Раздел 3 СУЩЕСТВУЕТ ЛИ БОГ?

С третьим [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что Бог не существует; ибо если одна из двух противоположностей бесконечна, вторая необходимо уничтожается. Но имя "Бог" означает, что Он есть бесконечное добро. Значит, если Бог существует, [в мире] не может быть ника­кого зла. Но в мире есть зло; следовательно, Бог не существует.

Возражение 2. Кроме того, излишне предполагать множе­ство начал там, где достаточно и нескольких. Но похоже, что и при отсутствии Бога все видимое нами вполне сводимо к иным началам: все природные вещи сводимы к одному началу — природе, все же умозрительные вещи — к другому началу, каковое суть или человеческий разум, или воля. Поэтому нет надобности полагать, что Бог существует.

Этому противоречит сказанное Богом; "Я есмь Сущий" (Исх. 3, 14).

Отвечаю: существование Бога может быть доказано пятью путями.

Первый и наиболее очевидный путь — это доказательство от движения. Ведь несомненно, да и подтверждается показания­ми чувств, что в этом мире иные вещи пребывают в движении. Но все, что движется, приводится в движение чем-то другим; ибо ничто не движется, если только в возможности (потенциально) не устремлено к тому, к чему оно движется, движущее же может дви­гать лишь постольку поскольку оно существует в деятельности (акту­ально)¹¹. Ведь двигать — значит приводить нечто от возможности к действительности. Но ничто не может быть приведено от воз­можности к действительности иначе, как через посредство того, что уже актуально. Так, горячее в действительности, каковым яв­ляется огонь, приводит древесину которая горяча лишь в возмож­ности, в состояние актуально горячего, а это и есть ее (древеси­ны) изменение и движение. Однако невозможно, чтобы одна и та же вещь и в одном и том же отношении была одновременно и ак­туальной, и потенциальной; она может быть таковой только в раз­личных отношениях. Ибо то, что горячо в действительности, не может быть в то же самое время и горячим в возможности, но лишь в возможности холодным. Поэтому невозможно, чтобы в одном и том же отношении и одним и тем же образом одна и та же вещь была одновременно и источником, и субъектом движения, т. е. самодвижущейся вещью. Следовательно, все движущееся необ­ходимо движется чем-то другим. И если движущий движется сам, то, значит, и его самого движет что-то другое, и это другое — та­ким же образом. Но этот [ряд] не может идти в бесконечность, ибо тогда не будет первого двигателя, и, следовательно, никаких двигателей вообще; ибо вторичные двигатели движут лишь по­стольку, поскольку движимы первым двигателем, подобно тому, как и посох движет постольку, поскольку движим рукой. Поэтому не­обходимо прийти [мыслью] к первому двигателю, который уже не движим ничем; и каждому ясно, что это — Бог.

Второй путь — [это путь, вытекающий] из природы действу­ющей причины. В чувственном мире мы наблюдаем [определен­ный] порядок действующих причин. И нет (да и быть не может) такого случая, когда бы вещь была действующей причиной самой себя; ибо тогда она бы предшествовала самой себе, что невоз­можно. Также нельзя уводить действующие причины¹² в бесконеч­ность, ибо в упорядоченной последовательности действующих причин первая есть причина промежуточной, а промежуточная — причина последней, причем промежуточных причин может быть как несколько, так и только одна. Затем, устраняя причину мы ус­траняем и следствие. Поэтому если бы в причинном [ряду] не было первой причины, то не было бы ни последней, ни какой-либо про­межуточной причины. И если бы было возможно, чтобы [ряд] дей­ствующих причин уходил в бесконечность, то не было ни первой действующей причины, ни последнего следствия, ни каких бы то ни было промежуточных причин; все это — очевидно ложное [предположение]. Поэтому необходимо прийти [мыслью] к пер­вой действующей причине, каковую все называют Богом.

Третий путь исходит из [понятий] возможности и необходи­мости и пролегает следующим образом. В природе наблюдают­ся вещи, которые могут как быть, так и не быть; ведь мы находим их то возникающими, то уничтожающимися, откуда понятно, что им возможно как быть, так и не быть. Но таким вещам невозмож­но пребывать вечно, ибо то, что в возможности может не быть, когда-нибудь да не будет. Поэтому если бы все могло бы не быть, то однажды [в мире] ничего бы не стало. Но если бы дело обстоя­ло именно так, то и сейчас не было бы ничего, поскольку несуще­ствующее приводится к бытию лишь благодаря уже существую­щему. Таким образом, если бы некогда не было ничего, то ничего не смогло бы и начать быть, а значит, даже сейчас не было бы ни­чего, что нелепо. Стало быть, не все сущее только возможно, но должно быть также и нечто, чье существование необходимо. Но все необходимое сущее либо необходимо через иное, либо нет. Однако невозможно, чтобы ряд причинно обусловливающих друг друга необходимых сущностей уходил в бесконечность, как это было уже доказано в связи с действующими причинами. По­этому нельзя не принять бытия некоей сущности, необходи­мой через саму себя, а не через иное, и обусловливающей необ­ходимость всего прочего, что необходимо. И это то, что все зовут Богом.

