Чем отличается любовь от влюбленности

Много веков люди спорят: что должно быть центром
моральной системы, фундаментом человеческих отно-
шений — «я» или «не я», мои интересы или интересы
других людей? Особенно остро эти споры идут вокруг
любви и семьи.

Поразительный пример человеческой самоотвержен-
ности запечатлен в дневнике молодого Чернышевско-
го — «Дневнике моих отношений с тою, которая теперь
составляет мое счастье». Воюя против неравенства жен-
щины, он сам, добровольно, отдает возлюбленной свое
равенство — равенство обязанностей, прав и даже ра-
венство чувств, влечений. Он готов пожертвовать ради
нее своим чувством, не требуя от нее никакой ответ-
ной жертвы. «Помните,— говорит он ей,— что вас я
люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже
своей любви».

Его самоотказ доходит до неправдоподобности.
«Если моя жена,— пишет он,— захочет жить с другим,
я скажу ей только: «Когда тебе, друг мой, покажется
лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся,
не стесняясь нисколько».

Эгоизм любви и принижение женщин так противны
ему, что, борясь с ними, он впадает в обратную край-
ность. Происходит простое переворачивание полюсов.
Мужчина и женщина как бы меняются местами, но полюс

господства и полюс подчинения остается, и равенства
опять нет.

Чернышевский даже теоретически оправдывает свое
принижение.-«Женщина должна быть равной мужчине,—
пишет он.— Но когда палка была долго искривлена на
одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много пере-
гнуть ее на другую сторону... Каждый порядочный че-
ловек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену
выше себя — этот временный перевес необходим для
будущего равенства» '.

Не знаю, надо ли было делать так в то время. Люди —
не палки, и если клин выбивают клином, а искривление
выправляют другим искривлением, то неравенство, по-
моему, не исправишь неравенством. Чтобы уравнять
весы, надо положить на чашу, которая легче, ровно
столько, насколько она легче, и ни грамма больше,
иначе они опять будут неравны.

Иногда говорят, что альтруизм — современная фор-
ма гуманизма. Вряд ли это так. Скорее он был формой
гуманизма XIX в., а сейчас он все чаще терпит круше-
ние.

Самоотречение калечит жизнь человека, лишает его
этой жизни. А становясь регулятором общественного
поведения, оно. меняет жизненные связи людей, делает
подозрительным, ненормальным все, что не построено
на самоотречении; побуждая людей к самоотказу, оно
позволяет другим людям пользоваться этим самоотка-
зом.

И самое страшное — оно приводит к обесценению
людей, к девальвации личности. Ибо если ты живешь
только для других, то ты только средство, рычаг для
других людей, кариатида, которая держит на себе их
тяжесть.

¹ Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч. В 15 т. М., 1939. Т. 1.
С. 427, 444, 451.

Это не значит, что самоотречение всего негуманно.
В кризисных условиях самоотречение — высший вид
человечности. Самоотказ — это, видимо, вообще идеал
поведения в любом кризисе: наверно, только посту-
паясь чем-то в себе, можно выйти из кризиса с наимень-
шими потерями. Да и в быту ни один человек не может
прожить без самоограничения — первичной формы
самоотречения,— и оно благодатно, когда человек от-
дает от своего избытка чужому недостатку, создает
моменты равенства в колеблющемся равновесии своих
отношений с другим человеком.

Но когда самоотречение выступает главным двига-
телем человека и общества, оно уродует и обкрады-
вает их, питая собой неравенство и несправедливость,
которые царят в мире. Самоотречение, альтруизм рож-
дены во времена доличностного состояния человечества,
и человек в их системе — не человек, не личность, а
частичное существо.

Проблема альтруизма имеет особое отношение к
любви. Многие даже считают, что альтруизм, отказ от
себя, составляет самую основу любви. Гегель, например,
говорил: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы
отказаться от сознания самого себя, забыть себя в дру-
гом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впер-
вые обрести самого себя и обладать самим собою» '.

Отказаться от самого себя, забыть себя в другом —
в этом Гегель видит настоящую суть любви, настоящее
обретение самого себя. Как будто настоящая сущность
человека — в отказе от себя, и, только отказываясь от
себя, забывая себя в другом, он этим самым обретает
себя.

Пожалуй, более прав был здесь Фейербах. В любви,
писал он, «нельзя осчастливить самого себя, не делая
счастливым одновременно, хотя бы и непроизвольно,

¹ Гегель. Соч. М., 1940. Т. 13. С. 107.

