О гневе

О чем бы ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своихсуждениях о человеческих поступках. Взять, например, его замечательныесуждения, высказанные в его сравнении Ликурга с Нумой по поводу того, какнелепо оставлять детей на попечении и воспитании родителей. В большинствегосударств, как указывает Аристотель [2250], всякому отцу семействапредоставляется — все равно как у циклопов — воспитывать жен и детей как имвздумается, и только в Спарте и на Крите воспитание детей ведется поустановленным законам. Кому не ясно, какое важнейшее значение имеет длягосударства воспитание детей? И тем не менее, без долгих размышлений, детейоставляют на произвол родителей, какими бы взбалмошными и дурными людьми онини были.

Сколько раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал,заступившись за какого-нибудь малыша, которого потерявшие от гнева головуотец или мать колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти! Поглядите,как они вращают глазами от ярости:

rabie iecur incendente, feruntur

Praecipites, ut saxa iugis abrupta, quibus mons

Subtrahitur, clivoque latus pendente recedit. [2251]

А ведь, согласно Гиппократу [2252], самые опасные болезни — это те, чтоискажают лица. Послушайте только, как неистово они орут на малютку, недавно,может быть, вышедшего из пеленок. В результате дети бывают покалечены илинавсегда оглушены ударами; а наше законодательство не обращает на это нималейшего внимания, словно эти вывихнутые суставы не принадлежат членамнашего общества:

Gratum est quod patriae civem populoque dedisti,

Si facis ut patriae sit idoneus, utilis agris,

Utilis et bellorum et pacis rebus agendis. [2253]

Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев.Никто не усомнится в том, что судья, вынесший обвиняемому приговор вприпадке гнева, сам заслуживает смертного приговора. Почему же в такомслучае отцам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когдаони обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должнослужить для детей — лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача,который пылал бы к нему яростью и гневом.

Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волюрукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор,пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим решениевопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи предстанут нам в ином свете, асейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум.

Рассматриваемый сквозь призму этой страсти проступок приобретаетувеличенные размеры, подобно очертаниям предметов, скрытых туманом. Голодныйнабрасывается на мясо, но желающий применить наказание не должен испытыватьни голода, ни жажды.

Кроме того, наказания, продуманные и взвешенные, воспринимаютсянаказуемыми как заслуженные и приносят ему большую пользу. В противномслучае он не считает, что был справедливо наказан человеком, охваченнымгневом и яростью; наказуемый ссылается в свое оправдание на взвинченностьсвоего хозяина, на его горящие щеки, необычные бранные слова, на еговозбуждение и неистовую стремительность:

Ora tument ira, nigrescunt sanguine venae,

Lumina Gorgoneo saevius igne micant. [2254]

Светоний сообщает, что, когда Луций Сатурнин осужден был Цезарем, емуудалось путем апелляции к народному собранию добиться пересмотра приговора,так как он ссылался на вражду и неприязнь Цезаря, которыми продиктовано былоего решение [2255].

Слово и дело — разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от егопроповеди. Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашейрелигии, ссылаясь на пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинностьнашей религии зиждется не на этом; такой способ доказательства нелеп испособен лишь все запутать. У добропорядочного человека могут быть ложныеубеждения, а с другой стороны, заведомо дурной человек может проповедоватьистину, сам в нее не веря. Разумеется, это прекрасно, когда слово нерасходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда словам соответствуютдела, слова более вески и убедительны; вспомним ответ Евдамида, который,услышав философа, рассуждавшего о военном деле, сказал: «Эти рассужденияпревосходны. Плохо только то, что нельзя положиться на человека, который ихвысказывает, ибо его уши не привыкли к звуку военной трубы» [2256]. Клеомен же,услышав ритора, разглагольствовавшего о храбрости, громко расхохотался и вответ ритору, возмутившемуся его поведением, сказал: «Я повел бы себя также, если бы о храбрости щебетала ласточка; но если бы это был орел, я судовольствием послушал бы его» [2257]. Мне кажется, что в писаниях древнихавторов можно ясно различить следующее: автор, высказывающий то, что ондумает, выражает свои мысли более убедительно, чем тот, кто подделывается.Прислушайтесь к тому, как о любви и свободе говорит Цицерон и как о том жеговорит Брут; сами писания Брута неопровержимо доказывают, что это былчеловек, готовый заплатить за свободу ценою жизни. Послушайте отцакрасноречия, Цицерона, рассуждающего о презрении к смерти, и Сенеку,рассуждающего о том же: Цицерон говорит об этом длинно и тягуче, вычувствуете, что он хочет убедить вас в том, в чем сам не уверен, он непридает вам духу, ибо ему и самому его не хватает; Сенека же вдохновляет изажигает вас. Я всегда стараюсь узнать, что за человек был автор, вособенности когда дело касается пишущих о доблести и об обязанностях.

