Глава viii уэйкем в новом свете

Не прошло и трех дней после разговора между Люси и ее отцом, нечаянно услышанного нами, — и вот, улучив минуту, когда Мэгги отправилась с визитом к тетушке Глегг, Люси уже в доверительной беседе посвятила во все Филипа. День и ночь Филип с неутихающим волнением перебирал в уме все, что сказала ему Люси, пока наконец у него полностью не сложился план действий. Ему казалось, что у него появилась надежда как-то изменить отношения с Мэгги или хотя бы устранить одно из препятствий, разделяющих их. С лихорадочной напряженностью шахматного игрока в первом пылу увлечения он рассчитал и взвесил каждый шаг и сам был немало удивлен, неожиданно обнаружив в себе таланты стратега. План его был в равной мере дерзким и осмотрительным. Выждав момент, когда у отца не было более неотложных дел, чем чтение газеты, Филип подошел к нему сзади и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Не хочешь ли ты подняться в мою обитель взглянуть на рисунки, отец? Я наконец их развесил.

— Ноги уж не те, Фил: мне трудно взбираться по твоим бесчисленным ступенькам, — проговорил мистер Уэйкем, ласково глядя на сына и откладывая в сторону газету. — Но так и быть, пойдем.

— Как хорошо у тебя здесь, Фил, лучше и не придумаешь, не правда ли? Прекрасное освещение дает эта стеклянная крыша, а? — не преминул, как всегда, сказать он, входя в комнату. Мистер Уэйкем любил напоминать как себе, так и сыну, что это его отцовское великодушие обеспечило Филипу подобный комфорт. Оп был хорошим отцом, и вернись Эмили в этот мир, ей не в чем было бы его упрекнуть.

— Ну, показывай, — сказал он, надевая очки и усаживаясь, чтобы немного отдышаться и осмотреть тем временем картины. — Да у тебя здесь превосходная выставка! Клянусь, твои рисунки ничуть не хуже, чем у этого лондонского художника — как бишь его, — за картину которого Лейберн заплатил уйму денег.

Филип покачал головой и улыбнулся. Сидя на высоком табурете, он что-то нервно чертил графитовым карандашом, чтобы унять внутреннюю дрожь. Он наблюдал за отцом, который встал с места и с благодушным видом рассматривал картины, уделяя этому занятию гораздо больше времени, нежели того требовала его истинная склонность к пейзажу; медленно обойдя комнату, Уэйкем остановился, наконец перед мольбертом, где стояли два портрета, большой и маленький, — второй в кожаной рамке.

— Бог мой! Что это у тебя здесь? — воскликнул он, пораженный внезапным переходом от пейзажа к портрету. — Я думал, ты давно уже не пишешь портретов. Кто это такие?

— Это одно и то же лицо, — спокойно и без секунды промедления ответил Филип, — но в разном возрасте.

— А кто именно? — с нарастающей подозрительностью спросил Уэйкем, пристально вглядываясь в большой портрет.

— Мисс Талливер. Маленький портрет, сравнительно удачный, передает, какой она была, когда мы учились с ее братом в пансионе в Кинг-Лортоне; другой, менее удачный, — какой я застал ее после моего возвращения из-за границы.

Уэйкем в бешенстве обернулся; сорвав с себя очки, он с побагровевшим лицом некоторое время стоял и свирепо смотрел на сына, словно подавляя желание одним ударом смести со стула это осмелевшее до дерзости тщедушие. Не спуская с сына гневного взгляда, он засунул руки в карманы и бросился в кресло. Филип не ответил на взгляд отца; по-прежнему внешне спокойный, он продолжал сидеть, не отводя глаз от кончика карандаша.

— Не хочешь ли ты сказать, что поддерживал с ней знакомство после возвращения из-за границы? — проговорил наконец разъяренный Уэйкем, тщетно пытаясь излить свой гнев в словах и топе, поскольку не мог выразить его решительными действиями.