другого человека... Чем больше мы делаем счастливым
другого, тем больше становимся счастливыми и сами» '.

Гармония «я» и «не я» достигается обычно не само-
отречением, а равновесием своих и чужих интересов.
Счастье в любви — самое, наверно, антиэгоистическое
и самое антиальтруистическое из всех видов счастья,
потому что в любви, только получая счастье, ты даешь
его другому и, только давая его другому, ты получаешь
его для себя.

Гармония «я» и «не я», которая бывает в настоящей
любви, стремление к «слиянию душ»— одна из самых
глубоких загадок любви. Об этой тяге к слиянию дав-
ным-давно писали поэты и философы. Еще Платон гово-
рил, что каждый влюбленный одержим «стремлением
слиться и сплавиться с возлюбленным в единое суще-
ство»², и эта тяга к взаимному растворению — главное
в любви.

Тяга эта рождает в любящих странные психологи-
ческие состояния. Константин Левин, один из героев ро-
мана Л. Н. Толстого «Анна Каренина», как-то во время
ссоры чуть было не сказал Кити гневные слова, «но в
ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя». «Он
понял, что она не только близка ему, но что он теперь
не знает, где кончается она и начинается он». «Она была
он сам».

Это физическое ощущение своей слитности с другим
человеком — ощущение совершенно фантастическое.
Все мы знаем, что в обычном состоянии человек просто
не может ощущать чувства другого человека, пережи-
вать их. И только в апогее сильной любви есть какой-то
странный психологический мираж, когда разные «я» как
бы исчезают, сливаются друг в друга и люди делаются
психологическими андрогинами.

¹ Фейербах Л. Избр. философ, произв. Т. 1. С. 468.

² Платон. Избранные диалоги. М., 1965. С. 143.

Ощущения, которые дает им любовь, невероятны.
Обычная забота о себе как бы вдруг меняет место жи-
тельства и переходит в другого человека. Его интересы,
его заботы делаются вдруг твоими. Переносясь на другого
человека, эта забота о ςβδβ как бы проходит сквозь ги-
гантский усилитель и делается куда сильнее, чем обычно.

Это чуть ли не буквальное «переселение душ»,
как будто часть твоей «души» перебралась в тело дру-
гого человека, слилась с его нервами и ты теперь чув-
ствуешь его чувства точно так же, как и свои. Здесь, мо-
жет быть, и скрывается самая тайная, самая неявная
основа любви — та, которая и отличает любовь от род-
ственных ей чувств.

В чем именно глубинная разница любви и влюблен-
ности? В мировой культуре и в обиходе здесь чаще всего
встречаются два одинаково внешних взгляда: сторонники
одного думают, что любовь сильнее, а влюбленность
слабее; сторонники другого не отличают любовь от влюб-
ленности, называют именем любви почти всякое влече-
ние.

Такое смешивание с материком любви соседних
архипелагов, пожалуй, не просто рождает путаницу
понятий. Оно как бы возводит в ранг любви то, что стоит
«ниже» любви, а саму любовь низводит с ее вершин
к ее склонам или подножию. А ведь любовь и влюблен-
ность — это как алмаз и графит: они хотя и произошли
из одного вещества, но отличаются друг от друга и своими
главными свойствами, и своим строением.

...Вот Андрей Болконский признается в любви Наташе
Ростовой, получает ответное «да»— и в душе его вдруг
разыгрывается загадочный переворот: влюбленность
делается любовью.

«Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза
и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе
его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэти-
ческой и таинственной прелести желания, а была жалость

к ее женской и детской слабости, был страх перед ее
преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе ра-
достное сознание долга, навеки связавшего его с нею.
Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэти-
чно, как прежде, было серьезнее и сильнее».

Влюбленность, которую питал к Наташе Ростовой
князь Андрей, как бы состояла из одного только психо-
логического вещества — «поэтической и таинственной
прелести желания». И как почти всякое желание, эта
влюбленность была «я-центрическим» чувством, чувст-
вом для себя.

Пройдя сквозь мгновенное превращение, влюблен-
ность стала другим чувством, гораздо более сложным
и «двуцентричным», не только для себя, но и для нее.
Оно состоит теперь не из одного, а из разных психо-
логических веществ: к чувствам для себя добавились
чувства для нее, переживания за нее — жалость к ее
слабости, страх перед ее преданностью и доверчивостью,
тяжелое и радостное сознание долга, которое связало
их новой связью...