Четвертый путь исходит из неравенства степеней [совер­шенства], обнаруживаемых в вещах¹³. [В самом деле], мы видим, что есть вещи более, а есть и менее благие, истинные, достой­ные и т. п. Но "более" или "менее" говорится о вещах, в той или иной мере приближенных к [некоему своему] пределу; так, более горячей называют вещь, более приближенную к самому горячему. Поэтому [необходимо] есть нечто абсолютно истинное, наилуч­шее и достойнейшее и, следовательно, обладающее наипревос­ходнейшим бытием; ибо, как сказано во 11-ой книге "Метафизики", что превосходнее по истине, превосходнее и по бытию¹⁴. Но обла­дающее неким свойством в наибольшей мере есть причина этого свойства во всех; так, огонь — предел теплоты — причина горя­чего [в вещах]¹⁵. Таким образом, [необходимо] должна быть не­кая сущность, являющаяся для всего сущего причиной его бытия, блага и прочих совершенств; и ее-то мы и называем Богом.

Пятый путь идет от порядка мира. Мы видим, что действия вещей, лишенных разума, например природных тел, таковы, что устремлены к некоей цели и всегда или почти всегда ведут [к ней] наилучшим образом. Отсюда ясно, что их целеустремленность не случайна, а направляема сознательной волей. Но так как сами они лишены разума и не могут [сознательно] стремиться к цели, их направляет нечто разумное и сознающее; так и стрела направля­ется лучником в цель. Следовательно, есть некая разумная сущ­ность, направляющая все природные вещи к их цели; эту-то сущ­ность мы и называем Богом.

Ответ на возражение 1. Сказано Августином: "Господь, ко­торый в высочайшей степени благ, никоим образом не позволил бы, чтобы в Его делах было хоть сколько-нибудь зла, если бы не был так всемогущ, чтобы и зло обратить в добро"¹⁶. Таково одно из проявлений бесконечной благости Господней, что Он попуска­ет существовать и злу, дабы и его обращать во благо.

Ответ на возражение 2. Поскольку природные вещи направ­ляются к определенной цели под управлением высшего действо­вателя, постольку все естественные причины должны восходить к Богу, как к своей первой причине. Равным образом и то, что делает­ся волеизъявительно, необходимо должно быть возведено к не­коей высшей причине, иной, нежели человеческий разум или воля, так как последние могут изменяться или уничтожаться; ведь все текучее и подверженное порче должно возводить к неизменному и необходимому самому по себе началу, о чем было сказано выше.

КОММЕНТАРИИ

Вопрос 2.

1. De Fide Orth. I.

2. Роster. I,3.

3. Здесь Фома имеет в виду известное "онтологическое" доказательство Ансельма Кентерберийского, которое звучит так: "...мы веруем, что Ты есть нечто, больше чего нельзя ничего себе представить. Значит, когда "ска­зал безумец в сердце своем: нет Бога" (Пс. 31:1; 52:2), — он сказал, что какой-то такой природы нет? Но, конечно, такой безумец, слыша, как я говорю: "Нечто, больше чего нельзя ничего себе представить", — пони­мает то, что слышит; а то, что он понимает, есть в его уме, даже если он не имеет в виду, что такая вещь существует. Ведь одно дело — быть вещи в уме, другое — подразумевать, что вещь существует. Значит, убедится даже безумец, что хотя бы в уме есть нечто, больше чего нельзя ничего себе представить, так как когда он слышит это [выражение], он его пони­мает, а все, что понимается, есть в уме. И, конечно, то, больше чего нельзя ничего себе представить, не может быть только в уме. Ибо если оно уже есть по крайней мере только в уме, можно представить себе, что оно есть и в действительности, что больше. Значит, если то, больше чего нельзя ничего себе представить, существует только в уме, тогда то, больше чего нельзя ничего себе представить, есть то, больше чего можно предста­вить себе. Но этого, конечно, не может быть. Итак, без сомнения, нечто, больше чего нельзя ничего себе представить, существует и в уме, и в дей­ствительности" (Proslog.II).

4. Меtaph. IV, 6.

5. Ср. у Боэция: "Определение есть высказывание, обозначающее бытие всякой вещи" (De Dif. Topic.).

6. De Hebdom. (В русском переводе: "Каким образом субстанции могут быть благими, в силу того, что они существуют, не будучи благами субстанци­альными".)

7. Ср. у Боэция: "Нам лучше всего знакомо то, что к нам всего ближе, как индивидуальные вещи, затем виды и в последнюю очередь роды. Но по природе, напротив, лучше всего известно то, что дальше всего от нас. И по этой именно причине чем дальше отстоят от нас роды, тем яснее они по природе и известнее" (Соmm. In Porph. I). Боэций, в свою очередь, пе­реосмысливает сказанное Аристотелем: "Естественный путь к этому (т е. к знанию) ведет от более понятного и явного для нас к более явному и понятному по природе: ведь не одно и то же то понятное для нас и [понятное] вообще. Поэтому необходимо продвигаться именно таким образом: от менее явного по природе, а для нас более явного, к более явному и понятному по природе. Для нас же в первую очередь ясны и явны скорее слитные [вещи], и уж затем из них путем их расчленения становятся известными элементы и начала" (Рhys. I, 1).

8. De Fide Orth. I.4.

9. Т. е. первично в отношении человеческого познания.

10. Характерное для схоластики разделение на "слова" и "вещи", обозначаемые этими словами. В первом случае определение не указывает на сущность, и, таким образом, утверждение оппонентов Фомы теряет силу.

