О стеснительности высокого положения
Не имея возможности достичь высокого положения, давайте в отместку егоочерним. Впрочем, найти в чем-либо известные недостатки не значит очернить;их можно найти в любой вещи, как бы хороша и вожделенна она ни была, темболее что у высокого положения есть то преимущество, что с ним можно пособственному желанию расстаться, и почти всегда есть возможность выбораболее высокой или более низкой ступени: ведь не со всякой высоты непременнопадаешь, гораздо чаще можно благополучно опуститься. Сдается мне, что мывообще склонны переоценивать высокое положение, равно как и даватьнепомерную оценку решимости тех, кто на наших глазах презрел его, или жеуверяет, что полон к нему презрения, или же добровольно от него отказался.Само по себе оно вовсе не так приятно, чтобы всякий отказ от негорассматривать как чудо.
Я считаю тягостными усилия, необходимые для того, чтобы перенестистрадание, но не усматриваю никакой доблести в удовлетворенности скромнойдолей и в бегстве от величия. По-моему, это добродетель, которой и я, не богвесть кто, достиг без особого напряжения. Что же сказать о тех, кто приметво внимание и славу, сопутствующую такому отказу, с которым может бытьсвязано больше честолюбивых помыслов, чем со стремлением к высокомуположению и с радостью от того, что оно достигнуто? Ведь честолюбие дляудовлетворения своего часто избирает пути обходные и необычные.
Мужеством я вооружаюсь преимущественно для терпения, а не длядостижения каких-либо желаний. Их у меня не меньше, чем у кого-либо другого,и предоставляю я им не меньше свободы и самостоятельности. Однако же мне и вголову не приходило мечтать ни о державе и престоле, ни о величии, котороеобретаешь в столь высоком положении. Я на это не зарюсь, ибо слишком люблюсебя. Если я и стремлюсь к росту, то не в высоту, и применяюсь ко всему, чтоему препятствует: я хочу расти в том, что мне доступно, достигая большейрешимости, рассудительности, привлекательности и даже богатства. Но всеобщийпочет, но могущество власти подавляющим образом действуют на моевоображение. И, в противоположность одному великому человеку [2831], япредпочту быть вторым или третьим в Периге, чем первым в Париже, или, вовсяком случае, не кривя душой, — занимать в Париже скорее третье, чем самоепервое место. Я не хочу быть ни таким жалким и никому не известнымсуществом, чтобы мне приходилось вступать в споры с привратниками, ни струдом пробивать себе дорогу среди обступившей меня с великим обожаниемтолпы. Я и самой судьбой и личными склонностями предназначен к некоемусреднему положению. И всем своим жизненным поведением и начинаниями своими япоказал, что всегда скорее отступлюсь, чем стану перепрыгивать черезступень, определенную мне господом богом от рождения.
Всякое естественное состояние есть тем самым и справедливое и наиболееудобное.
Будучи от природы осмотрительным, я, в погоне за счастьем, ищу нестолько высоты, сколько легкости достижения.
Но если сердцу моему недостает мужества, то зато оно искренно, что изаставляет меня прямо говорить о его слабости. Если бы мне пришлось провестиследующее сравнение: с одной стороны, жизнь Луция Тория Бальба [2832], человекаблагородного, красивого, образованного, здорового, который мог и умелпользоваться всеми радостями и наслаждениями жизни, вел существованиеспокойное и независимое, укрепив душу против страха смерти, суеверия,страдания и всех забот, неизбежно выпадающих на долю человека, и в концеконцов встретил смерть в бою, с оружием в руках защищая отечество; с другой — жизнь Марка Регула [2833], всем известная своим величием и доблестью, — и еедостославный конец; одна — не отмеченная людской молвой и хвалами; другая —озаренный славой пример людям. Я без сомнения сказал бы о них так же, какЦицерон, если бы обладал в той же степени искусством слова. Но, мерь я их посвоей мерке, я добавил бы также, что первая настолько же подходит мне и моимстремлениям, которые я соразмеряю со своей природой, насколько вторая от нихдалека, что ко второй я могу отнестись лишь с величайшим восхищением, апервой охотно подражал бы на деле. Примем же ту свою величину, которая намдана в жизни и из которой мы исходим.