Влюбленность чаще всего — чувство «я-центриче-
ское», для себя. Оно может быть горячее любви, но
она мельче проникает в душевные глубины человека,
а от этого меньше меняет его и быстрее гаснет.

Любовь поражает человека глубже влюбленности,
она проникает во все самые потаенные уголки его
души — и поэтому дольше живет в человеке и глуб-
же меняет его. He-эгоизм и «двуцентричность» люб-
ви — это, наверно, ее самая глубокая основа и глав-
ный водораздел, который отделяет ее от влюблен-
ности.

Пожалуй, можно сказать, что любовь — это как бы
перенесение на другого своего «эгоизма», включение
другого в орбиту своего «я-центризма». Это как бы
удвоение своего «я», появление другого «я», с которым
первое срастается, как сиамские близнецы.

Чужое «я» как бы входит в ощущен.ия человека, и
чужая боль делается такой же больной, как своя, а чу-
жие радости — такими же радостными...

Вырастает как бы «эгоистический альтруизм», совер-
шенно особое чувство. В нем соединяются лучшие
стороны эгоизма и альтруизма — сила заботы о себе и
сила заботы о других. А их худшие стороны — прини-
жение других и принижение себя — противоположны,
и они как бы ослабляют, растворяют друг друга в этом
сплаве. - --

Наверно, можно сказать, что любовь — это влюблен-
ность, основанная на «эгоальтруизме», глубинное до-
рожение другим человеком, как собой. В разговоре
князя Андрея с Наташей ярко видно, как вдруг из
простой влюбленности рождается такое глубокое и слож-
ное тяготение.

Эгоальтруизм

Наука этика и обиходная мораль убеждены, что
у человека есть только два нравственно-психологиче-
ских двигателя — эгоизм и альтруизм. Но, по-моему,
эгоальтруизм, тяга к равновесию своего «я» с другими,—
гораздо более важный внутренний двигатель человека.

Почему мы не видим его? Возможно·, потому, что
ни в одном человеческом языке нет слова, которое обо-
значало бы такую тягу к равновесию своего «я» с дру-
гими. И как младенцы не замечают вещь, название ко-
торой они не знают, так и мы не замечаем, что порывы
к равновесию движут нами не меньше, чем порывы
эгоизма и альтруизма. Мы ведем себя как мольеровский
мещанин во дворянстве, который не знал, что говорит
прозой, пока ему не сказали этого.

Впрочем, еще наши далекие предки .понимали, что
отношение к другому, как к себе, — один из главных
идеалов человечества. Этот идеал был письменно запе-

чатлен еще в VI—V вв. до н. э. в разных концах мира —
в Индии и в Китае, в Иудее и в Греции. «Не делай дру-
гим того, что не хочешь для себя»— так учили Конфу-
ций и Будда, Сократ и Ветхий завет. Потом этот прин-
цип перешел в христианство, его проповедовал в Нагор-
ной проповеди Иисус Христос — «как хотите, чтобы с
вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф
7, 12).

Но, возможно, древние философы и основатели
религий не были первооткрывателями этого принципа.
«К другому, как к себе»,— это, видимо, общечеловече-
ская норма личных отношений, и можно предположить,
что она родилась на тысячелетия раньше, в золотые вре-
мена родовой коммуны, первобытного равенства муж-
чин и женщин. В отношениях сородичей, видимо, царила
тогда душевность — она поражает и сейчас в тех племе-
нах Индии и Южной Америки, где сохранилось глубо-
кое уважение к женщине. Да и вообще тяга к равно-
весию своего и чужого «я» правит бытом многих пле-
мен, которые стоят сегодня на первобытной ступени.

Интересно, что в древних индоевропейских языках
понятия «давать» и «брать» обозначались одним и тем
же словом. Психология древних людей была настроена
на равный обмен дарами. Они смутно верили, что, полу-
чая что-то от другого, ты получаешь тем самым частицу
его самого, которая как бы проникает в тебя. И если ты
не отдаешь взамен равную частицу себя, ты попадешь
в опасную зависимость от другого — потеряешь крупицу
своей свободы, судьбы, здоровья '. Такой первичный
«эгоальтруизм» пропитывал многие нравы древних,
отпечатывался в их душевной жизни, обычаях, верова-
ниях.

Почвой этого первобытного гуманизма было, навер-

¹ См.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.,
1972. С. 202.

но, равенство и единство людей общины. Пожалуй, толь-
ко такой дух мог помочь нашим предкам выстоять в
борьбе со стихиями, а главное, стать людьми.