— Да, в течение целого года — до смерти ее отца — я постоянно виделся с ней. Мы встречались в чаще Красного Оврага, неподалеку от Дорлкоутской мельницы. Я отдал свое сердце мисс Талливер и никогда не полюблю другую. Я всегда мечтал о ней — с тех пор как увидел ее девочкой.

— Продолжайте, сэр! И вы, разумеется, переписывались с ней все это время?

— Нет. Я впервые сказал ей о своей любви накануне того дня, когда мы расстались. Она обещала своему брату не видеться со мной и не писать мне. Я не уверен, что она любит меня и что она согласилась бы стать моей женой. Но если бы она согласилась, если бы она любила меня, я не задумываясь женился бы на ней.

— И это расплата за всю мою снисходительность, за все, что я для тебя сделал! — с бешенством воскликнул Уэйкем, бледнея и дрожа от ярости и сознания собственного бессилия перед вызывающим спокойствием и непоколебимой твердостью сына.

— Нет, нет, — сказал Филип, впервые поднимая на него глаза. — Я и не думал ни о какой расплате. Ты был снисходительным отцом, но я всегда считал, что твое желание внести» в мою жизнь как можно больше радости рождается из привязанности ко мне, и не помышлял, что в угоду твоим чувствам, которых я не разделяю, должен буду пожертвовать единственным шансом на счастье и тем проявить свою благодарность.

— Я думаю, в этом случае большинство сыновей разделяло бы чувства отца, — возразил Уэйкем с горечью. — Отец девушки — грубое, тупое животное — чуть было не убил меня. Весь город это знает. И ее братец немногим лучше — такой же наглец, но более хладнокровный. Ты говоришь, он запретил ей видеться с тобой; он переломает тебе кости, все до единой, за это твое великое счастье, если ты не поостережешься. Но ты, по-видимому, уже принял решение и расценил, во что оно тебе обойдется. Конечно, ты вполне независим от меня: можешь жениться на этой девице хоть завтра, если пожелаешь, — тебе двадцать пять лет. Ты пойдешь своим путем, я — своим. Отныне нас ничто не связывает.

Уэйкем поднялся и направился к двери, но что-то заставило его вернуться, и, вместо того чтобы покинуть комнату, он принялся мерить ее шагами. Филип медлил с ответом, а когда заговорил, в его голосе более чем когда-либо звучало язвительное спокойствие.

— Нет. Даже при согласии мисс Талливер я не вправе жениться на ней, если буду располагать только своими средствами. Ведь мое воспитание не подготовило меня ни к какой практической деятельности. Я не могу предложить ей бедность в придачу к уродству.

— А, так вот почему ты цепляешься за меня! Я так и думал, — сказал мистер Уэйкем по-прежнему с горечью, хотя последние слова Филипа причинили ему внезапную боль и расшевелили в нем чувства, владевшие им вот уже четверть века. Он снова бросился в кресло.

— Я ожидал этого, — возразил Филип. — Я слышал, что подобные столкновения часто происходят у отцов с сыновьями. Будь я таким, как другие мужчины моего возраста, я ответил бы на твои злые слова еще более злыми; мы расстались бы, я женился бы на девушке, которую люблю, и у меня было бы столько же шансов на счастье, как и у всех прочих. Но если тебе принесет удовлетворение возможность в корне разрушить все, что ты делал для меня, у тебя есть преимущество перед другими отцами: ты можешь навсегда лишить меня того, что придает жизни пену в моих глазах. — Филип остановился, но отец по-прежнему хранил молчание. — Ты сам знаешь, какого удовлетворения ты ищешь и что руководит тобой, помимо желания утолить бессмысленную злобу, достойную разве невежественного дикаря.

— Бессмысленную злобу! — загремел Уэйкем. — Что ты этим хочешь сказать, черт побери! Может ли человек хорошо относиться к мужлану, который отхлестал его кнутом? К тому же существует его сынок, этот холодный, высокомерный дьявол, который бросил мне в лицо такое оскорбление, что мне его вовеки не забыть. Я не знаю лучшей мишени для пули, да только велика честь для него.

