Человек в мире "тьмы вещей"
Пытаясь определить китайскую философскую традицию в целом, многие склонны характеризовать ее как преимущественно антропоморфно ориентированную. Действительно, ни онтология, ни проблемы познания не занимают в рассуждениях и размышлениях китайских мыслителей столь значительного места, как тема человека.
Человек — одна из "10 тысяч вещей", но в то же время именно он является наиболее ценной из всей мирской "тьмы вещей". Ссылаясь на изречение Конфуция "Из рожденных Небом и Землей человек является самым ценным", Дун Чжуншу утверждал, что тот, "кто вник в свою природу, дарованную Небом, знает, что сам более ценен, чем прочие существа" [4, с. 149].
В чем отличие человека от всех иных существ? Ответ на этот вопрос дан в трактате «Бо ху тун» («Диспут в Зале Белого Тигра»), формально утвердившем ортодоксальную доктрину позднеханьского конфуцианства. Человек — существо, обладающее пятью природными задатками. К таковым относятся: человеколюбие, справедливость, благопристойность, мудрость и искренность. "Жэнь — 'человеколюбие' — то же, что бужэнь — 'не быть жестокосердным'. Это значит быть сердобольным и любить людей. И — 'справедливость' — то же, что и — 'долженствующее'. Это значит 'выносить решения с должным беспристрастием'. Ли — благопристойность — то же, что и ли — 'поступать'. Это значит следовать пути и достигать совершенства. Чжи — 'мудрость' — то же, что и чжи — 'знать'. Это значит [иметь] собственное видение и глубокое понимание, когда не впадают в заблуждение, постигают сокровенное, проникают в истинное. Синь — 'искренность' — то же, что и чэн — 'правдивость'. Это значит отдаться всецело [чему-то] одному, не отклоняясь в сторону" [Там же, с. 247].
Нетрудно заметить, что сущностная характеристика человека составлена практически из этических принципов, регулирующих его взаимоотношения с другими членами сообщества. Складывается впечатление, что для китайских философов человек представлял интерес исключительно как существо социальное. Естественно поэтому, что их волновали вопросы о добре и зле, предопределении и свободе воли, судьбе и удаче. Ответы на эти вопросы отличались тем же разнообразием, что наблюдается и в традициях других культур.
Согласно преданию, Конфуций утверждал сущностное единство всех людей, усматривая его во врожденной склонности каждого человека к добру. (Некоторые исследователи, однако, из высказывания, приписываемого Конфуцию о том, что "По природе [люди] близки друг другу, а по привычкам далеки друг от друга", приходят к заключению, что человеческая природа нейтральна к добру и злу [17, с. 208].)
Более определенен в характеристике человеческой природы как доброй Мэн-цзы (IV-III вв. до н.э.), утверждавший, что именно изначальная доброта делает "однородными" простолюдина и совершенномудрого. "Гуманность, справедливость, благопристойность и разумность не извне внедрены в меня, — писал Мэн-цзы, — они мне исконно (гу) присущи" [Там же, с. 210].
Прямо противоположной точки зрения придерживался главный оппонент Мэн-цзы — Сюнь-цзы (298-238 гг.), настаивавший на том, что "человеческая природа зла; то, что она добра, — искусственное приобретение". По справедливому замечанию А.И. Кобзева, "за двухтысячелетний период развития конфуцианства — от Конфуция до Ван Янмина — в нем были выдвинуты и разработаны практически все возможные решения проблемы соотношения человеческой природы и добра и зла. Этот факт реального исчерпания комбинаторно возможных ответов на поставленный таким образом философский вопрос свидетельствует прежде всего о том, что внутри традиционной китайской философии шел процесс постоянного развития, в специфической форме постепенного перебора всех допустимых решений тех или иных выдвинутых в древности проблем, а также перебора их всевозможных взаимных комбинаций" [Там же, с. 225].
Проблема добра и зла, как известно, находится в тесной связи с проблемой предопределения и свободы воли. Здесь тоже наблюдается широкий разброс мнений. Довольно типичным для конфуцианства стало представление о существовании Небесного "замысла" в отношении всего сущего, и в первую очередь человека. "Человек, как только он родится, получает великий удел, — гласит трактат сочинения «Чунь цю фань лу». Это — сущность (субстанция) [человека]. [Она включает также] еще и переменный удел" [4, с. 117]. Под великим уделом подразумевается то, что предопределено Небом и над чем человек, естественно, не властен. Переменный же удел связан с тем, что зависит от человека, от его личных усилий. Какова связь этих уделов между собой? Об этом красноречиво говорит тот же Дун Чжуншу: „Небо рождает народ. [При этом] его природа обладает способностью стать доброй, но еще не может стать доброй. Для того чтобы сделать [его] природу доброй, Небо ставит [над ним] государя. Таков замысел Неба. Народ получает от Неба природу, которая не может [сама] стать доброй, и получает от государя поучение, завершающее [становление] природы. Государь наследует и продолжает замыслы Неба, и его предназначение — завершить [становление] природы народа" [Там же, с. 123].