Когда социальное равновесие ушло из жизни, забыл-
ся и этот принцип. Позднее о нем вспоминали, говорили,
но как о чем-то внешнем для человека — идеале чело-
веческих отношений, «золотом правиле морали». Как о
внутренней пружине человеческой психологии, двигателе
чувств и поступков о нем не говорил никто. Потому-
то, видимо, ни в одном языке земли и не появилось сло-
во-название для этого принципа.

Впрочем, этому можно и не очень удивляться. Тер-
мины «эгоизм» и «альтруизм» — тоже недавние, оба они
возникли во Франции, причем «альтруизм» только в XIX
веке — его ввел в обиход философ Огюст Конт, осно-
ватель социологии. Мы познаем себя гораздо медлен-
нее, чем природу, и, возможно, в нас таится еще много
неоткрытых материков. Примерно тогда же стали искать
название для чувства равновесия. В России, например,
Чернышевский писал о «разумном эгоизме», а уже в
наше время канадский физиолог Селье, основатель
учения о-стрессе, говорил об «альтруистическом эго-
изме».

Однобокость альтруизма

Среди психологических пружин человека есть как бы
струны «я»— струны самосохранения, заботы о себе, и
струны «они»— струны сохранения рода, заботы о дру-
гих. Если играть только на одних таких струнах, будет
разрастаться, как флюс, одна сторона души и слабеть
другая. Пожалуй, только дуэт этих струн рождает в
нас «мы»— равновесие «я» и «они», только их двухго-
лосие может создать здоровую, нормальную психику.

«Я-центрические» нужды человека двойственны по
самой своей сути. Все биологические потребности —

в еде, самозащите, продлении рода — «я-центричны»,
но они нужны для выживания, служат главной естест-
венной опорой жизни. Так же естественны и так же бла-
годатны и психологические «я-потребности» — в одобре-
нии своего «я», в заботе о себе, поддержке, внимании.

Насыщаясь, эти «я-потребности» дают человеку по-
токи радостных эмоций, заряжают его здоровой и силь-
ной жизненной энергией. Они служат — это очень важ-
но — фундаментом для высших потребностей человека,
психологических и духовных. И чем лучше насыщаются
наши добрые «я-центрические» нужды, тем больше жиз-
ненной энергии идет в эти фундаменты высших потреб-
ностей.

Здесь, наверно, и лежит граница между светлым
и темным ликом «я-центрических» нужд. Эти нужды
хороши, видимо, как раз настолько, насколько они по-
могают более высоким человеческим нуждам, эгоаль-
труистическим. Чем меньше они служат таким нуждам,
чем больше стараются занять их место в душе человека,
тем больше они сужают душу, делают ее однобокой.
Но чем больше они питают собой наши «мы-потребно-
сти», тем уравновешеннее они делают душу и тем бла-
годатнее они для человека.

У альтруиста приглушены, сдавлены самые органи-
ческие, самые жизнелюбивые моторы личности — мо-
торы радости от развития своего «я», главные моторы
молодости. Поэтому альтруист как бы живет по законам
чужого возраста, заражается старческой нормой, когда
первородные нужды своего «я» угасают,· перестают
действовать. Он как бы выключает целый диапазон обыч-
ных для человека забот о себе и живет лишь одним из
своих двух диапазонов — заботами о других.

Альтруизм ампутирует этим чуть *ли "не половину
человеческой личности. И если его тысячи лет считают
благом, то, наверно, только потому, что относят на его
счет блага эгоальтруизма.

Чем они похожи между собой? В эгоальтруизме тоже
есть самоограничение, и оно служит одной из его основ.
Человек двойственен, и для гармонии с другими людь-
ми ему нужен постоянный отказ от чего-то в себе, что
мешает ему и другим людям. Эгоальтруист может отка-
зываться от многих удобств и привычек, которые вредят
его более человечным нуждам, более глубоким способ-
ностям души.

Но в том, от чего он отказывается, видна решающая
разница между ним и альтруизмом. Альтруизм отклю-
чает не только наши простейшие потребности, но и кое-
какие ключевые, опорные — прежде всего нашу естест-
венную тягу к разносторонности, к развитию всех глав-
ных сторон тела и духа. Это как бы сила слабого, который
не может справиться с обычной двойственностью челове-
ческой натуры — не может привести я-струны своей
души в лад с мы-струнами.

