Часть третья. О наслаждениях ума
Глава I. Общая физиология умственных наслаждений
Чем дальше мы продвигаемся вперед в деле анализа нравственного человека, начав с разбора простого ощущения и заканчивая рассматриванием высшей силы умственного творчества, тем гуще становятся туман и сумрак того горизонта, на котором должны вырисовываться предметы, подлежащие описанию и анализу. Образы эти являются столь неясными и неопределенными, что зрение наше не видит иной раз ни того, откуда они приходят, ни куда идут, и не в силах бывает выяснить себе особенность каждого предмета.
В области внешних чувств мы уже видели много неразгаданного и таинственного, но ход явлений там был более или менее известен. Мы видели, что тело наше «затрагивает» нас, то собственными молекулами, то лучами света, то звуками; словом, доносит до нас «нечто», что принимается нами к сведению.
В области сердечных чувств мрак более сгущается на подлежащем исследованию горизонте, но там все еще есть нечто доступное нашему пониманию. Там силы, из нас исходящие, направляются к пункту физическому или нравственному; там веют теплые испарения, которыми наше «Я» отвечает на голос природы. Но при переходе от чувств самых сложных к самой простой операции ума мы чувствуем себя в совершенно ином мире и под небом еще более туманным и непонятным. Совесть, насколько она сознает операции ума, не в силах уже руководить нами ни при изучении этих операций, ни при познании их причин и источников. В начале внутреннего анализа мы могли употреблять ум свой для изучения того, что хотя и связано с ним, все же находится вне его области. Теперь же ум наш должен изучать самого себя и наше «Я», налюбовавшись видом здания и прилежащих к нему садов, видом собственных владений и облекающих его одежд, оказывается наконец лицом к лицу с самим собой; заглянув в зеркало собственного сознания, он удивляется себе, не чувствуя возможности ни сообразить черт собственного лица, ни опознать самого себя. Многие не сознают этого факта во всем продолжении жизни, не будучи способны ни изолировать себя из среды внешнего окружающего их мира, ни, вырвав себя хотя бы на минуту из сферы обыденных чувствований, увидать в зеркале сознания свое «Я», стоящее одиноко и без прикрытия перед тройственным царством человеческой природы. Но здесь следует установить еще одно различие. При помощи неустанного и терпеливого внимания человек может рассмотреть, одну за другой, все грани своего умственного многоугольника, анализируя поодиночке все очертания собственного ума; он властен изучать таким образом и память, и разум, и фантазии, но он видит при этом только органы и орудия, но не видит всей общности механизма и не в силах охватить пониманием единства человеческого. Велением сильной воли, как бы лучом, внезапно в нас сверкнувшим, мы властны приостановить в себе на мгновение ход нравственного бытия, заставив умолкнуть в себе и воспоминания, и собственные думы, и изобретения людей; и вот тогда-то мы способны бываем осознать свое «Я» простым и неусложненным, наблюдая таинственную точку, составленную из сплетения всех нравственных и физических сил. Точка эта – нечто неделимое, и она может предстоять сознанию только в образе внезапно сверкнувшей перед ним молнии.
Огромный шаг сделал бы человек, если бы, ввиду трудностей, представляемых изучением собственного ума, он умудрился бы всецело изолировать себя от двух прочих сфер своей природы или, по крайней мере, если бы оказалась временная бездна между интеллектом его и чувством. К несчастью, не только не существует вовсе подобной пропасти, но и грань между ними покрыта одной и той же растительностью; так что отыскать ее почти невозможно. Напрасно философы усиливаются проводить здесь свои шнуры во все стороны, чтобы искусственно поделить различные области нравственного мира; они обманывают только самих себя, указывая на несуществующие в действительности грани. Как пограничные таможни и межевые столбы, так и нити, проводимые философами, не в силах сотворить небывалых делений; одна только природа может провести очертания географической карты нравственного мира. Изломавший круг и вдребезги разбивший сферу производит разрушения и порчу, он не в силах уже восстановить разрушенного им, но он охотно строит демаркационную стену из обломков сломанного.
Находясь в цветущем саду сердечного аффекта и чувствуя на самом себе смягчающее действие сладостной его атмосферы, мы можем смело определить, что обретаемся в области чувства, но напрасно стали бы отыскивать стену, ограждающую окраины очаровательного сада. Если же, руководясь охлаждением температуры или изменением растительности, мы вздумаем отправиться от центра окружности, чтобы отыскать пункт, где кончается сердце и начинается ум, тогда мы уподобляем себя собаке, потерявшей след зайца, с лаем бросающейся во все стороны, возвращающейся на собственный след свой и все-таки не находящей желаемого.
