а задержался сверх всякой разумной меры. Я так радовался, что успеваю на последний поезд, когда вдруг на перекрестке лабиринта лестниц и переходов не узнал своей станции. А ведь я бываю на ней так часто, что думал, будто знаю ее как собственную кухню. Я и не догадывался, что за привычным простым переходом она таила мрачный мир коридоров и неизвестных развилок, который я предпочел бы и дальше не знать. Во всем виновата моя дурацкая рассеянность. А тут еще лампы внезапно гаснут, и остается только свет от этих маленьких белесых фонариков, о существовании которых я даже не догадывался. Я иду, не разбирая дороги, по незнакомому миру, как можно быстрее, хотя что значит быстрее, если речь идет о таком старике как я. А когда после бесконечных застывших эскалаторов мне кажется, что я замечаю выход, - бабах! – его преграждает толстенная решетка. И вот я здесь, в фантастической для человека моего возраста ситуации, осужденный за рассеянность и неповоротливость ждать неизвестно чего, и мне совсем не хочется знать, чего именно, потому что в моем возрасте новостями такого рода можно подавиться. Хотя нет, конечно, рассвета, да-да, рассвета, вот чего я жду на станции метро, которая была для меня привычной, как кухня, а теперь внушает мне страх. Ну конечно, я жду, когда снова включат обычное освещение и пройдет первый поезд. Но я жутко встревожен, потому что не знаю, как подействует на меня солнечный свет после столь экстравагантного приключения, эта станция больше никогда не покажется мне такой как раньше, я больше не смогу игнорировать существование этих маленьких белесых фонариков, которых раньше не было; и потом, бессонная ночь, я не знаю, как она изменит мою жизнь, со мной такого никогда не случалось, должно быть, все сместится, дни больше не будут сменяться ночами, как прежде. Я просто жутко всем этим встревожен. Но вы-то, молодой человек, - по-моему, у вас проворные ноги и ясный ум, да-да, я вижу ваш ясный взгляд, не мутный и бессмысленный, как у стариков вроде меня, а ясный - невозможно представить, чтобы вы попались в ловушку этих переходов и опущенных решеток; нет, даже через опущенную решетку юноша с ясным умом, подобный вам, просочился бы как капля воды черед дуршлаг. Вы здесь работаете в ночную смену? Расскажите-ка о себе, так мне будет спокойней.

ЗУККО. – Я простой разумный парень, месье. Я всегда старался быть незаметным. Разве вы заметили бы меня, если бы я не сидел рядом с вами? Мне всегда казалось, что лучший способ жить спокойно – это быть прозрачным как стекло, как хамелеон на камне, проникать через стены, не иметь ни цвета, ни запаха, чтобы людские взгляды проходили вас насквозь и видели тех, кто стоит за вами, будто вас не существует. Это сложная задача – быть прозрачным; это труд; это старая, очень старая мечта о человеке-невидимке. Я не герой. Все герои – преступники. Нет такого героя, у которого одежда не была бы запятнана кровью, а кровь – это единственная в мире вещь, которая не может остаться незамеченной. Кровь виднее всего. Когда все кончится, и туман конца света накроет землю, останется только кровь на одеждах героев. А я - я учился и был хорошим учеником. Когда хорошо учиться входит в привычку, назад дороги нет. Теперь я учусь в университете. На скамьях Сорбонны мне отведено место среди других хороших учеников, от которых я ничем не отличаюсь. Уверяю вас, нужно быть хорошим учеником, скромным и незаметным, чтобы попасть в Сорбонну. Это не какой-нибудь провинциальный университет, где учатся одни разгильдяи и мнимые герои. По молчаливым коридорам моего университета скользят только тени, и те передвигаются неслышно. Завтра я продолжу слушать курс лингвистики. Как раз завтра у нас лекция по лингвистике. Я буду невидимкой среди невидимок, тихим и внимательным в густом тумане обыденной жизни. Ничто не может изменить порядок вещей, месье. Я, как поезд, спокойно качусь по полям, по лугам, и ничто не может заставить меня сойти с рельсов. Я как гиппопотам, погруженный в ил, медленно продвигаюсь вперед, и ничто не может сбить меня с пути или с ритма, раз я так решил.

ГОСПОДИН. – Всегда есть возможность сойти с рельсов, молодой человек, да-да, теперь-то я знаю, что кто угодно когда угодно может сойти с рельсов. Вот я, старик, я полагал, что знаю эту жизнь и этот мир не хуже собственной кухни, бабах, и я уже вне мира, в этот час, а таких часов еще будет много, в странном свете фонарей, и, главное, встревоженный тем, что случится, когда включат обычное освещение и пройдет первый поезд, когда обычные люди, такие же, каким был я, заполнят эту станцию; а мне, после моей первой бессонной ночи, придется выйти отсюда, пройти мимо открытой наконец-то решетки и увидеть день, так и не увидав ночи. Я сейчас ничего не могу сказать о том, что тогда произойдет, каким я увижу мир и каким мир увидит меня, если вообще увидит. Потому что я перепутаю день и ночь, брошу дела, а сам вернусь на кухню, в поисках времени, - все это внушает мне страх, молодой человек.

ЗУККО. – Да, вам есть чего бояться.

ГОСПОДИН. – Вы чуть-чуть заикаетесь, это хорошо. Мне так спокойней. Помогите мне, когда станцию заполнит утренний шум. Не откажите, проводите растерявшегося старика до выхода, а может быть, и дальше.

На станции зажигаются огни.

Зукко помогает старику подняться и провожает его.

Проходит первый поезд.

VII. ДВЕ СЕСТРЫ

На кухне.