Эгоальтруизм не отказывается от ключевых нужд че-
ловека и не суживает этим его душу. Это естественное,
здоровое, нормальное состояние человеческой души,
состояние, которое как бы ведет человека к гармонии,
ладу — и внутри себя, и с другими людьми.

Конечно, это противоречивое состояние, оно сохра-
няет в человеке его живую и естественную двойствен-
ность. Альтруизм как бы освобождает человека от его
полюса «я», смещает всю его душу к полюсу «они».
Эгоальтруизм оставляет в душе человека ее «двуполю-
сное» строение, оставляет и разлад между полюсами,
иногда болезненный, и маятниковые качания от одного
полюса к другому — всю череду болей и радостей, кото-
рая и есть жизнь.

Главный двигатель человека

Эгоизм и альтруизм просты и одномерны по своему
строению, каждый из них состоит из одного психологи-

ческого вещества — предпочтения себя или пред-
почтения других. Они, видимо, больше коренятся в нашей
биологии, чем в психологии,— в более простом, более
«животном» уровне жизни. А эгоальтруизм больше
коренится в человеческой психологии, чем в биологии,
он устроен на порядок сложнее, «диалектичнее», и
поэтому он гораздо приспособлен нее к жизни, полной
противоречий,— к обычной человеческой жизни.

Пожалуй, можно бы сказать, что эгоальтруизм —
именно человеческая норма, главное свойство челове-
ческой психики, а эгоизм и альтруизм — как бы недора-
стание до этой нормы, норма больше для биологиче-
ской, животной ступени.

Эгоальтруизм — тяга к равновесию с другими людь-
ми — лежит, по-моему, в основе всех главных челове-
ческих чувств. На нем строится дружба — отношение к
чувствам и интересам другого человека, как к собст-
венным. Это понимали еще древние греки; Аристотель,
например, писал в своей этике: «Все дружественные
отношения возникают из отношения самого к себе, рас-
пространенного на других» '.

И родительская любовь, и детская любовь к родите-
лям, и другие родственные чувства — все они, по-моему,
основаны на эгоальтруизме. Пожалуй, именно он и при-
дает этим чувствам глубинную человечность, рождает
в людях подспудное дорожение близкими, как собой.
И сама человечность, гуманность — вернее, ее психоло-
гическая сторона — это ведь понимание, что интересы
другого человека так же дороги ему, как тебе твои
интересы, его радости так же радостны, как тебе твои,
а боль так же больна, как твоя боль...

Слово «эгоальтруизм»— искусственное и не очень
удачное, но пока не найдено удачное слово, можно,
пожалуй, пользоваться им, потому что психологический

¹ Этика Аристотеля. Спб., 1908. С. 176—177.

двигатель, который обозначается этим словом, чрезвы-
чайно важен для всей человеческой жизни.

Эгоизм и альтруизм — оба они стоят на сваях нера-
венства, и сваи эти возвышают то себя над другими,
то других над собой. А когда к другим людям относишь-
ся, как к себе, а к их чувствам — как к «собственному
достоянию», тут уже не поставишь ни себя выше друго-
го, ни другого выше себя.

Конечно, полная гармония здесь невозможна, и рав-
новесие своих и чужих интересов всегда будет прибли-
зительное, колеблющееся, маятниковое. Гармония
вообще недостижима, к ней можно только все больше
приближаться, все сильнее уменьшать дисгармонию.
Потому что гармония — это перерыв движения, оста-
новленное мгновение, застывшее противоречие. Если
она и наступает, то только на время, а потом опять сме-
няется дисгармонией.

Любовь в третьей эре

Чувство «человека-оркестра»

Разговор о грядущей любви — вещь непростая, пред-
ставить себе, какой она станет в будущем, очень трудно.
Тайны любви помножаются здесь на тайны будущего,
и вокруг любви возникает двойная завеса загадок. Про-
рочествовать и предрекать здесь — как и вообще —
нелепо, поэтому и разговор о грядущей любви может
быть только очень сослагательным, очень предположи-
тельным — ив самых общих формах.

Впрочем, у этих предположений есть и своя опора,
так что они могут в чем-то оказаться и вероятными.
Если подходить к любви как к «тени» человека и «тени»
его среды, то, может быть, какие-то догадки о ее судь-
бах могут оказаться и не совсем беспочвенными.

Думая о будущем, часто спрашивают себя, какую
роль станет играть любовь в жизни наших потомков.
Сможет ли, например, снова родиться такой культ любви,
какой был когда-то в Провансе и у арабов?

