Обмирщение церкви и подъем светского мистицизма

В пору высокого средневековья христианское мировоззрение еще не ис­пытывало сомнений. Однако статус официальной Церкви стал значительно более спорным. Папская власть в Риме, уже после X века упрочившая свои полномочия в Европе, постепенно сосредоточила в своих руках безгранич­ную политическую власть во всем, что касалось христианских народов. К XIII веку господство Церкви обрело такую силу, что папство активно вмеши­валось в государственные дела всей Европы, а гигантский урожай доходов, пожинавшийся у верующих, шел на поддержание растущего великолепия папского двора и на содержание огромного чиновничьего аппарата. К нача­лу XIV века тревожные последствия подобного мирского успеха были налицо: христианская Церковь стала могущественной и в то же время ее подстерегали опасности.

Церковная иерархия заметно склонялась в сторону финансовых и полити­ческих интересов. Власть папы над государствами в Италии вовлекла Цер­ковь в политические и военные маневры, что в последствии неоднократно сказывалось на духовном самосознании Церкви. Кроме того, чрезмерные финансовые запросы Церкви выдвигали постоянно растущие требования перед массами набожных христиан. И, вероятно, хуже всего было то, что обмирщение и очевидная развращенность папства способствовали утрате Церковью, в глазах многих верующих, духовной чистоты. (Даже Данте про­водил разграничения между духовными заслугами и церковной иерархией: не одного высокопоставленного церковного служителя он был вынужден «от­править» в Ад за предательство апостольской миссии Церкви). Даже успех, увенчавший стремление Церкви к культурной гегемонии, поначалу духовно мотивированный, ныне подрывал ее религиозные основы.

Тем временем светские монархии европейских национальных государств постепенно усиливались и сплачивались, подготавливая такую ситуацию, в которой папские притязания на вселенское полновластие неизбежно привели бы к серьезному конфликту. Церковь, почившая было на лаврах богатства и власти, оказалась захвачена врасплох внезапным распадом своих установле­ний: вначале она столкнулась с перенесением папского престола в Авиньон, под надзор Франции («вавилонское пленение»), а следом за этим — с бес­прецедентной ситуацией, когда появилось два, а затем и три папы, одновре­менно заявивших о своем первенстве в правах на папский престол («Великий Западный раскол»). Поскольку священный папский авторитет столь явно был отдан на милость светским политическим силам, мирской роскоши и личным амбициям, духовная роль Церкви все более отступала в тень, а единство западного христианства было поставлено под угрозу.

В то же самое время, когда происходило быстрое обмирщение Церкви — в конце XIII и в XIV вв., почти по всей Западной Европе (а в особенности — в Рейнских землях) пронесся мощный вихрь, который нес с собой мисти­ческий огонь, запылавший в душах тысяч людей — как священников, так и мирян. Религиозный пыл, охвативший монахов и монахинь был в высшей степени благочестив, христоцентричен и направлен на непосредственное внутреннее единение с Богом, но по большому счету он, конечно, игнори­ровал официальные церковные структуры и установления. Христианский мистический порыв, выразившийся в достаточно сложной интеллектуальной форме у Аквината и Данте, в массовых проявлениях принял скорее характер аффектированной набожности. В роли же самого тонкого интеллектуала этого движения выступал Майстер Экхарт, великий проповедник, чье мета­физическое мироощущение восходило к философии Аквината и неоплато­низму и чьи оригинальные формулировки мистического опыта порой, каза­лось, грозили разрушить ортодоксальные границы: «Глаз, которым Бог взирает на меня,— это глаз, которым я взираю на Него; Его глаз и мой суть одно и то же». И все же пафос его проповедей, на которые слушатели сте­кались отовсюду, и пафос проповедей его учеников, Иоганна Таулера и Ген­риха Сузо был в первую очередь не интеллектуально-рациональным, но нравственно-религиозным. Их волновал прежде всего вопрос непосредст­венного религиозного озарения и жизни, освященной христианской любо­вью и служением.

Однако такой акцент на значении внутреннего единения с Богом, а не на значении неуклонного выполнения установленных Церковью таинств и форм поклонения ставил под сомнение роль самой Церкви в духовной жизни. Как только появилось мнение, что непосредственный религиозный опыт досту­пен не только духовенству, но и мирянам,— на епископов и священнослужи­телей перестали смотреть как на обязательных посредников в духовном стремлении к Богу. Сходным образом незначительная роль слов и разума при мистическом общении души с Богом влияла на оценку высоких рационалис­тических достижений теологии и тонкостей христианской доктрины, кото­рые начали казаться сначала чрезмерными, а позже и совсем излишними. И снова — уже по другую сторону камня преткновения схоластиков, однако с тем же результатом — разум и вера, оказались разведены, но еще дальше друг от друга.

Еще более безотлагательного решения требовали все увеличивающиеся расхождения между идеалом христианской духовности и той реальностью, которую являла во плоти официальная Церковь. Сточки зрения новых про­поведников-мистиков и новых духовных братств, личное благочестие пред­почтительнее исполнения церковных обрядов — подобно тому, как внутрен­ний опыт выше внешнего соблюдения ритуалов. Истинная Церковь — тело Христово — теперь все больше отождествлялась со смиренными душами ве­рующих и озаренных благодатью свыше, а не с официальной церковной ие­рархией. Новая ориентация на Библию и веру в Слово Божие как основание для этой истинной Церкви стала вытеснять церковный упор на догму и пап­скую непогрешимость. Жизнь, отрешенная от мирских соблазнов и бесхит­ростная, прославлялась как истинный путь к Богу— противопоставляясь жизни привилегированных должностных лиц государственной Церкви, под­чиненной погоне за властью и богатством.

Все эти настроения, получившие широкое распространение, говорили о возможном разрыве со сложившейся структурой средневековой Церкви. Од­нако этого не произошло. Те, кого захватило мистическое течение, были набожными христианами и, в общем, не видели особой необходимости в активном восстании против Церкви. Если кто-то и желал преобразований и обновлений — как это было в конце средневековья в нескольких крупнейших религиозных движениях,— то все они мыслились по-прежнему в рамках су­ществующей Церкви. Однако семя уже было посеяно. Парадигмой духовно­го существования была признана жизнь Иисуса Христа и апостолов, но этой-то жизни никоим образом не соответствовала структура католической Церкви. В царстве подлинной духовности эта Церковь понемногу теряла свое былое значение, вытесняясь новым ощущением духовной независимос­ти, которую приветствовали мистики из Рейнской земли, а также мистики из Англии и Нидерландов. В XIII столетии итальянец Иоахим Флорский из­ложил свое мистическое видение истории: она разделяется на три эпохи, в соответствии с возрастанием духовности,— на Век Отца (Ветхий Завет), Век Сына (Новый Завет и Церковь) и грядущий Век Духа Святого, когда весь мир сподобится божественности и в церковном посредничестве не будет более необходимости.

В то время как непосредственным и личным отношениям индивида с Богом стали придавать особенное, новое значение, а сложившиеся церков­ные формы и правила теряли былую ценность, обмирщение Церкви постави­ло под вопрос и ее духовную миссию. По мере того как средневековье при­ближалось к своим завершающим стадиям, призывы к серьезным реформам в Церкви, раздававшиеся и раньше на протяжении церковной истории, об­рели мощную поддержку множества выдающихся личностей — таких, как Данте, Марсилий Падуанский, Дитрих фон Ним, Джон Уиклиф, Ян Гус,— став, с точки зрения иерархии, еще более еретическими по характеру.