Становится холодно; перейдена уже грань области ума… цветы кругом еще указывают, однако, на сферу тепла и чувства… Здесь еще слишком тепло: мы все еще находимся в садах сердечной области; но это – уже не то; кругом – уже березы и сосны… Так слишком часто блуждают исследователи на гранях ума и сердца: идеальные чувства (т. е. чувства, порождаемые идеей и к идее обращенные) составляют звено, соединяющее трепетания сердца со стремлениями мозга. Истина составляет идею, и описание наслаждений, ей доставляемых, должно, следовательно, быть включено в серию интеллектуальных радостей; но мы можем чувствовать истину, и любовь ко всему истинному становится чувством.
Во всяком случае, я не обязан представлять здесь географический очерк ума человеческого, довольствуясь, как уже сказано было выше, описанием наслаждений, проистекающих из напряжения интеллектуальной силы. Не приписывая ни малейшей важности порядку, в котором произойдет это описание, я употребляю его только как руководящую нить, чтобы не заблудиться в предстоящих мне дебрях.
Ум наш сильно участвует во всех наслаждениях, содействуя им многими из весьма разнообразных элементов своих, а главное, необходимым для них условием внимания. Мы редко бываем обязаны уму какими-либо несложными первичными наслаждениями, не имеющими других источников, кроме интеллекта. Ум – это неустанный, строгий и редко улыбающийся деятель; развеселясь, он, видимо, черпает наслаждение из какого-либо опьяняющего чувства. Бывают люди, которым никогда не выпадало в удел иной интеллектуальной радости, кроме области осмеяний, совершенно обособленной от других и доступной едва ли не всем и каждому. Только чрезвычайно развитая способность ума может сама по себе, без содействия чувства, доставить наслаждение. Во всех других случаях, когда ум наш доходит до напряжения, способного произвести наслаждение, порождается, напротив того, чувство болезненное, хотя бы в виде утомления. Многие предаются, правда, науке с наслаждением; но оно происходит по большей части из смеси благородного или низкого, возвышенного или пошлого чувства, способного обратиться и в славолюбие, и в суетное тщеславие, в искание личных выгод и в выполнение обязанности. Весьма немногие бывают в состоянии испытывать наслаждение чисто интеллектуальное.
Не удивляйтесь же, что наслаждение ума, эта треть собственно мировых наслаждений, займет в труде моем так мало страниц.
Умственные наслаждения, находясь в полной чистоте своей или с едва заметной окраской примешанного к ним чувства, могут, однако, доходить до высшей интенсивности, сами по себе обусловливая счастье целой жизни. В сокровищнице их хранятся и самые спокойные, и самые бурные радости, и тихий пламень, способный осветить сиянием своим течение целой жизни, и молнии, озаряющие в один момент будущность человека. Характерной чертой этих наслаждений бывает не только недоступность их печалям, но и нередко спасение человека от невзгод жизни. Наслаждения эти составляют неделимую собственность и личное достояние человека, не делая его вовсе виновным в эгоизме; хранимые в святилище ума, они всегда готовы явиться на первый зов, во все времена и возрасты жизни, оставаясь верными человеку и среди изменений политического мира, и среди утрат сердечных, и даже, иногда, среди разочарований преклонных лет. Умственные наслаждения обращены к благородной и великодушной цели, и согретые дыханием нежные чувства образуют один из видов счастья, наиболее подходящих к идеалу совершенного блаженства человеческого.
Но для блаженства этого наслаждения ума должны быть согреты и проникнуты горячим чувством; легкое, еле теплящееся чувство только омрачает светлую чистоту умственных радостей. Во всем же совершенстве своем они сияют уже на развалинах сердечного аффекта и внешних чувств; и человеку, ставшему мучеником собственного мышления, люди охотно прощают убиение в себе сердечных чувств напряжением творческой силы. Человек мысли и умственного труда убивает в самом себе и любовника, и отца, и гражданина, и даже сына, и друга; но взамен всего он отыскивает истину, которая, освещая и современные ему и будущие поколения, сторицей выплачивает за него ту дань, которою он был обязан человечеству. Убив в себе сердце, он вместе с ним уничтожает источник лучших жизненных наслаждений и пламенных чувств, оставаясь, тем не менее, человеком честным, доводящим себя иногда и до мученического венца. Имея постоянно в виду цель высокую и стремясь к ней трудом опасным и рискованным, могущим погибнуть от малейшей рассеянности или от внешнего потрясения, он, находя неудобным для себя своенравное биение сердечной машинки, выбрасывает ее за окно, как выбросил бы он собачку, беспокоившую его своим лаем. Только бы мозги его оставались способными работать, набрасывая на бумагу мысль за мыслью; он охотно согласился бы бросить и себя самого в то драгоценное горнило, где вырабатывается его мышление. Все это дозволяется только гению. Обыкновенный человек, заглушающий в себе биение сердца ради успехов научного своего труда, совершает святотатственное дело. Пусть он станет Бэконом или Гёте, и только тогда люди окажут снисхождение его эгоизму и странностям.