Об этом спорили многие утописты, об этом писали
и в прошлом и в нынешнем веке. Фурье, например,
говорил: будущее «откроет для любви столь блестящее
и столь разнообразное поприще, что любовные повести
строя цивилизации будут рассматривать с чувством пре-
зрительного сожаления» '.

Может быть, так оно и случится, вполне возможно,
что любовь будет давать нашим потомкам невиданные
наслаждения, хотя, может быть, тут есть и романтиче-
ские иллюзии. Но если новый культ любви и возникнет
(а предвидеть это попросту невозможно), он, видимо,
не будет простым повторением старого.

Если сбудутся нынешние идеалы, исчезнет пожиз-
ненное распределение разных видов труда между раз-
ными группами людей, пожизненное закрепление чело-
века в рамках узкой профессии. Впервые человек смо-
жет насытить свою естественную потребность в смене
занятий, в разносторонности всей своей жизни.

Если это произойдет, в одном человеке как бы сольют-
ся несколько частичных людей, существовавших до этого
разобщенно. Возникнет новый тип человека — «человек-
оркестр», истинно родовое существо. И возможно, у
любви этого человека появится одна важная — и небы-
валая до этого — особенность. Если он соединит в себе
одном какие-то свойства предшествовавших ему челове-
ческих типов, то и любовь его, может быть, сумеет во-
брать в себя какие-то свойства из старых видов любви
и сделается их сплавом, их слиянием.

Она станет, может быть, пиром всех чувств, как у ин-
дусов и у арабов, наслаждением светлой языческой

¹ Фурье Ш. Избр. соч. М., 1951. Т. 2. С. 301.

красотой, как у эллинов, поклонением духовной преле-
сти, как у провансальцев, наслаждением всеми свойст-
вами души и тела, как во времена Возрождения, ува-
жением к свободе личности, как в новое время. Впро-
чем, вполне может быть, что этого идеального сплава
и не возникнет и любовь просто сделается в чем-то дру-
гой, чем сейчас.

В ней не будет, видимо, убогой узости, не будет хан-
жеского шарахания от тела, ломового открещивания от
духа. Сумма ее чувств может обогатиться и усложниться,
сами они могут утончиться, стать более совершенными.

Но при всем этом может случиться так, что культа
любви, ее обожествления и не возникнет.

Не исключено, что потребности в любви будут у на-
ших потомков не такими огромными, как нам кажется;
может быть, сейчас, когда эти потребности насыщаются
мало, наш голод по любви увеличивает саму эту потреб-
ность в нашем воображении. И если это так, то, может
быть, у наших потомков на смену голодной потребности
в любви придет потребность более естественная, спо-
койная.

Сейчас из многих сторон жизни любовь — чуть ли не
самая манящая, она приносит людям самые большие
радости и наслаждения. Но если другие стороны чело-
веческой жизни очеловечатся и будут давать радости,
которых они никогда не давали раньше, может быть,
ореол несравнимости, который горит вокруг любви, ста-
нет меньше.

Обожествление любви рождается ведь не только
прелестями самой любви, но и тяготами остальной
жизни. Наверно, люди ждут так много от любви и потому,
что хотят — бессознательно, стихийно — восполнить ею
хроническую сейчас нехватку радостей, перекрыть
этой радостью то горе, которое дает им жизнь. И если
этого горя будет меньше, то, может быть, и тяга к любви
будет не такой жадной, как мы думаем.

Впрочем, так это будет или не так, можно только
предполагать, не больше: сама методология разговора
о будущем всегда строится на гипотетичности. Будет
ли в обществе изобилия изобилие в любви? У многих
сейчас в ходу сытое представление об изобилии; оно
для них — такое половодье всех благ, при котором мож-
но без труда насытить любые свои потребности. Вряд
ли такая жизнь наступит: рост потребностей всегда
обгоняет рост возможностей — это железный, хотя и
неприятный закон истории.

При материальном изобилии смогут, видимо, насы-
титься бытовые нужды людей, их основные материаль-
ные потребности — в еде, одежде, жилье, в предметах
обихода, в технике быта. Впрочем, насыщение нужд на
новые вещи, только что входящие в обиход, будет,
видимо, отставать от этих нужд. Спрос тут всегда будет
огромным, а предложение — небольшим, и нужды на
эти вещи смогут насыщать сначала единицы.

Полное изобилие недостижимо, это значило бы, что
ход жизни остановился, людям довольно того, что у них
есть, и не нужно ничего нового. Оно могло бы возник-
нуть, если бы у людей перестали рождаться новые
потребности, если бы наука, техника, искусство застыли,
окостенели, перестали бы идти вперед. И сплав обилия
и нехваток всегда, видимо, будет пружиной, двигателем
развития.