11. Ср. у Аристотеля: "...движется способное двигаться, а оно есть движущееся в возможности, а не в действительности, возможность же переходит в действительность — ведь движение есть незавершенная действительность способного к движению [тела]. А движущее существует уже в деятельности..." (Рhys. VIII, 5).

12. Т. е. причинно-следственный ряд.

13. "Четвертый путь" Фомы Аквинского вкратце повторяет известное доказа-| тельство Ансельма Кентерберийского (Моnolog. IV).

14. Ср.: "...в какой мере каждая вещь причастна бытию, в такой и истине" (Меtaph. II, 1).

15. Ср.: "А из всех вещей тем или иным свойством в наибольшей степени! обладает та, благодаря которой такое же свойство присуще и другим;! например, огонь наиболее тепел, потому что он и для других вещей при-| чина тепла" (Ibid.).

16. Еnchirid. 11.

Читанка для Філософії-1

Тема Х

Пико делла Мирандола Дж.

Відскановано: Антология мировой философии: Возрождение. – Мн.: Харвест; М.: ООО «Издательство АСТ», 2001, с. 266-274

РЕЧЬ О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА

[человек — свободный творец самого себя]

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что ког­да спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым уди­вительным в мире, то он ответил, что ничего нет более заме­чательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!». Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетво­ряли те многочисленные аргументы в пользу превосходства человеческой природы, которые приводят многие: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим, и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и те­кущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, сто­ящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида.

Все это значительно, но не главное, что заслуживает наи­большего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хо­рами? В конце концов мне показалось, что я понял, почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Невероят­но и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому че­ловека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно про­стите мне эту речь.

Уже Всевышний Отец, Бог-Творец, создал по законам муд­рости мировое обиталище, которое нам кажется августей­шим храмом божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные и засорен­ные части нижнего мира наполнил разнородной массой жи­вотных. Но, закончив творение, пожелал Мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей и Тимей, задумал нако­нец сотворить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец произвел бы новое потомство, ни в хранили­щах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам Созерцатель Вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не подобало отцовской мощи отсутст­вовать в последнем потомстве, как бы истощенной, не следо­вало колебаться Его мудрости в необходимом деле из-за от­сутствия совета не приличествовало Его благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять божес­кую щедрость, вынужден был осуждать ее в самом себе. И ус­тановил наконец лучший Творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в цент­ре мира, сказал: «Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, что­бы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ про­чих творений определен в пределах установленных нами за­конов. Ты же, не стесненный никакими пределами, опреде­лишь свой образ по своему решению, во власть которого Я те­бя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмерт­ным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформиро­вал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь пере­родиться в низшие, неразумные существа, но можешь пере­родиться по велению своей души и в высшие божественные». О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! Звери, как только рождаются, от мате­ринской утробы получают все то, чем будут владеть потом, как говорит Луцилий. Высшие духи либо сначала, либо не­много спустя становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разно­родной жизни и соответственно тому, как каждый их возде­лает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. И если зароды­ши растительные, то человек будет растением, если чувствен­ные, то станет животным, если рациональные, то сделается небесным существом, а если интеллектуальные, то станет ан­гелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни од­ного из творений, то пусть возвратится к центру своего еди­нообразия и, став единым с Богом-Духом, пусть превосходит всех в уединенной мгле Отца, который стоит над всем. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или, вернее, — чему удивляться более? И справедливо говорил афинянин Аскле­пий, что за изменчивость облика и непостоянство характера он сам был символически изображен в мистериях как Про­тей. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пифагорей­цев. Ведь в еврейской теологии то святого Эноха тайно превращают в божественного ангела, то других превращают в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей превра­щают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: «Тот, кто отсту­пит от божественного закона, станет животным и вполне за­служенно». И действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувст­венная душа, не кругообразное вещество составляет суть не­ба, а правильный разум; и ангела создает не отделение его от тела, но духовный разум.

Если ты увидишь кого-либо, ползущего по земле на живо­те, то ты видишь не человека, а кустарник, и если увидишь по­добно Калипсо кого-либо, ослепленного пустыми миражами фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, то это ты ви­дишь не человека, а животное. И если ты видишь философа, все распознающего правильным разумом, то уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же видишь чистого со­зерцателя, не ведающего плоти и погруженного в недра ума, то это не земное и не небесное существо. Это — самое возвы­шенное божество, облаченное в человеческую плоть. И кто не будет восхищаться человеком, который в священных еврей­ских и христианских писаниях справедливо называется име­нем то всякой плоти, то всякого творения, так как сам форми­рует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойст­ва любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природного образа, но есть много чужих внешних обликов. Отсюда и вы­ражение у халдеев: человек — животное многообразной и из­менчивой природы. Но к чему все это? А для того, чтобы мы понимали с тех пор, как родились (при условии, что будем тем, чем мы хотим быть), что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы, по крайней мере, о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподо­бились животным и глупым ослам. Но лучше, чтобы о нас го­ворили словами пророка Асафа: «Вы — боги и все — знатные сыновья». Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милос­тивейшей добротой Отца, вместо того чтобы приветствовать свободный выбор, который Он нам дал,

В душу вторгается святое стремление, чтобы мы, не до­вольствуясь заурядным, страстно желали высшего и, по воз­можности, добивались, если захотим, того, что положено всем людям. Нам следует отвергнуть земное, пренебречь не­бесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, по­спешить в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