— Я говорю не о том негодовании, которое вызывают у тебя Талливеры, — сказал Филип, имевший основания сочувственно отнестись к такой оценке Тома, — хотя мстительные чувства не стоят того, чтобы за них держаться. Я говорю о твоем стремлении перенести вражду и на беззащитную девушку, у которой достало здравого смысла и высоких душевных свойств не разделять узких предрассудков семьи. Она непричастна к семейной ссоре.

— Это не существенно. Кого интересует, что думает женщина. Важно, из какой она семьи. Для тебя вообще унизительна мысль о женитьбе на дочери старика Талливера.

Впервые в разговоре с отцом Филип утратил спокойствие.

— Мисс Талливер, — покраснев от гнева, сказал он с оскорбительной резкостью, — обладает тем единственным достоинством, которое только и дает право на высокое положение; лишь мелкие души отказывают в этом представителям среднего класса. Она в высшей степени утонченная натура, и ее друзья, каковы бы они ни были, пользуются безупречной репутацией и всеми уважаемы за честность. Весь Сент-Огг признал бы ее более чем равной мне.

Уэйкем метнул настороженно-вопрошающий взгляд на сына, но Филип не смотрел на отца; с оттенком горечи, выдававшим, как тягостно ему это все, он, словно разъясняя свою последнюю мысль, после небольшой паузы добавил:

— Найди хоть одного человека в Сснт-Огге, который не сказал бы тебе, что прелестное создание, подобное ей, загубит свою жизнь, если свяжет ее с таким жалким существом, как я.

— Вот еще! — вскакивая с места, воскликнул Уэйкем в порыве оскорбленной гордости, ибо задето было и его самолюбие и отцовские чувства. — Эго чертовски блестящая партия для нее! Все это вздор, случайное увечье не имеет Значения, если девушка по-настоящему привязана к мужчине.

— Да, но у девушек обычно не рождается привязанности в подобных случаях, — ответил Филип.

— Что ж, — грубовато возразил Уэйкем, делая попытку вернуть себе первоначальные позиции, — если она не любит тебя, ты мог бы не брать на себя труд говорить о ней и тем самым избавил бы меня от необходимости отказывать тебе в моем согласии на то, что скорее всего никогда не произойдет.

Уэйкем, не оглядываясь, большими шагами направился к двери и с шумом захлопнул ее за собой.

Филип был уверен, что в конце концов разговор окажет свое влияние на отца; но происшедшая только что сцена подействовала раздражающе на его нервы, чувствительные, как у женщины. Он решил не спускаться вниз к обеду, так как был не в состоянии вновь встретиться с отцом. Мистер Уэйкем имел обыкновение в те дни, когда у них не было гостей, исчезать по вечерам из дому — часто вскоре после обеда, и так как день клонился к вечеру, Филип запер дверь и отправился бродить, предполагая вернуться к тому часу, когда отца не будет дома. Он забрался в лодку и спустился вниз по реке к любимой деревушке, где и провел остаток дня.

Ранее у него никогда не было повода ссориться с отцом, и им овладела болезненная тревога при мысли, что начавшаяся между ними борьба продлится многие недели, а мало ли что может произойти за это время? Филип не желал отдавать себе отчет, какой смысл он вкладывает в этот невольно возникший у него вопрос. Но будь его чувство к Мэгги признано всеми, у него имелось бы меньше оснований для смутного страха. Он поднялся к себе в мастерскую и устало опустился в кресло, рассеянно оглядывая развешанные вокруг виды моря и скал, пока не погрузился в дремоту и ему не привиделось, что бурный мутно-зеленый поток водопада уносит Мэгги, а он беспомощно смотрит, как она стремительно скользит вниз… Но тут ужасающий грохот — так по крайней мере ему показалось — заставил его очнуться.

Это отворилась дверь; судя по тому, что сумерки нисколько не сгустились, Филип дремал не более нескольких минут. При виде отца — а это был он — Филип привстал, желая уступить ему место.

— Сиди, я предпочитаю ходить.

Уэйкем несколько раз с внушительным видом прошелся по комнате, потом остановился перед сыном и, засунув руки в карманы, сказал, продолжая недавний разговор, словно он и не прерывался:

— По-видимому, ты нравишься этой девушке, иначе зачем бы она стала тайно встречаться с тобой?