Глава II. О наслаждениях, проистекающих из напряженного внимания, из потребности знания. Патологические наслаждения любопытства
Внимание не составляет непосредственного свойства нашего ума или прирожденной нам специальной силы; оно обозначает лишь временное состояние нашего ума, всецело обращенного на деятельность того или другого труженика, постоянно занятого работой в таинственной мастерской нашего интеллекта. Внимание – это тот пристальный взгляд ума, в отсутствии которого сознание теряет способность отражения, а память утрачивает все свои воспоминания. Его можно сравнить с бдительным оком хозяина, без надзора которого работник работает вяло или же вовсе прекращает работу. В обычном состоянии своем ум не перестает видеть, т. е. настолько примечать все окружающее, насколько ему нужно для восприятия ощущений и прочих феноменов нравственного мира. Далее ум начинает смотреть, увеличивая вниманием силу существующих уже наслаждений и возбуждая новое там, где ощущение не вызывает страдания. В более редких случаях ум, не только смотрит, но еще и углубляется в рассматриваемые предметы, созерцая их и вникая в них острым взором своим: так возникает размышление, эта высшая степень внимания. Новизна и суть предметов побуждают нас к различной степени внимания и размышления; наслаждение же происходит соразмерно степени умственного напряжения.
Представьте себе министра, пересматривающего кипу докладов, давно ожидавших пересмотра. Он отбрасывает иные, сразу поняв, что это – докучливые письма вечных попрошаек, или обычные отчеты, бесполезная формалистика. Он видел все это, но не обратил на это внимания.
Новый почерк других и сопряженная с ним некая таинственность привлекают к себе его взоры; он смотрит на них, ощущая при этом наслаждение сильно напряженного внимания. Если затем перед его глазами появляются бумаги еще более таинственно-заманчивого вида, то он углубляется в них, и внимание обращается в размышление, вызывая тем еще большую степень удовольствия.
Мне могут заметить, что внимание в этом случае становится продуктом любопытства, которое, в широком смысле слова, отвечает и жаждет знать; с этим я вполне согласен. Но в этом сложном уже наслаждении участвует и внимание, которое само по себе не бывает почти никогда причиной самостоятельных наслаждений, выступая необходимым элементом во всех удовольствиях людей.
Пребывая лично настороже в ожидании материалов, притекающих к нему беспрерывно как из внешнего, так и из внутреннего мира, ум наш познает их и, сделав над ними условную пометку, вносит их в протокол свой. Эта умственная процедура составляет феномен распознавания. Ум нередко находит громадное наслаждение в этой работе, наиболее элементарной из всех действий интеллектуального механизма, так как, не переставая помечать и записывать, он наслаждается деятельностью не утомительного для себя упражнения.
Представьте себе ум наш, занимающийся в своем небольшом кабинете рассматриванием притекающих к нему со всех сторон ощущений, и вы поймете сразу наслаждения принятия к сведению, наблюдения и приобретения знаний.
Когда, из-за недеятельности ума, заправляющего делом, работа идет вяло, все наслаждение ограничивается новостью воспринимаемых предметов. Следуя указаниям природы, вложившей в нас потребность подобных упражнений, и зная уже по опыту удовольствие, доставляемое ими, мы желаем все новых и новых сведений, т. е. становимся любопытными. Исправляющий должность протоколиста, ум наш с нетерпением поглядывает на входную дверь, нетерпеливо требуя от привратников (т. е. от внешних и нравственных чувств наших) новых материалов для пометки и записи. Иногда здесь отдается предпочтение многочисленности и новизне предметов – и тогда здесь преобладает наслаждение принятия к сведению; в другой раз все добытое вносится в реестр, со спокойствием полного распознавания, и тогда в уме происходит удовольствие наблюдения.