Если в Спарте какому-нибудь человеку, известному распутным образомжизни, приходило в голову подать народу полезный совет, эфоры приказывалиему молчать и просили какого-нибудь почтенного человека приписать себе этумысль и предложить ее [2258].

Писания Плутарха, если внимательно вчитаться в них, раскрывают нам егос самых разных сторон, поэтому мне кажется, что я знаю его насквозь; и темне менее я хотел бы, чтобы до нас дошли какие-нибудь воспоминания о егожизни; горя этим желанием, я с жадностью набросился на тот стоящий особнякомрассказ о нем, за который я необычайно благодарен Авлу Геллию [2259],оставившему нам закрепленное на бумаге сообщение о нравах Плутарха, как разотносящееся к трактуемой мной здесь теме о гневе. Один из рабов Плутарха,человек дурной и порочный, имевший, однако, понаслышке кой-какое понятие онаставлениях философии, должен был за какой-то совершенный им проступокпонести, по повелению Плутарха, наказание плетьми. Когда его стали бить, онсначала завопил, что его избивают зря, ибо он не виноват, но под конецпустился ругать и поносить своего хозяина, крича, что в нем нет ни на грошот философа, каковым он мнит себя; ведь твердил же он постоянно, чтогневаться дурно, и даже написал об этом целую книгу, но то, что он сейчас,обуреваемый гневом, заставляет так свирепо избивать его, полностьюопровергает его писания. Па это Плутарх с полнейшим спокойствием ответилему: «На основании чего, негодяй, ты решил, что я сейчас охвачен гневом?Разве на моем лице, в моем голосе, в моих словах есть какие-нибудь признакивозбуждения? Глаза мои не мечут молний, лицо не дергается, и я не воплю.Разве я покраснел? Или говорю с пеной у рта? Сказал ли я хоть что-нибудь, вчем мог бы раскаяться? Трепещу ли я, дрожу ли от ярости? Ибо именно таковы,да будет тебе известно, подлинные признаки гнева». И, повернувшись к тому,кто хлестал провинившегося, Плутарх приказал: «Продолжай свое дело, пока мыс ним рассуждаем». Таков рассказ Авла Геллия.

Архит Тарентский [2260], вернувшись домой из похода, где был главнымвоеначальником, нашел свое хозяйство в полном расстройстве: земли оставалисьне обработанными из-за нераспорядительности управляющего: «Убирайся с глазмоих, — сказал он ему. — Если бы я не был охвачен гневом, я бы отделал тебя,как следует». Сам Платон, распалившись против одного из своих рабов, поручилСпевсиппу наказать его, не желая сам и пальцем тронуть раба, поскольку онбыл сердит на него. Спартанец Харилл [2261], обращаясь к илоту, которыйслишком непочтительно, даже нагло, разговарил с ним, сказал ему:

«Клянусь богами, не будь я разъярен, я бы убил тебя, не сходя с места».

Гнев — это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучивыведены из себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря напредставленные нам убедительные оправдания и разъяснения, продолжаемупираться вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительныйпример подобного поведения, относящийся к древности. Пизон [2262], человек вовсех отношениях отменно добродетельный, прогневался на одного своего воиназа то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа,куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдатубил своего товарища, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорилего к смерти. Когда осужденного привели к виселице, вдруг, откуда нивозьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалосьего появлению, и после того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братскирасцеловались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход событиядоставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда идосады его еще не рассеявшийся гнев лишь еще более распалился и смолниеносной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввидуневиновности одного виноваты все трое, и отправил всех на тот свет, первогосолдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен,второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смертиего товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного емуприказа.

Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, вкакое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшимспокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий [2263]был по природенеобычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым,человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все,что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержавотсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: «Во имя богов!Будь хоть в чем-нибудь несогласен со мной, чтобы нас было двое!» Точно также и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев — это вродевзаимности в любви. Однажды, когда один из присутствующих прервал речьФокиона и обрушился на него с резкой бранью, Фокион замолчал и дал емуполностью излить свою ярость. После этого, ни словом не упомянув опроисшедшем столкновении, продолжал свою речь с того самого места, накотором его прервали [2264]. Нет ответа более уничтожающего, чем подобноепрезрительное молчание.