Но ведь если необходимо строить нашу жизнь по образ­цу херувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими веща­ми, невозможно этого достичь, то обратимся к древним от­цам, которые могут дать нам многочисленные верные свиде­тельства о подобных делах, так как они им близки и родст­венны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско херу­вимов. Он ответит нам, что они очищаются, затем наполня­ются светом и, наконец, достигают совершенства, как пере­дает Дионисий. Так и мы, подражая на земле жизни херуви­мов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежест­ва и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном мире, дает нам совет, но символиче­ски — как это ему свойственно. Есть лестница, — скажет он, — которая тянется из глубины земли до вершины неба и разделена на множество ступенек. На вершине этой лест­ницы восседает Господь; ангелы-созерцатели то поднимают­ся, то спускаются по ней. И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться этого, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и эти руки? Ноги души — это, несо­мненно, та презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на почву земли, питающая и кормящая си­ла, горючий материал страстей, наставница дающей наслаж­дение чувствительности. А рука души, защитница страсти — почему мы не говорим о ней с гневом? — сражается за нее и под солнцем и пылью, эта хищница отнимает то, чем сон­ная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги, то есть всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как го­ворят, силой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии морали, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого недостаточно, если мы захотим стать спутниками ангелов, носящихся по лестни­це Якова, но не будем заранее хорошо подготовлены и обуче­ны двигаться от ступеньки к ступеньке, как положено, — никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответст­вии со ступенями лестницы, то есть природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщеплял с титаничес­кой силой единое на многие части, как Осириса, то подни­маться, соединяя с силой Феба множество частей в единое це­лое, как тело Осириса, до тех пор, пока не успокоимся бла­женством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы. Спросим у справедливого Иова, который заключил с Богом договор о жизни, прежде чем сам вступил в жизнь: «Кого больше всего желает высший Бог из миллионов ангелов, которые ему помогают?» — «Ко­нечно, мира», — ответит Бог согласно тому, как читается: «То­го, который творит мир на небесах». И так как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас сло­ва теолога Иова объясняет философия Эмпедокла, который указывает на двойную природу нашей души — одна поднима­ет нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в преиспод­нюю, — и сравнивает это с враждой и дружбой или с войной и миром, как свидетельствуют его песни. Сам Иов жалуется, что он, как безумный, жил во вражде и раздоре, был изгнан богами и сброшен в пропасть.

Ведь действительно, множество разногласий есть среди нас, отцы! Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели, если бы страстно пожелали такого мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных Господа, то един­ственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, — это философия морали. И если бы человек добился у врагов только перемирия, то обуздал бы дикие порывы и гневный пыл льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы тогда веч­ного мира, то он наступил бы, обильно утолив наши жела­ния, заключил бы между телом и духом договор о священном мире, принеся в жертву пару животных.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за сло­весных противоречий и коварных силлогизмов. Естествен­ная философия уймет споры и борьбу мнений, которые уг­нетают, раскалывают и терзают беспокойную душу, но при этом заставит нас помнить, что природа, согласно Геракли­ту, рождена войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе настоящего покоя и прочного мира, который является привилегией и милос­тью ее госпожи — святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет – «Подойдите ко мне, вы, которые находитесь в затруднения. Подойдите ко мне, и я дам вам мир, который не могут вам дать ни Вселенная, ни природа»! И мы, ласково позванные и так радушно приглашенные, с ок­рыленными, как у Меркурия, ногами устремимся в объятия благословенной матери, насладимся желаемым миром — святейшим миром, неразрывными узами и согласной друж­бой, благодаря которой все души не только согласованно живут в едином разуме, который выше всех разумов, но неко­торым образом сливаются в единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, является целью всей философии; такой мир Бог устанавливает в своих высо­тах, а ангелы, сходящие на землю, сообщают о нем людям до­брой воли, чтобы благодаря ему люди, восходящие на небо, самистали ангелами. Такой мир мы пожелали бы друзьям, нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она стала благодаря ему местом пребы­вания Бога и после того, как уничтожит на себе грязь с помо­щью морали и диалектики, украсилась [бы] многообразной философией, как дворцовой пышностью.

Вершину входа душа увенчает гирляндами теологии, и тогда вместе с Отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище. Душа окажется достойной столь снисходи­тельного гостя. Отделанная золотом, как свадебная тога, ок­руженная многообразием мыслей, она примет выдающегося гостя даже не как гостя, а как нареченного, с которым никогда не разлучаются, и пожелает отделиться от своего народа и, за­быв дом своего отца и даже себя, пожелает умереть в себе са­мой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть его святых поистине блаженна. Я говорю — смерть, если следует назвать смертью полноту жизни, размышление над которой является занятием философии, как говорили му­дрецы. Давайте позовем самого Моисея, который лишь не­много меньше обильного источника священной и невырази­мой мысли, откуда ангелы пьют свой нектар. Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявить тем, кто жи­вет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы: те, кто еще греховен, нуждаются в морали, поэтому пусть живут с людьми не в святилище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очистятся от грехов. Те же, кто уже упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не приобща­ются к священнодействию, но прежде усердно послужат та­инствам философии диалектическим послушничеством; и допущенные, наконец, к таинствам в звании жреца филосо­фии пусть созерцают то пышный многоцветный звездный наряд Всевышнего Бога-царя, то голубой семисвечник, чтобы потом, принятые в лоно храма за заслуги возвышенной теологии, наслаждались славой Господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога.