И в высших сферах человеческой жизни обилие не
перестанет, скорее всего, сочетаться с нехватками.
Никогда, наверно, не будет изобилия одной из главных
для человека вещей — изобилия времени; людям всегда
будет не хватать его, хотя, может быть, острота этой
нехватки и станет меньше. Не может быть у людей
и изобилия знаний, умений, изобилия разносторон-
ности — их всегда будут ограничивать здесь и сроки
их жизни, и технические и психологические возмож-
ности.

Наверно, всегда будут нехватки и в насыщении инди-
видуальных нужд, тех, которые возникают в личном
общении людей.

Так будет, наверно, с потребностями в счастье, в
красоте, в любви, в дружбе, с тягой к новым впечатле-
ниям, со стремлением к полноте жизни. Все эти потреб-
ности будут, наверно, удовлетворяться не полностью,
частично, «не по потребности».

Принцип «по потребности» вообще касается только
тех типовых нужд, которые насыщает общество. В инди-
видуальной жизни, в духовной жизни людей он вряд ли
может осуществиться. Это значило бы безграничное
удовлетворение потребностей, а безграничность тут
попросту невозможна.

И главное — какое изобилие любви может быть у
меня, если я люблю женщину, которая любит другого?
Какое изобилие любви будет у меня, если я не люблю
женщину, которая меня любит, если я не могу встретить
женщину, которую полюбил бы?

И если даже люди станут охотнее любить друг друга
и легче дарить друг другу свою любовь, и если время
их любви будет дольше, чем сейчас, и если сама эта
любовь будет счастливее и ярче — все равно рая любви
на земле не будет.

Несколько слов о вечных
дисгармониях любви

Грядущие люди будут, видимо, относиться к любви
как к важнейшей части их жизни. Но, наверно, они будут
жить разносторонне, и в смысл их жизни будут входить
наслаждения и от всех других видов человеческой
жизни.

Будут ли какие-нибудь утраты в любви, станет ли
она в чем-то слабее, чем прошлые виды любви? Конечно,
что-то "она утеряет, но что именно — вопрос этот, види-

мо, так и останется для нас вопросом. Может быть,
сила ее не будет такой, как во времена, когда она была
страстью; а может быть, утраты в любви пойдут по
другим линиям.

Одно противоречие тут, видимо, можно и сейчас
предвидеть, потому что оно действует и в жизни тепе-
решних людей. Если грядущие люди станут по преиму-
ществу творцами, то между их тягой к любви и тягой
к творчеству могут возникнуть сильнейшие разлады
и они будут вызывать в человеке болезненное двоение.

Может усилиться, стать куда более резким, чем сей-
час, и еще одно противоречие любви. Если индивидуаль-
ность грядущих людей будет рельефнее, чем у нас, если
психология их станет сложнее, то могут резко вырасти
моменты неразделенности в разделенной любви, мо-
менты естественных несхождений и разногласий.

Наверно, это очень частая трагедия — любовь, кото-
рая остается неразделенной, даже если ее разделяют.
Когда один человек глубже или тоньше, чем другой,
он и любит глубже или тоньше и с горечью видит, что
какие-то порывы его любви не находят отклика, остают-
ся неразделенными.

Так же, как мы знаем это, бывает просто и с людьми
разных характеров, разных темпераментов, разного
склада чувствований. Так всегда было и так всегда будет,
потому что всегда будет психологическое своеобразие,
непохожесть, неравенство; и эта неразделенность даже
разделенной любви — и даже в самые ее счастливые
моменты — одно из вечных противоречий любви, горь-
кий осадок на дне ее радостей.

Чаще других, наверно, чувствуют этот осадок люди
сложной психологии. Любовь их как бы многострунна,
и, чтобы она была счастливой, нужно, чтобы все ее струны
нашли отзвук в другом человеке, звучали с ним в уни-
сон. Как строка в поэзии требует рифмы, так и тут нуж-
но, чтобы хоть в самом главном рифмовались харак-

теры. Поэтому, наверно, человеку сложной психологии
и нелегко найти себе «рифмующегося» человека.

Может быть, навсегда — или пока не переменится
многое в человеке — останутся в любви и сотрясения,
которые происходят от самой человеческой природы.