Девчонка с сумкой.

Входит сестра.

СЕСТРА. – Я запрещаю тебе уходить.

ДЕВЧОНКА. – Не можешь ты мне ничего запретить. Я теперь старше тебя.

СЕСТРА. Не говори глупостей. Ты неоперившийся воробушек на ветке. А я, я твоя старшая сестра.

ДЕВЧОНКА. – Ты... Да ты в девках засиделась и ничего не знаешь о жизни. Ты только и делала, что честь свою берегла, ну и береги дальше. А я старая, меня трахнули, мне все равно пропадать, как-нибудь без тебя разберусь, что делать.

СЕСТРА. – Ты же моя сестренка, ты доверяла мне все свои тайны.

ДЕВЧОНКА. – Ты же старая дева, ты ничего в жизни не видела и должна молчать. Я опытней тебя.

СЕСТРА. – О каком опыте ты говоришь? Опыт страданий ничего не дает. Чем быстрей он забудется, тем лучше. Нам нужен только опыт счастья. У тебя в памяти навсегда останутся тихие прекрасные вечера в кругу родителей, брата и сестры; ты будешь помнить об этом до самой старости. А свалившееся на нас несчастье забудешь очень скоро, птенчик мой, под присмотром сестры, брата и родителей.

ДЕВЧОНКА. – Если я что-нибудь и забуду, так это своих родителей, брата и сестру, я их уже забываю; только не свое несчастье.

СЕСТРА. – Брат будет беречь тебя, ласточка моя, он будет любить тебя так, как никто тебя не любил, потому что он всегда любил тебя больше всех на свете. Он заменит собой всех мужчин, о которых ты могла мечтать.

ДЕВЧОНКА. – Я не хочу, чтобы меня любили.

СЕСТРА. – Не говори так. В этой жизни только любовь чего-нибудь стоит.

ДЕВЧОНКА. – Ты-то откуда знаешь? У тебя никогда не было мужчины. Тебя никто не любил. Ты всю жизнь была одна, и всегда несчастна.

СЕСТРА. – У меня никогда не было никаких несчастий кроме твоего.

ДЕВЧОНКА. – Нет, были. Я не слепая, видела, как ты плачешь за занавеской.

СЕСТРА. – Я плачу без причины, в одно и то же время, чтобы наплакаться впрок, ты никогда больше не увидишь моих слез – я теперь на всю жизнь наплакалась. Зачем тебе уходить?

ДЕВЧОНКА. – Чтобы найти его.

СЕСТРА. – Все равно не найдешь.
ДЕВЧОНКА. – Найду.

СЕСТРА. – Не надейся. Ты же знаешь, брат искал его днем и ночью, чтобы отомстить за тебя.

ДЕВЧОНКА. – Но я-то не собираюсь за себя мстить, значит, найду.

СЕСТРА. – И что ты сделаешь, когда его найдешь?

ДЕВЧОНКА. – Что-то ему скажу.

СЕСТРА. – Что?

ДЕВЧОНКА. – Что-то.

СЕСТРА. – Думаешь, где он?

ДЕВЧОНКА. – В Маленьком Чикаго.

СЕСТРА. – Ты пропадешь, невинная моя голубка. Нет, не бросай меня, не оставляй меня одну. Я не хочу оставаться одна с родителями и братом. Не хочу оставаться одна в этом доме. Без тебя моя жизнь опустеет, все потеряет смысл. Не бросай меня, умоляю, не бросай. Я ненавижу твоего брата, твоих родителей, этот дом. Я люблю только тебя, голубка, голубка моя, ты - моя жизнь.

Входит отец, он в ярости.

ОТЕЦ. - Ваша мать спрятала от меня пиво. Придется ее побить как в старые добрые времена. И почему только я перестал? Почувствовал, что рука устала, ну так нужно было себя заставить, поупражняться там, или сговорить на это дело кого другого. Продолжал бы, как раньше, бить ее каждый день, в одно и то же время, горя бы не знал. Вот к чему приводит беспечность: теперь она прячет от меня пиво, и вы с ней, похоже, заодно. (Заглядывает под стол.) У меня оставалось пять бутылок. Если они не отыщутся, обеих вздую, по пять раз каждую.

Уходит.

СЕСТРА. – Моя ласточка в Маленьком Чикаго! Несчастная моя, что с тобой будет!

Входит мать.

МАТЬ. – Ваш отец не просыхает. Выжрал все свое пиво. Но вы-то, вы-то зачем с ним сговорились, со старым дураком? Заставляете меня одну воевать с этим алкашом. Вам плевать, что он разоряет нас своим пьянством. Трещите, трещите без умолку, как две дуры, вас ничем не проймешь, кроме ваших идиотских россказней, а я одна с ним пластайся, с пропойцей с этим. Почему ты с сумкой?

СЕСТРА. – Она идет ночевать к подруге.

МАТЬ. – К подруге, к подруге… Далась ей эта подруга. Что это за подруга такая? Что за необходимость ночевать у подруги? У нее что, кровати лучше, чем у нас? Или, может, там ночь темнее, чем здесь? Если бы вы были помладше, а я посильнее, ей богу, обеих бы вздула.

Уходит.

СЕСТРА. – Я не хочу, чтобы ты была несчастной.

ДЕВЧОНКА. – Я несчастна и счастлива. Я много выстрадала, но страдание было мне в радость.

СЕСТРА. – Я умру без тебя.

Девчонка забирает сумку и уходит.

VIII. ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

Ночной бар. Рядом телефонная кабина.

Зукко вылетает через окно, под звон разбитого стекла.

Изнутри доносятся крики. В дверях образуется толпа.

ЗУККО.