Да, Моисей приказывает нам это, но, приказывая, убежда­ет нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительнос­ти же не только христианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таин­ства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью морали и диалектики — очистительных занятий, как мы их называ­ем, — будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это [участие в мистериях], если не разъяснением тайн природы посредством философии? Только после того, как они были таким образом подготовлены, наступило видение божест­венных дел через свет теологии.

[бескорыстный характер философского знания]

И кто не стал бы добиваться посвящения в эти таинства? Кто, пренебрегая всем земным, презирая дары судьбы, не за­ботясь о теле, не пожелал бы стать сотрапезником богов, еще живя на земле и получив дар бессмертия, напоив нектаром себя, — смертное существо! Кто не захотел бы так быть заво­роженным платоновским «Федром» и так воодушевиться экстазом Сократа, чтобы бежать из этого мира, вместилища дьявола, взмахами крыльев и ног и достигнуть быстро небес­ного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы, восторгами Сократа, которые настолько выводят нас за пределы рассуд­ка, что возносят нас и наш разум к Богу. Они тем более будут возбуждать нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И действительно, если с помощью морали силы страсти будут напряжены до соответствующих разумных пределов, так, чтобы они согласовывались между собой в нерушимой гармонии, если с помощью диалектики будет развиваться разум, то, возбужденные пылом Муз, мы будем упиваться небесной гармонией. Тогда вождь Муз Вакх в своих таинствах — зримых проявлениях природы, — рас­крывая нам, ставшим философами, тайны Бога, напитает нас из богатств Божьего дома, в котором мы вдохновимся двой­ным пылом, сближаясь со священной теологией, если будем верными, как Моисей. И когда поднимемся на самую высо­кую вершину, то, сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и созерцая первородную красоту, мы станем прори­цателями Феба, его крылатыми поклонниками, и тогда, как порывом возбужденные невыразимой любовью, подобно окружающим нас пылким серафимам, мы, полные божеством, станем теперь тем, кто нас создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свиде­тельствуют о том, что Бог является философом не менее чем прорицателем.

И то, что Аммоний достаточно полно рассказал об этом, не вынуждает меня по-иному это трактовать; О, отцы, пусть овладеют душой три дельфийских правила, необходимые особенно тем, кто намеревается войти в святейший и авгус­тейший храм не ложного, но истинного Аполлона, который озаряет всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то, что мы все силы посвятили изу­чению тройственной философии, о которой сейчас идет спор. Знаменитое «ничего слишком» справедливо предписы­вает норму и правило всякой добродетели, согласно крите­рию меры, о чем говорит этика. Знаменитое «познай самого себя» побуждает и вдохновляет нас на познание всей приро­ды, с которой человек связан почти брачными узами. Тот же, кто познает самого себя, все познает в себе, как писали сна­чала Зороастр, а затем Платон в «Алкивиаде»...

...Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдохновляют, но увлекают меня на изучение философии. Конеч­но, я не говорил бы об этом, если бы не желал ответить как тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии, в осо­бенности выдающимися людьми, так и тем, кто вообще живет заурядной жизнью. Ведь в действительности изучение филосо­фии является несчастьем нашего времени, так как находится скорее в презрении и поругании, чем в почете и славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит немногим либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не исследует причи­ны вещей, движение природы, устройство Вселенной, за­мыслы Бога, небесные и земные мистерии, если не может до­биться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами богов, осви­стывается, порицается, изгоняется-, нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной девст­венности, принесет добытые позором деньги в шкаф люби­мого. С огромной печалью я отмечаю, что в наше время не правители, а философы думают и заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не установле­ны ни вознаграждения, ни премии, как будто они не показали тем самым, что не являются философами. И действитель­но, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к философии, и ни в иссле­дованиях, ни в размышлениях своих никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на фор­мирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь стра­стным, что, отбросив заботу обо всех частных и обществен­ных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смо­гут отвлечь меня от этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения, чем от чужих суж­дений, и всегда думать не о том, чтобы не услышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.

Рене ДЕКАРТ

Відскановано: Декарт Рене. Міркування про метод,...// Міркування про метод,...- Київ: Тандем, 2001. с. 25-36