«...Человеческая природа,— писал об этом Мечни-
ков,— во многих отношениях совершенная и возвышен-
ная, тем не менее проявляет очень многочисленные и
крупные дисгармонии, служащие источником многих
наших бедствий» '.

Есть большие несовершенства в самих основах чело-
веческой психики. Так, наша память, «способность сохра-
нять следы психических процессов», появляется куда
позднее многих других способностей мозга. И сам ин-
стинкт жизни дисгармоничен: он почти молчит у моло-
дых людей — отсюда и частая в этом возрасте безрас-
судная смелость,— и он тем сильнее, чем ближе ста-
рость и смерть.

Но особенно сильны дисгармонии в любовной жизни.

У всех людей, пишет Мечников, есть разрыв между
половым созреванием и общим созреванием. Половая
тяга появляется задолго до общего созревания человека
и не исчезает долго после того, как человек стареет.
Потребность в любви, тяга к ней рождается в десять —
двенадцать лет — почти вдвое раньше, чем происходит
физиологическое, психологическое и социальное ста-
новление человека.

Между способностью человека любить и способ-
ностью родить тоже есть разрыв во много лет: тело
женщины лучше всего развивается для родов только
к двадцати двум — двадцати четырем годам. И тут, гово-
рит Мечников, существует резкая дисгармония: тяга
к любви появляется тогда, когда тело женщины не при-
способлено для нормальных родов.

Мечников И. Этюды о природе человека. С. 120—121.

В любви людей, как уже говорилось, есть еще одна —
очень сильная — дисгармония: у девушек чувственность
просыпается позднее, чем у юношей,— иногда на не-
сколько лет, часто только после женитьбы и даже после
родов. Поэтому-то любовь молодых девушек куда чаще
бывает платонической. Позднее, чем у мужчин, прихо-
дит к женщинам и апогей чувственности: обычно бы-
вает это после того, как у мужчин эта чувственность уже
прошла свою высшую точку. И наконец, в пожилом воз-
расте, когда половые силы людей уже гаснут, у них
часто сохраняется чувственность и влюбчивость. Все это
рождает и, видимо, всегда будет рождать множество
разладов между людьми, вносить в их любовь смуты,
противоречия, тяготы.

В человеке есть еще одно несовершенство, которое
часто влияет на его любовь. Многие, конечно, замечали,
что в разные моменты жизни у нас бывают совсем раз-
ные ощущения времени.

Особенно резко меняет чувство времени любовь.
В часы любви время исчезает — исчезает почти букваль-
но, его не ощущаешь, оно перестает быть. Об этом
странном чувстве писал Роллан — в сцене свидания Кри-
стофа с Адой. И вместе с тем каждая секунда насыщена
такими безднами переживаний, что время как бы оста-
навливается и от одного удара пульса до другого про-
ходит вечность.

Время любви как бы состоит из бесконечных внутри
себя мгновений — но эти бесконечности мгновенны,
вечности молниеносны. И эта вечность секунды и эта
мимолетность часов сливаются друг с другом, превра-
щаются друг в друга и порождают друг друга.

В горе, тоске секунды тягучи, расстояние между
ними невыносимо велико, и сквозь них продираешься,
как в ночном кошмаре. Вспомним, как тягостно Джуль-
етте, которая разлучена с Ромео и для которой от заката
одной секунды до восхода другой проходит вечность:

...В минуте столько дней,
Что, верно, я на сотни лет состарюсь,
Пока с моим Ромео свижусь вновь.

И тут время делается долгим, но каторжно долгим,
секунда набухает вечностью — но не радостной и свер-
кающей, а тоскливой и тусклой. Мгновение тоже оста-
навливается, но оно умирает, и муки этого умирания
невыносимы.

Законы, управляющие человеческим ощущением
времени,— это законы парадокса: если человеку хочет-
ся, чтобы время шло быстрее, оно идет медленнее.
Если человек хочет, чтобы время шло медленно, оно
начинает бежать. Горестные, «отрицающие» чувства
замедляют время, радостные, «утверждающие»— убы-
стряют его. Дух противоречия — это, наверно, главный
дух, который управляет ощущением времени.

И здесь лежит явное несовершенство нашей пси-
хики. Вместо того чтобы медленно впивать секунды
радости, мы опрокидываем их оглушающим залпом.
А отрава горя сочится в нас медленно, падает с тя-
желой расстановкой. И получается, что страдания
жизни мы часто видим увеличенными, как в бинокле,
а радости — уменьшенными, как в перевернутом би-
нокле.

Эти свойства человека с давних пор были источн<