Противны мне и владычество и покорность.
Отан, один из семи, имевших право притязать на трон Персии, принялрешение, которое и мне было бы по сердцу: он передал сотоварищам свое праводостичь верховной власти путем избрания или же волей судьбы с тем лишьусловием, что ему и его близким предоставлена будет возможность жить вперсидской державе, не пользуясь властью, но и не подчиняясь ничему, кромедревних обычаев, и обладая всею той свободой, которая не нарушает их, — так,чтобы и не повелевать, и не выполнять никаких повелений [2834]. Самое, на мойвзгляд, тягостное и трудное на свете дело — это достойно царствовать.Ошибки, совершаемые королями, я сужу более снисходительно, чем это вообщепринято, ибо со страхом думаю о тяжком бремени, лежащем на властителях.Трудно соблюдать меру в могуществе столь безмерном. И надо сказать, что длядобродетели тех из них, кто от природы менее благороден, величайшееиспытание — занимать место, где нельзя сделать ничего хорошего так, чтобыэто сразу же не было учтено и взвешено, где малейшее доброе дело,совершенное вами, касается стольких людей зараз и где своим поведением вывоздействуете прежде всего на народ, судью недостаточно справедливого,которого легко и обморочить и ублажить.
Мало есть на свете вещей, о которых мы способны высказать нелицемерноесуждение, ибо среди них мало таких, которые так или иначе не вызывали бы внас корысти. Более высокое или более низкое положение, владычество илиподчиненность естественным образом вынуждаются к соперничеству и спору,неизбежно и неизменно противостоят друг другу. Ни тому ни другому не могу яверить, когда они судят о правах соперника: пусть же говорит разум, ибо оннепоколебим и беспристрастен, когда мы ему доверяемся. Без малого месяцназад я просмотрел две книги шотландских авторов, споривших по этому поводу.Сторонник народовластия считает, что король — ниже ломового извозчика;поклонник монархической власти возносит его по могуществу власти нанесколько саженей над самим господом богом [2835].
Между тем тягостность высокого положения, в которой я мог убедитьсявоочию, так как недавно мне представился для этого случай, состоит вследующем. В отношениях между людьми нет, может быть, ничего увлекательнее,чем то соревнование в чести и доблести, в которое мы вступаем друг с другом,упражняя свои физические и духовные силы, и в котором никогда не могутпо-настоящему принять участие носители верховной власти. По правде сказать,мне часто казалось, что при этом именно от великого почтения к ним относятсяс обидным пренебрежением. Ибо в детстве, например, мне было всегооскорбительнее, если соревнующиеся со мною в чем-либо делали это вполсилы,считая меня не достойным их соперником; нечто подобное постоянно происходитс королями — никто не осмеливается вступать с ними в настоящее соревнование.Если становится заметным, что своей победе они придают большое значение,каждый старается им поддаться и, чтобы не нанести ущерба их славе, всегдаготов поступиться своей, прилагая лишь столько усилий, сколько нужно длятого, чтобы оказать им честь. Какое же участие принимают они в борьбе, гдевсе — за них? Это напоминает мне паладинов былых времен, которые насостязания и битвы являлись наделенные волшебной силой или вооруженныезаколдованным мечом. Брисон, состязавшийся в беге с Александром, поддался;Александр выбранил его за это, а следовало всыпать ему плетей [2836]. Карнеадговорил, что дети царей лишь верховой езде учатся по-настоящему, ибо в любыхдругих упражнениях им все уступают, чтобы они могли быть первыми, а конь, небудучи придворным льстецом, сбросит с себя царского сына так же просто, каксына какого-нибудь грузчика [2837]. Для того, чтобы столь нежной богине, какВенера, придать черты мужества и храбрости, свойств, которые присущи лишьтем, кто может подвергнуться опасности, Гомер вынужден был изобразить, как вбитве за Трою она была ранена [2838]. Богов заставляют испытывать гнев, страх,заставляют их обращаться в бегство, жаловаться, подпадать человеческимстрастям, чтобы можно было наделить их доблестью, которую порождают в насвсе эти несовершенства. Тот, кто не подвержен случайностям и трудностям, неможет также притязать на честь и радость, вознаграждающие за смелыйпоступок. Жалостная участь — обладать такой властью, что все перед вамисклоняется. Высокая доля слишком далеко отбрасывает от вас других людей,препятствует их общению с вами, и вы оказываетесь в стороне от всех. Легкая,безо всяких усилий дающаяся возможность все себе подчинять враждебна какомубы то ни было удовольствию: это означает скользить, а не ходить, дремать, ане жить. Представьте себе человека, наделенного всемогуществом: оно быумалило его; ведь он должен был бы, как милости, просить у вас, чтобы выставили ему препятствия и оказывали сопротивление; он обделен — и всемсуществом своим и благами жизни.