ГОЛОВНІ ПРАВИЛА МЕТОДУ

Я перебував тоді у Німеччині, де був призва­ний у зв'язку з війною, яка не закінчилася й доте­пер; коли я повертався з коронації імператора в армію, зима, що почалася, зупинила мене на од­ному з постоїв, де, не знайшовши жодного спів­розмовника, який би розважив мене, і, крім того, не потурбований, на щастя, жодними клопотами та пристрастями, я залишався цілий день наодинці у теплій кімнаті, маючи повне дозвілля віддатися своїм міркуванням. Серед них одним з перших, що спало мені на думку, було міркування про те, що часто-густо витвори, складені з багатьох час­тин і зроблені руками багатьох майстрів, не на­стільки досконалі, як витвори, над якими працю­вала одна-єдина людина. Так, ми бачимо, що бу­дівлі, задумані й побудовані одним-єдиним архі­тектором, зазвичай красніше та ліпше облаштовані, ніж ті, у переробленні яких брали участь ба­гато людей, використовуючи старі мури, побудо­вані для інших цілей. Так само старовинні міста, що розросталися з невеличких містечок і стали з плином часу великими містами, зазвичай настільки погано розплановані порівняно з містами, що мають регулярні забудови, зведеними на рівнині за задумом одного інженера, що хоча, розглядаю­чи ці будівлі поодинці, нерідко знаходиш у них стільки ж, а то й більше мистецтва, ніж у цих ре­гулярних будовах, проте, бачачи те, як вони роз­ташовані — тут маленька споруда, там велика — і як їхні вулиці стають викривленими і нерівними за довжиною, може здатися, що це скоріше спра­ва випадку, аніж розумної волі людей, що вони розташовані таким чином. А якщо мати на увазі, що завжди були посадові особи, зобов'язані пік­луватися про те, щоб приватні забудови були при­красою міста, то стане ясно, як важко, маючи спра­ву лише з чужими витворами, створити щось до­сконале. Таким чином я уявляв собі, що народи, які перебували раніше у напівдикунcькому стані й лише поступово цивілізувалися і які встанов­лювали свої закони тільки мірою того, як лиха від скоюваних злочинів і виникаючі скарги примушу­вали їх до цього, не можуть мати так само добрих громадянських порядків, як ті, що від самого по­чатку свого об'єднання дотримуються настанов свого законодавця. Так само очевидно, що Істин­на релігія, заповіді якої встановлені Богом, має бути незрівнянно краще влаштована, ніж будь-яка інша. Якщо ж казати про людські справи, то я га­даю, що Спарта була колись у такому квітучому стані не тому, що закони ЇЇ були гарні кожен зокрема, позаяк деякі з них були дуже дивні й на­віть суперечили добрим звичаям, але тому, що, бу­дучи складені лише однією людиною, всі вони спрямовувалися до однієї мети. Подібним чином мені спало на думку, що науки, викладені у книж­ках, принаймні ті, докази яких лише ймовірні і які не мають ніяких доведень, склались і мало-помалу розрослися зі здогадок безлічі різних осіб і не настільки близькі до істини, як прості мірку­вання людини зі здоровим глуздом стосовно ре­чей, що їй трапляються. До того ж, вважав я, оскільки, перш ніж стати дорослими, всі ми були дітьми, і впродовж тривалого часу нами керували наші бажання та наші наставники, які часто-гус­то суперечили одні одним і, можливо, не завжди радили нам найкраще, то майже неможливо, щоб наші судження були настільки ж чистими та ґрун­товними, якими вони були б, якби ми користува­лися нашим розумом у всій повноті від самого на­родження й керувалися завжди тільки ним.

Щоправда, ми не спостерігаємо того, щоб руй­нували всі будинки у місті з єдиною метою пере­робити їх і зробити вулиці гарнішими; але ми ба­чимо, що багато людей руйнують свої власні бу­динки, щоб їх перебудувати, а іноді й змушені це робити, якщо фундамент цих будівель неміцний і вони можуть завалитися. На цьому прикладі я пе­реконався, що навряд чи є розумним задум пере­будувати державу, змінюючи Й руйнуючи все до самих підґрунть, щоб знову її відновити, або ж займатися перетворенням усієї сукупності наук або ладу, встановленого в школах для їх викла­дання. Проте, що стосується поглядів, сприйня­тих мною до того часу, я не міг вдіяти нічого кра­щого, як позбутися їх раз і назавжди, шоб заміни­ти їх потім кращими або тими самими, але узгод­женими з вимогами розуму. І я твердо увірував, що у цей спосіб мені вдасться прожити своє жит­тя значно краще, ніж якби я будував його тільки на попередніх підвалинах і спирався лише на ті начала, які сприйняв юнаком, ніколи не піддаючи сумнівові їхню істинність. Оскільки, хоча я й пе­редбачав цьому різні утруднення, вони зовсім не були неусувними і їх не можна було порівняти з тими, які виявляються за щонайменших перетво­рень, що стосуються громадських справ. Ці веле­тенські споруди надто важко відновлювати, якщо вони завалилися, важко навіть утримати їх від падіння, якщо вони розхитані, і падіння їх є ни­щівним. Далі, що стосується їхніх недосконалостей, якщо такі мають місце — в тому, що вони існують, не важко переконатися через їхню різ­номанітність, — то звичка, поза сумнівом, дуже згладила їх і дозволила безболісно усунути і ви­правити багато чого, що не можна було передба­чити заздалегідь ні за якої розважливості. На­решті, майже завжди їхні недосконалості легше перенести[129], ніж їхні зміни. Так, великі шляхи, що звиваються поміж гори, через часті переїзди по­трохи стають настільки вкатаними та зручними, що значно краще слідувати ними, ніж іти прямі­шим шляхом, видираючися на скелі та спускаю­чися в провалля.