Процитированный пассаж ярко выражает типичные для конфуцианской традиции установки на а) отрицание абсолютного фатализма; б) признание не только возможности, но и, более того, необходимости человеческого усилия и действия, направленных на реализацию заложенных в человеке добрых потенций, т.е. на достижение совершенства, и в) утверждение (в этом сказывается чисто китайская специфика) особого "мандата" правителя в реализации доброй природы человека.
Правитель воплощает волю Неба, а потому он практически всесилен. Именно от него зависит, будет ли проявлено заложенное в натуре человека доброе начало. Натура человека сравнивается (Дун Чжуншу) с произрастанием риса. Созревший рис — плод успешного произрастания риса. Но как не всякое рисовое зерныко созревает, так и не в каждом человеке проявляются заложенные в нем потенции, в частности доброе начало. В обоих случаях требуются действия, усилия. Небо вложило в человека потенциальное добро, но для того, чтобы то проявилось, ему следует действовать в соответствии с правилами должного воспитания, преподанного правителем.
Правитель — основа государства, а почтение к нему есть фундамент должного порядка. Это почтение зиждется на распределении функций между Небом, Землей и Человеком. Небо дарует жизнь, Земля — питает ее, Человек же управляет всем посредством правил и музыки, т.е. соответствующего ритуала. Правитель выступает олицетворением единства: "...принося жертвы, служит Небу; лично вспахивая землю в ритуале первовспашки, служит Земле; заботясь о людях, их воспитании, просвещении, правилах, служит Человеку. Служа всем троим, правитель является олицетворением отца и матери для своих под данных, и тогда не нужно ни насилия, ни наказаний: люди следуют за ним, как дети за родителями" [18, с. 217]. Нетрудно догадаться, что подобная интерпретация роли правителя представляла собой идеологическое обоснование китайского императорского режима.
С точки зрения западного человека, китайская империя — разновидность восточной деспотии, пронизанной духом тоталитаризма. Гегель и продолжившие его линию интерпретации восточного духовного наследия историки философии (Д. Монро, Р. Эдвардз, М. Элвин, С.К. Янг и др.) полагают, что китайское понимание "я" характеризуется "самоотрицанием" или "безличностью"; отсюда наименование китайской модели человека как "полый человек". Мораль здесь представляется объектом легализации, и все то, что должно было бы быть чувством внутренней субъективности, подвержено организации из вне.
Широко распространено мнение (М. Мосс, Г. Фингаретт), что китайская традиция не признает "автономии личности", в ней отсутствует представление о "дискретном и изолированном «я»".
Возможно, однако, что западные оценки несут на себе печать стереотипного видения чужой культуры, не позволяющего понять, как могла сохраниться на протяжении тысячелетий богатейшая-китайская цивилизация, если в ней полностью нивелировалось индивидуальное начало.
Один из вариантов ответа на поставленный вопрос дается современным американским синологом Роджером Эймсом, пытающимся преодолеть сложившиеся на Западе в отношении Востока стереотипы. Исходя из убеждения в том, что китайская культура характеризуется наличием тесной взаимосвязи личного, общественного и политического порядков, Эймс "вычисляет" личный порядок, или иначе "модель «я»", из модели политической организации традиционного китайского общества. Известно, что древний Китай делился на "пять зон". Первая — центральная — управлялась непосредственно императором; вторая — зона удельных княжеств; в третьей — так называемой усмиренной зоне — располагались княжества, завоеванные правящей династией; в четвертой зоне проживали "варвары", частично контролируемые центром; пятая — "дикая зона" — была занята неуправляемыми варварами. В целом "солнечная система центростремительной гармонии", по словам Р. Эймса, преобладала в политическом устройстве китайского общества.
