Письмо cu

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тягость (ведь он отнимает наслаж­дение, хоть и мнимое, но по действию своему равное настоящему), так и твое письмо испортило мне наст­роенье, оторвав от самых подходящих для меня мыс­лей, которым я отдавался, готовый, если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бес­смертии души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнениям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож­ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был несносен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь перейти в бесконечное время и стать хозяином вечности, — и вдруг пришло твое письмо и разбудило меня, лишив красивого сно­виденья. Впрочем, разделавшись с тобою, я снова его потребую и выкуплю.

(3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел до ясности то рассужденье, где пытался дока­зать, что посмертное признанье есть благо, как ут­верждают наши. Я-де не опроверг возражения, глася­щего, что не бывает блага из отдельных частей, при­знанье же именно таково. (4) То, о чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к другому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще нечто, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами нравственными

перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли получить или стре­миться получить какой-нибудь плод с еще не сущест­вующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это касается нравов и, зна­чит, было к месту. А все, что возражают диалектики, следовало отделить, — вот оно и было оставлено без вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропу­щу ни одного из их утверждений и выскажусь против каждого в отдельности.

(6) Без предисловий нельзя будет понять, что оп­ровергается. Что же я хочу сказать предварительно? Есть тела цельные — например, человек; есть состав­ные — например, корабль или дом, словом, все, в чем разные части скреплены » единое целое; и есть сла­гающиеся из отдельных членов, существующих по-, рознь, — например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела, объединены пра­вами или обязанностями, но по природе не связаны и разобщены. Что же еще мне предварительно ска­зать? (7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое благо должно охваты­ваться и управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно, доказывается само со­бою, — но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. (8) «Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного и поношеньем — дурное мнение одного-единствен­ного, так и для признанья мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно единоду­шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. (9) Признанье — это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала

есть речь, речь есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не назовет бла­гом ни рукоплесканья, ни свист, — так же как чох или кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для кого оно благо: для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чу­жое крепкое здоровье — это мое здоровье. Но хва­лить по заслугам есть деянье честное; значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего де­янье, а не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доиски­вались».

(11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельнос­ти. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонников. Во-вторых, признанье не нуждается во многих по­данных за него голосах — довольно сужденья и од­ного человека добра; ведь и один человек добра при­знает нас равными себе. (12) «Так что же, значит, и молва — это мнение одного человека, а поноше­нье — это злоречивость одного? Слава, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия многих». — 11о одно дело молва или поношение, дру­гое — признанье. Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине, и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все дума­ют одно, ибо иначе думать ни один не может. (13) «Для молвы или для славы мало мненья одного-единст-венного». — Но тут приговор одного равноценен об­щему, потому что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей различны и суж­дения, несходны чувства и все — сомнительно, лег­ковесно, подозрительно. Ты думаешь, они могут су­дить все одинаково? Даже один судит по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна

суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоян­ны, но изменчивы и противоречивы. (14) «Но хвала — это только голос, а голос не может быть благом». — Однако, говоря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он счи­тает достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала — это одно, а восхваленье — другое для него-то и нужен голос. Потому говорят не «надгробная хвала», а только «восхваление», что выполняющий эту обя­занность должен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожела­тельные разговоры, а мнения. Значит, хвала — это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра.

(16) Далее, как я сказал, источник хвалы — душа, а слова только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический поэт говорит, что превосходно, когда «нас хвалит достохвальный муж», он имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит: «Хвала питает искусства», он имеет в виду не восхваленье; оно развращает искус­ства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непременно требует слов в полный голос, признанье — нет: оно может довольствоваться невысказанным суждень-ем и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем раз­ница между признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а признанье — одних только добрых.

(18) «Для кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для хвалящих или для хвалимых?» — Для обоих и для меня, которого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих поступков и счаст­лив, что нашлись благодарные истолкователи моих

добродетелей. Их благодарность — благо для многих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам — ис­точник блага для них. (19) Но признанье — благо и для хвалящих: его направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала — благо для обо­их, — точно так же, клянусь, как судить благосклон­но — благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты comi 1еваешься, что справедливость — благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслугам — справедливо; значит, такая хвала — благо для обоих.