Тому я аж жодним чином не схвалюю неспо­кійну і сварливу вдачу тих, хто, не будучи покли­каним ні за народженням, ні за станом до керу­вання громадськими справами, невтомно силку­ється вигадати які-небудь нові реформування. І якби я міг подумати, що в цьому творі є бодай щось, на підставі чого мене можна підозрювати у цьому шаленстві, мені стало б дуже прикро, що я опублікував його. Ніколи мій намір не сягав далі спроби реформувати мої власні думки й будувати на фундаменті, який належить цілком мені. Адже з того, що мій твір мені настільки сподобався, що я наважився показати тут його зразок, не випли­ває, що я раджу кому-небудь його наслідувати; у тих, кого Бог обдарував своєю милістю більш, ніж мене, певна річ, будуть більш піднесені наміри, але я боюся, чи не буде і мій аж надто сміливим для багатьох. Саме рішення звільнитися від усіх прийнятих на віру опіній, не є прикладом, якому кожен має слідувати. У світі є хіба що лише два різновиди розумів, жодному з яких мій намір ні­якою мірою не підходить. По-перше, ті, хто, уяв­ляючи себе розумнішими, ніж вони є насправді, не можуть утриматися від похапливих суджень і не мають достатнього терпіння, щоб розташову­вати свої думки у певному порядку, тому, раз на­важившися піддати сумнівові сприйняті принци­пи і ухилитися від битого шляху, вони ніколи не підуть стежиною, якої слід триматися, щоб іти прямо, і перебуватимуть в омані все життя. По-друге, ті, хто достатньо розумний або скромний для розуміння того, що відрізняти істинне від хиб­ного вони менш здатні, ніж інші, у кого вони мо­жуть повчитися; вони мають радше задовольни­тися тим, щоб слідувати опініям інших, а не зай­матися своїми власними пошуками найкращої.

Та й сам я, певна річ, був би серед останніх, коли б мав лише одного вчителя або не знав від­мінності в опініях вчених, яка існувала в усі часи. Проте я ще на шкільній лаві дізнався, що не мож­на вигадати нічого настільки дивного і неймовір­ного, що не було б уже висловлено кимось з філо­софів. Згодом під час мандрів я переконався, що люди, котрі мають уявлення, які суперечать на­шим, не є через це варварами або дикунами і ба­гато хто з них так само розумний, як і ми, або на­віть розумніший; так, та ж сама людина, з тим самим розумом, вихована з дитинства серед фран­цузів або німців, стає іншою, ніж вона була б, якби мешкала серед китайців або канібалів. Те ж саме стосується і мод в одязі: та сама річ, яка подоба­лася нам десять років тому і, можливо, сподоба­ється нам знову років за десять, тепер видається нам дивною та смішною. Отже, звичка і приклад переконують нас більше, ніж хоч би то яке точне знання, але при всьому тому більшість голосів не є доказом, який мав би якесь значення для істин, що відкриваються з певними зусиллями, оскіль­ки значно ймовірніше, щоб істину знайшла одна людина, ніж цілий народ. З цих міркувань я не міг обрати нікого, чиїм думкам я мав би віддати пе­ревагу перед опініями інших, і був немовби зму­шений сам себе скеровувати.

Але як людина, що йде сама і у темряві, я ви­рішив йти так повільно і з такою обачливістю у всьому, що навіть коли й мало просуватимуся впе­ред, то принаймні сам зможу убезпечитися від па­діння. Я навіть не хотів одразу повністю відкида­ти жодну з опіній, які прокрадалися в мої переко­нання незалежно від мого розуму, доки не приді­лю достатньо часу складанню плану роботи, яку я розпочинаю, і відшуканню істинного методу для пізнання всього того, до чого здатний мій розум.

Бувши молодшим, я вивчав дещо з філософ­ських наук — логіку, а з математичних — геомет­ричний аналіз та алгебру — ці три мистецтва, або науки, котрі, як мені здавалося, мали слугувати окресленій мною меті. Проте, вивчаючи їх, я по­мітив, що в логіці її силогізми і більшість інших її правил радше слугують для пояснення іншим того, що нам відомо, або навіть, як мистецтво Лулія[130], навчають того, щоб безтямно[131] розводитися про те, чого не знаєш, замість того, щоб це сту­діювати. І хоча логіка справді містить чимало дуже правильних і добрих правил, проте до них домі­шано стільки інших — або шкідливих, або зай­вих, — що відділити їх так само важко, як розгле­діти Діану[132] або Мінерну[133] в глибі ще нетесаного мармуру. Що стосується аналізу стародавніх та алгебри нового часу, то, крім того, що вони нале­жать до предметів абстрактних і таких, що зда­ються непотрібними, перший завжди примушує до розгляду фігур і, таким чином, вправляючи розум, не може не втомлювати сильно уяву; друга ж настільки підпорядкувала себе різним правилам та знакам, що перетворилася на темне і заплутане мистецтво, яке бентежить наш розум, а не на нау­ку, яка б його розвивала. З цієї причини я вирі­шив, що слід шукати інший метод, який, поєдну­ючи переваги цих трьох, був би вільним від їхніх недоліків. І подібно до того як безліч законів не­рідко дає привід до виправдання пороків і держав­ний порядок значно кращий, якщо законів неба­гато, але їх суворо дотримуються, так і замість численних правил, що складають логіку, я визнав, що було б достатньо і чотирьох, аби я тільки при­йняв тверде рішення постійно дотримуватися їх без жодного винятку.

Перше — ніколи не приймати за істинне нічо­го, що я не визнав би таким з очевидністю, тобто ретельно уникати похапливості і упередженості та включати у свої судження тільки те, що уявля­ється моєму розумові настільки ясно і виразно, що не дає мені жодного приводу для сумніву.

Друге — ділити кожне з розгляданих мною труднень на стільки частин, скільки можливо і потрібно для кращого їх розв'язання.

Трете — розташовувати свої думки у певній послідовності, починаючи з предметів найпрос­тіших і найлегше пізнаваних, і сходити поволі, мов по сходинках, до пізнання найскладніших, при­пускаючи існування порядку навіть серед тих, які природно не передують одне одному.