У Филипа забилось сердце и на щеках проступил легкий румянец, тотчас же сбежавший с его лица. Ему нелегко было заговорить:

— Она привязалась ко мне в Кинг-Лортоне, еще девочкой; тогда ее брат поранил себе ногу, и я много времени проводил подле него. Это сохранилось в ее памяти, и с тех пор она считает меня своим другом. У нее не было и мысли о любви, когда мы встретились вновь.

— Но ты в конце концов признался ей в любви? Что же она тебе ответила? — спросил Уэйкем, опять принимаясь ходить по комнате.

— Она сказала, что тоже любит меня.

— Черт побери: Чего же тебе еще нужно? Или она ветреница?

— Она была совсем юной в ту пору, — неуверенно проговорил Филип. — Боюсь, что она еще не разбиралась в своих чувствах. И меня страшит, что наша длительная разлука и события, вставшие между нами, все изменили.

— Но ведь она в городе; я видел ее в церкви. Разве ты не говорил с ней после ее возвращения?

— Говорил; мы встретились у мистера Дина. Но по многим причинам я не мог сказать ей о своих намерениях. Одно из препятствий отпадет, если ты дашь согласие и захочешь увидеть в ней жену твоего сына.

Уэйкем некоторое время молчал, остановившись перед портретом Мэгги.

— Она ничем не напоминает тот тип женщины, к которому принадлежала твоя мать, — выговорил он наконец. — Я видел ее в церкви — она красивее, чем здесь: великолепные глаза и великолепная фигура; но красота ее опасна, и, должно быть, она своенравна. Так ведь?

— У Мэгги доброе, преданное сердце, и в ней есть простота: ей не свойственны ни высокомерие, ни притворство, обычно встречающиеся у женщин.

— Вот как! — сказал Уэйкем. — Красота твоей матери была нежнее — у нее были волнистые каштановые волосы и глаза серые, как у тебя, Фил. Очень жаль, что нет ее портрета.

— И ты не желаешь мне такого же счастья, какое выпало тебе? Это так скрасило бы мою жизнь! Есть ли узы более прочные, чем те, что двадцать восемь лет тому назад связали тебя с матерью? И ведь с каждым годом они всё крепли.

— О, Фил, только ты знаешь меня с хорошей стороны. Мы должны держаться друг друга, насколько возможно. Так что же мне следует делать? Спустимся вниз, и ты все мне расскажешь. Может быть, мне надлежит отправиться с визитом к этой темноглазой барышне?

Теперь, когда между ними не было больше преграды, Филип мог свободно говорить с отцом обо всем, что касалось его отношений с Талливерами, — о желании вернуть этой семье мельницу и земли, о передаче того и другого Гесту и К0 в качестве промежуточного шага. Убеждая отца, он даже отважился проявить настойчивость, и тот шел ему навстречу с большей готовностью, чем Филип мог предполагать.

— Мне эта мельница ни к чему, — сказал в конце концов Уэйкем с ворчливой уступчивостью. — В последнее время она доставляла мне кучу хлопот. Пусть возместят расходы по ее усовершенствованию и все. Но об одном не проси меня — я слышать не хочу о молодом Талливере. Если ты способен переварить его ради его сестры — воля твоя. Я же не смогу его проглотить ни под каким соусом.

Ваше воображение подскажет вам, какие чувства владели Филипом, когда на следующий день он отправился к мистеру Дину с намерением сообщить ему, что мистер Уэйкем готов вступить в переговоры, и с каким милым торжеством Люси добивалась от отца признания своих деловых талантов. Мистер Дин был несколько озадачен и заподозрил, что между молодыми людьми происходит что-то такое, к чему он не прочь был бы иметь ключ. Но для человека склада мистера Дина все, что может происходить между молодыми людьми, столь же далеко от реальной деловой жизни, как и то, что происходит у птиц и бабочек, — разумеется, если это не сказывается пагубным образом на денежных интересах; а в данном случае это, безусловно, сказывалось на них весьма благоприятно.