По поводу самого вспыльчивого человека во всей Франции (гневливость —всегда недостаток, но более извинительный для военного, ибо в военном делебывают такие случаи, где без нее не обойдешься) я часто говорю, что этосамый терпеливый из всех известных мне людей, умеющий обуздывать свой гнев:ибо гнев охватывает его с таким яростным неистовством —

magno veluti cum flamma sonore

Virgea suggeritur costis undantis aheni,

Exultantque aestu latices; furit intus aquai

Fumidus atque alte spumis exuberat amnis;

Nec iam se capit unda; volat vapor ater ad auras, [2265] —

что ему приходится делать невероятные усилия, чтобы умерить его. Чтокасается меня, то я не знаю страсти, для подавления которой я способен былбы сделать подобное усилие. Столь дорогой ценой я не хотел бы обрести дажемудрость. Говоря об этом военном, я обращаю внимание не на то, что онделает, а на то, каких усилий ему стоит не поступать еще похуже.

Другой мой знакомый хвалился передо мной своим ровным и мягким нравом,и впрямь поразительным. В ответ я сказал ему, что в особенности для людей,занимающих, как он, высокое положение и находящихся у всех на виду,чрезвычайно важно всегда проявлять выдержку, но что главное все же в том,чтобы ощущать ее в себе, в глубине души; а потому, на мой взгляд, плохопоступает тот, кто тайком непрерывно гложет себя: можно опасаться, что онжелает поддержать эту видимость сдержанности, сохранить эту надетую на себяличину.

Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоминает мне следующийслучай: однажды Диоген крикнул Демосфену, который, опасаясь, как бы его незаметили в кабачке, поспешил забиться в глубь помещения: «Чем больше тыпятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок» [2266]. Я рекомендую лучше даженекстати влепить оплеуху своему слуге, чем корчить из себя мудреца,поражающего своей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чемскрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются иулетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло насизнутри. Omnia vitia in aperto leviora sunt; et tunc perniciosissima, cumsimulata sanitate subsidunt [2267].

Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, оследующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него повсякому поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакогодействия, если проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянномукрику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга,укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот жекрик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымытьстакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, япредупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попрекидоходили до того, кому они предназначены, ибо обычно они начинают бранитьсяеще до появления виновника и продолжают кричать часами, когда его уже и следпростыл;

et secum petulans amentia certat. [2268]

Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы разражаются уже там,где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем неинтересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха. Я также против тех,кто спорит и возмущается, не имея перед собой противника; следует обращатьсвои филиппики против тех, к кому они относятся:

Mugitus veluti cum prima in proelia taurus

Terrificos ciet atque irasci in cornua tentat,

Arboris obnixus trunco, ventosque lacessit

Ictibus, et sparsa ad pugnam proludit arena. [2269]

Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, новместе с тем мои вспышки носят весьма кратковременный и потаенный характер.Сила и внезапность порыва не доводят меня все же до такого помрачениярассудка, при котором я стал бы извергать без разбора всякие оскорбительныеслова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самыеуязвимые места, — ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Моислуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкиепроступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходит то же,что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорваться —и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будетпродолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет днаоврага. В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, чтокаждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусьтем, что действую вопреки его ожиданиям: я беру себя в руки и накладываю насебя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, онимогут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и уменя хватает силы, если я слежу за этим, отбросить довод к гневу, каким бызначительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и яподдался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным поводом она ни былавызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной впререкания, о следующем: «Если вы заметите, — говорю я им, — что я вскипелпервым, предоставьте мне нестись, закусив удила, а когда настанет вашаочередь, я поступлю так же». Буря разражается только из столкновения вспышекс двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибосами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, еслиодна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будетобеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить! Мне случается иногдаразыгрывать гнев ради наведения порядка в моем доме, не испытывая на деленикакого раздражения. По мере того, как с годами я становлюсь болеевспыльчивым, я учусь преодолевать такого рода настроения и буду стараться,если хватит сил, впредь быть тем более мягким и уступчивым, чем больше будету меня законных оснований раздражаться и чем простительнее мне это будет; донастоящего же времени я был в числе тех, кому это наименее простительно.

В заключение еще несколько слов. Аристотель утверждает, что иногда гневслужит оружием для добродетели и доблести [2270]. Это правдоподобно; но все жете, кто с этим не согласны [2271], остроумно указывают, что это — необычноеоружие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами;не наша рука направляет его, а оно направляет нашу руку, не мы держим его, аоно нас.