(20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно быть нашей целью — хитро рас­суждать и низводить философию с вершин ее вели­чия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы? Ведь все эти прения — просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стре­миться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека — вещь великая и благородная и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-пер­вых, она не согласна, чтобы родиной ее были ни­чтожный Эфес, или тесная Александрия, или другое место, еще обильней населенное и гуще застроен­ное. Ее граница — все то, что опоясывается послед­ним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат земли и моря, внутри которого воздух соеди­няет и вместе разделяет божественное и человечес­кое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает отпущенного ей корот­кого срока: «Мне принадлежат, — говорит она, — все годы, ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придет послед­ний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где

нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная тем­ница». (23) Этот медлительный смертный век — только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготов­ляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости, способные уже и ды­шать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот ре­шительный час: он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты должен ви­деть в них поклажу па постоялом дворе, где ты за­держался мимоездом. (25) Природа обыскивает нас при выходе, как при «ходе. Нельзя вынести больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов — кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя те­ла? Ты мешкаешь, упираешься, — но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты сто­нешь, плачешь; плакать — дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва по­кинувшего мягкое тепло материнской утробы, ове­ял вольный воздух, а потом испугало грубое при­косновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Те­перь для тебя уже не внове отделяться от того, час­тью чего ты был; так равнодушно расставайся с не­нужными уже членами и сбрасывай это давно об­житое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка

новорожденных чаще вс бишь как свое то, что тебя торый сдернет покровы мерзкой зловонной утроб

(28) И теперь взлети от сюда, насколько можешь;

то гибнет. Зачем ты лю-|девает? Придет день, ко-зыведет тебя на свет из

привязывайся к самым дор< чем чужой человек; уже зд< соком и величавом. Когда-: ются тайны природы, расе ду ударит в глаза яркий ев будет это сиянье, в которо ных звезд. Ни одна тень нет сторона небес будет тельно, — ведь чередовань» жнего воздуха. И вот, когд примешь весь этот свет, kc ходит слишком тесными и все же издали восхищает что прожил жизнь в темно жественный свет, когда ты

|Гим и близким не больше, помышляй о более вы-ибудь перед тобою откро­ется этот туман и отовсю-г. Представь себе, каково сольется блеск бессчет-омрачит ясности, каждая кать одинаково ослепи-едня и ночи есть удел ни--аты всем существом вос-эторый теперь смутно до-для него путями зрения тебя, — тогда ты скажешь, те. Чем покажется тебе бо-увидишь в его области?

(29) Мысль О нем не дппу<^———'щрт чтобы в душе угнез-

дились грязь, и низость, и что боги — свидетели все искать их одобрения, гот с ними, видеть перед соб стиг ее разумом, не устраи испугается трубы, не побо

жестокость. Она твердит, наших дел, приказывает литься к будущей встрече ю вечность. А тот, кто по­ится никакого войска, не •ся ничьих угроз. (30) Да

и откуда страх у того, кто не адеется умереть? Ведь и ут­верждающий, будто душа__ существует лишь до тех пор, покуда удерживается и оковах плоти, а отделив­шись, тотчас рассеиваетс5^^ии,все же старается и после смерти быть полезным. Пу——сгь он сам исчезнет с глаз, однако

Мужество мужа в душе ваюлн^^^ишют и древнюю славу Рода его...

Подумай сам, до чего меры, — и ты поймешь, не менее благотворна, здоров.

полезны добрые при--о память о великих людях гем их присутствие. Будь

ПисьмоСШ ''•'• <

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Зачем ты опасаешься беды, что может про­изойти с тобою, а может и не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обруши­вается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и ста­райся избежать того, что следит за нами и хочет пой­мать. Потерпеть крушение, упасть с повозки — все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежедневно. Против этой опасности снаря­жайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о по­жаре, — гибель от руки человека внезапна и чем бли­же подступает, тем усерднее прячется. Ты заблужда­ешься, если веришь лицам встречных: обличье у них человеческое, душа зпсриная; или нет, со зверьми только первое столкновение опасно, а кого они ми­нуют, тех не ищут больше, потому что только необ­ходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.

(3) Думай, однако, о грозящей от человека опасно­сти так, чтобы не забывать и о долге человека. На од­ного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого — чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огор­чайся неудачам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе CMOiyr все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в филосо­фии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей безопасности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и кичился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых обычаев; пусть постарается не вну­шать мненья, будто она осуждает то, от чего воздер-

живается. Можно быть мудрым, и не выставляясь на­показ, не вызывая неприязни. Будь здоров.