В социальном плане действовала аналогичная модель с находящимся в центре ритуалом "ли". Китайцы отличают "абсолютные" ритуалы от тех, что подвержены изменениям времени. Абсолютными считаются те, что имеют космологическое основание. Это ритуалы-принципы, они "подобны порядку и законам неба, а потому как же они могут меняться?.. Они ведь коренятся в природе неба" [47]. Одним из таких абсолютных ритуалов, или принципов, является иерархичность всего сущего. Словом, цель соблюдения ритуалов состоит в том, чтобы поддерживать мир, в том числе и общество, в состоянии стабильности, гармонии, которые обеспечиваются "различением и интеграцией".
Механизм "центростремительной гармонии" приложим и к китайской концепции "я". Последняя в некотором смысле сродна с космосом, в котором материя организуется вокруг центров, определяемых доминирующей массой, каждый раз, когда соседние массы предоставляют ей достаточную свободу. То, что характерно для астрономического пространства, наблюдается и в области микрокосмической. Созданный таким образом центр есть центр силового поля, фокус, из которого силы исходят и к которому сходятся. Сформированные подобным путем центры далее связаны друг с другом как сумма центров, которые, взаимодействуя, создают балансирующий центробежный центр, и стремятся распределить силы своего поля симметрично вокруг собственного центра. Индивидуальное "я" есть один из центров, взаимодействие которого со всеми другими "я"-центрами определяет структуру целого; оно же организовано вокруг того, что может быть названо сбалансированным центром. Как говорил Мэн-цзы, "все мириады вещей кончаются во мне", и "тот, кто полностью использует свое сердце и разум, реализует себя, а реализовав себя, реализует целое".
Таким образом, "я" оказывается одновременно частицей общего силового поля и центром, создающим собственное целое. В результате взаимоотношения человека с обществом предстают не как проявление господства и "тоталитарного духа", а как выражение благотворного и для индивидов и для общества в целом "коллективистского духа" [19, с. 39-65].
Китайской духовной традиции свойственна не только "нормативная", "коллективистская" модель человека, но и "индивидуалистическая", наиболее полно представленная даосизмом. Если для конфуцианцев человек представлялся прежде всего существом социальным, для даосов главное в нем было начало природное.
Согласно даосскому учению, человек обладает как бы двумя натурами. Одна — естественная, порождаемая и детерминируемая Дао-Единым (а потому истинная), другая - искусственная, порождаемая и детерминируемая страстями, свойственными человеческому эго (и оттого — ложная). Исходя из этого, идеальным человеком считается тот, в котором истинная натура возобладает над ложной. Он "следует Небу, отдается на волю естества, не связывает себя суетой, не поддается людским соблазнам. Небо ему отец, Земля ему мать, силы инь-ян — основа, четыре времени года — уток. Небо спокойно благодаря чистоте, Земля устойчива благодаря покою ... покой и тишина — это то, на чем утверждается божественный разум, пустота и ничто — обитель дао. Поэтому доискивающийся вовне теряет внутри себя, бережно хранящий свое внутреннее теряет во внешнем мире" [4, с. 55].
Даосы критически относились к конфуцианцам и моистам, употребившим широкую ученость, — "чтобы поставить под сомнение мудрость, цветистую клевету - на то, чтобы привлечь побольше сторонников. Музыкой и пением, барабанами и танцами, оторочкой на одежде, Песнями и Преданиями покупали славу и известность в Поднебесной. Расплодили ритуалы, возвышающие и принижающие" [Там же, с. 52]. Совершенномудрому не пристало "стремиться к внешнему украшению, каковыми являются милосердие и долг-справедливость,... заботиться о показаниях глаз и ушей", ибо он "внутри себя совершенствует искусство дао", "странствует в гармонии тела и души" [Там же, с. 51].
Даосы проявляют полное безразличие к внешнему одобрению своего поведения, к тому, что думают о них другие, насколько их поведение соответствует принятым в обществе правилам, нормативам. Последние они склонны не только игнорировать, но даже вызывающе презирать: „Презри Поднебесную, и с духа спадут оковы; пренебреги вещами, и сердце освободится от сомнений; уравняй жизнь и смерть, и воля обретет бесстрашие; уподобься ходу изменений и превращений, и взор твой обретет ясность" [Там же, с. 60].
Нетрудно заметить созвучность антинормативного пафоса даосизма со многими положениями буддизма. Закономерно поэтому, что, когда позже им пришлось встретиться на китайской земле, от этой встречи родилось "общее дитя" — чань (яп. дзен) буддизм, идеал которого состоит в том, чтобы выявить изначальную природу, быть свободным, как рыба в воде, как птица в небе, уподобиться ветру, который дует туда, куда захочет, не ища опоры, пристанища [20].
Литература:
Степанянц М.Т. Человек в мире "тьмы вещей"./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.407-412