І останнє — робити скрізь переліки настільки повні[134] й огляди настільки всеохопні, щоб бути впевненим, що ніщо не пропущено.

ЦІ довгі ланцюжки доводів, найпростіших і легких, до яких зазвичай вдаються у геометрії, щоб дійти найскладніших доведень, дали мені можливість уявити собі, що і всі речі, які можуть стати для людей предметом пізнання, перебува­ють між собою у такій самій послідовності і що, таким чином, якщо утримуватися від того, щоб приймати за істинне будь-що, що таким не є, і зав­жди дотримуватися послідовності, в якій слід ви­водити одні речі з інших, то не може існувати істин ані настільки віддалених, щоб вони були недосяж­ними, ані настільки прихованих, щоб не можна було б їх розкрити. Мені не знадобилося великих зусиль відшукати ті, з яких слід починати, бо я вже знав, що починати треба з найпростішого і легко пізнаваного; і беручи до уваги, що між тих, хто раніше досліджував істину в науках, тільки математикам вдалося знайти деякі доведення, тоб­то деякі точні та очевидні доводи, я не мав сумні­ву, що й мені належало почати з того, що вони дослідили, хоча я й не очікував від цього іншої користі, крім тієї, що вони привчать мій розум живитись істиною і аж ніяк не задовольнятися хибними доказами. Проте я не мав наміру вивчи­ти всі окремі науки, які становлять те, що назива­ють математикою: бачачи, що хоч їх предмети різні, проте всі вони узгоджуються між собою сто­совно того, що досліджують тільки різні наявні в них відношення і пропорції, я вирішив, що краще досліджувати тільки ці відношення взагалі і шу­кати їх виключно у предметах, які полегшили б мені їх пізнання, проте жодним чином не обме­жуючи їх цими предметами, щоб мати можливість застосовувати їх потім до всіх інших предметів, до яких вони підійдуть. Відтак, взявши до уваги, що для кращого пізнання цих відношень мені до­ведеться розглядати кожну пропорцію зокрема і лише іноді утримувати їх у пам'яті, або розгляда­ти одразу кілька, я припустив, що для кращого дослідження їх поодинці треба уявити їх у вигляді ліній[135], оскільки не знайшов нічого простішого і виразнішого для моєї уяви та моїх почуттів; про­те, для того щоб утримувати їх, або розглядати декілька водночас, потрібно було виразити їх яко­мога меншою кількістю певних знаків. У такий спосіб я запозичив би все найкраще з геометрич­ного аналізу та з алгебри та виправив би недоліки першого за допомоги другої.

І справді, насмілюся сказати, що точне дотри­мання небагатьох обраних мною правил дозволи­ло мені настільки легко розв'язати всі питання, які досліджують ці дві науки, що за два або три місяці вивчення, розпочавши з найпростіших і найзагальніших та використовуючи кожну винай­дену істину для знаходження нових, я не тільки подужав чимало питань, що видавалися мені ра­ніше важкими, але й дійшов того, що нарешті міг, як мені здавалося, визначити, якими засобами і в яких межах можна розв'язувати навіть незнані для мене завдання. Сподіваюся, ви не вважатимете мене надто самовпевненим, якщо візьмете до ува­ги, що існує лише одна істина стосовно кожної речі і що той, хто знайшов її, знає про неї все, що можна знати; так, наприклад, дитина, навчена арифметики, зробивши додавання правильно, може бути впевнена, що знайшла стосовно будь-якої шуканої суми все, що може знайти людський розум. Бо врешті-решт метод, який вчить сліду­вати істинному порядку й точно перелічувати всі обставини шуканого, містить усе, що надає віро­гідності правилам арифметики.

Але що найбільше задовольняло мене у цьому методі — це переконаність у тому, що за його до­помоги я в усьому використовував власний розум якщо не в досконалості, то принаймні якомога краще; крім того, користуючися ним, я відчував, що мій розум поволі призвичаюється мислити предмети ясніше та виразніше і що, не пов'язую­чи його з жодним окремим предметом, я отримаю можливість застосовувати Його з такою ж корис­тю до розв'язання утруднень в інших науках, як уже зробив це щодо алгебри[136]. Це не означає, ще я насмілився б негайно взятися за перегляд усіх відомих мені наук, оскільки це суперечило б по­слідовності, завданій методом; але, взявши до ува­ги, що основи наук мають бути запозичені з філо­софії, в якій я досі зовсім не знайшов достовір­них принципів, я вирішив, що передусім належить з'ясувати саме їх. А оскільки ця справа є най­важливішою у світі, причому похапливість або упередженість у ній с найнебезпечнішими, я не повинен був квапитись із закінченням цієї спра­ви, доки не сягну віку зрілішого — а мені тоді виповнилося двадцять три роки — і доки я не ви­трачу чимало часу на підготовчу роботу, викоріню­ючи в моєму розумі всі хибні судження, здобуті до цього часу, нагромаджуючи запас досвіду, який слугував би мені матеріалом для моїх роздумів, і, постійно вправляючися у прийнятому мною ме­тоді, зміг би дедалі більше ствердитися в ньому.

Іммануїл КАНТ

Відскановано: Кант Іммануїл. Критика чистого розуму // Пер. з нім. та приміт. І. Бриковського. – К.: Юніверс, 2000., с. 22-38

КРИТИКА ЧИСТОГО РОЗУМУ