Добрые качества земных владык мертвы, не могут проявиться: ведь о нихможно судить лишь по сравнению с чем-либо, а сравнение-то как раз и делаютневозможным. Подлинного одобрения они почти вовсе не знают, постоянноосыпаемые одними и теми же неизменными хвалами. Даже имея дело с самымглупым из своих подданных, они не имеют возможности по-настоящему превзойтиего в чем-либо. Тот скажет: «Ведь это же мой государь», — и, по его мнению,всем уже ясно, что он дал себя одолеть. Верховная власть — качество, котороеподавляет все прочие, существенные и подлинные качества: они в нейрастворяются, и им дано проявляться лишь в действиях, с ней непосредственносвязанных и ей служащих, — в делах царствования и правления. Так великокоролевское достоинство, что облеченный им — только государь. Окружающееего, извне идущее сияние скрывает от нас человека: взор наш ничего неразличает, — наполненный и отягощенный этим слишком ярким светом, оноказывается как бы отброшенным назад. Римский сенат присудил Тиберию первуюнаграду за красноречие; тот отказался от нее, полагая, что, даже если она имзаслужена, присуждение не было сделано по свободному волеизъявлению иникакой чести оно ему не принесет [2839].
Уступая государям во всем, что касается чести и славы, утверждают иукрепляют также их недостатки и пороки не только простым одобрением, но иподражанием. Каждый из свиты Александра старался держать, подобно ему,голову склоненной на сторону. А льстецы Дионисия в его присутствиинатыкались друг на друга, толкали и опрокидывали все, что попадалось им подноги, чтобы показать, будто они так же близоруки, как он. Иногдарекомендацией и средством войти в милость служила грыжа. Я наблюдал, каклюди из лести изображали глухоту, а Плутарх рассказывает, что у властителя,возненавидевшего жену, придворные разводились со своими женами, хотя илюбили их [2840]. Более того, по временам в моду входили разврат и всяческаяраспущенность, а также вероломство, кощунство, жестокость, а также ересь, атакже суеверие, безверие, изнеженность и еще худшие пороки, если такиеимеются. Можно привести пример гораздо более пагубный, чем тот, что явилильстецы Митридата, которые давали своему владыке, притязавшему на честьсчитаться хорошим врачом, резать и прижигать их члены [2841]: я имею в видутех, кто позволяет калечить себе душу, орган гораздо более благородный инежный.
Но, дабы кончить тем же, с чего начал, приведу еще кое-что. Когдаимператор Адриан спорил с философом Фаворином о значении некоторых слов, тоточень скоро с ним во всем согласился. Друзья его вознегодовали по этомуповоду, но он ответил: «Смеетесь вы надо мной, что ли? Как может он,начальствуя над тридцатью легионами, не быть ученее меня?» [2842]Август писалэпиграммы на Азиния Поллиона: «А я, — сказал Поллион, — буду молчать.Неблагоразумно писать против того, кто может предписать мне отправиться вссылку» [2843]. И оба они были правы. Ибо Дионисий, не будучи в состояниисравняться в искусстве поэзии с Филоксеном и в красноречии с Платоном,одного приговорил к работам в каменоломнях, а другого велел продать врабство на остров Эгину [2844].