Наслаждаясь принятием к сведению, ум окидывает беглым взглядом предмет и, пометив его пером своим, сдает в другое ведомство. Но при удовольствиях наблюдательности ум наш обдуманно кладет перо свое за ухо, созерцая подлежащий наблюдению предмет. И наконец ум, жаждущий познания, не только помечает и записывает предмет, но еще, желая сохранить его образ, берет его бережно обеими руками и передает его памяти, этому усердному нашему архивариусу. Этот последний факт представляет процедуру не легко уловимую, но усмотренную человеком, она становится для него совершенно понятной. Хорошая память не всегда необходима человеку, желающему наслаждаться процедурой приобретения знаний; недостаточным оказывается и простое удовлетворение жажды знаний. Наслаждение происходит именно в ту минуту, когда протоколист передает полученный им доклад архивариусу. И тогда, когда память, изменяя своей обязанности, выбрасывает депешу в кучу ненужных бумаг, наслаждение, тем не менее, уже оказывается испытанным.
Ум протоколиста не всегда одинаково бывает занят как рвением к наблюдательности, так и жаждой сведений, выполняя иногда свое дело только как печальный долг и прерывая его зеванием и дремотой. Иногда же, наоборот, ум, пожираемый жаждой знаний, бывает недоволен рвением самых деятельных привратников, не могущих утолить его бешеную жажду знания. В обоих случаях уплатой за дело всегда бывает наслаждение и оно всегда соразмерно интенсивности и совершенству труда. Возраст протоколиста сильно влияет на условие наслаждений. Иной в годы юности сбивает с ног привратников, требуя от них неимоверного труда и исписывая сам чуть ли не по целому тому в день; позднее же, в более зрелые годы, тот же самый ум становится тщательным и спокойным наблюдателем, предпочитая вписать в реестр свой меньше, но зато вполне опознанное им количество предметов.
Наслаждения как духа наблюдательности, так и жажды труда, составляют основную и необходимую часть всей прелести научного дела, которое, как труд весьма сложный, не может быть определено одним общим для него словом. Труд этот, в обширном своем значении, составляет приложение ума человеческого к изысканию всего «истинного», «прекрасного» и «доброго»; вот почему он обнимает собой три различные сферы, имеющие каждая свой собственный небосклон, свои планеты, своих спутников; изложить его здесь вполне, на немногих назначенных ему страницах, нет возможности.
Мания приобретения знаний – дело прекрасное, но, к несчастью, страсть эта бывает нередко принадлежностью умов весьма посредственных. Она ограничивается иной раз охотой пожирать и обращается наконец в болезненный голод, заставляющий человека проглатывать все без разбора, невзирая на грозящую ему опасность несварения желудка. Голод этот можно бы назвать отрочеством или юностью любви к науки, если бы страсть к приобретению сведений не служила бы сама для себя целью для подобных личностей. Иные, наоборот, скучивают в памяти своей знания для того только, чтобы впоследствии разобрать и усовершенствовать добытое, и в этом случае, как бы ни было неразумно и жадно стремление человека к познаниям, оно все же никогда не доходит до смешного. Как бы то ни было, приобретение знаний вообще может всегда стать источником обильных наслаждений и одним лучом доставляемого им человеку блаженства оно способно возместить ему все утраты и удовлетворить его самолюбие. Для приобретения всякого знания необходимо признать себя учеником, т. е. человеком, стыдящимся своего незнания в отношении людей или книг. Но подобная ломка собственного самолюбия оказывается невозможной для некоторых людей, которым никогда поэтому и не бывает вполне доступно удовлетворение жажды знания. Другие не способны достигнуть этого наслаждения, утомляясь трудом, несоразмерным с их способностями. Тот, кто, достигнув высот Монблана, чувствует себя утомленным, не в силах уже бывает насладиться зрелищем, открывающимся с горных вершин, так как самое наслаждение подавлено в нем ощущаемой им истомой. Так ученик, хромающий, потеющий и плачущий по дороге к знанию, не в силах уже любить науку, проклиная ее и не видя в ней ничего, кроме одной из жалких необходимостей жизни.
Люди наслаждаются весьма различно приобретением знаний, глядя по самому различию изучаемых предметов.
Обожающий математику зевает при чтении исторического труда, лингвист скучает, выслушивая до конца самый интересный химический реферат, и т. д.
Наслаждения научным трудом видоизменяются, наконец, по условиям находящимся и вне нас, и в нас самих; но всесильным элементом, определяющим меру подобных радостей, бывает степень собственного нашего доверия к науке и ее целям.
Иной, повторяя символ своих научных верований, насчитывает в нем такое обилие предметов надежды упования, что просто обмирает от волнения при известии что где-то в Новой Гвинее отыскано новое насекомое в семь линий величиной. Человек же, ограничивший символ своих научных убеждений до минимума, способен, зевая, выслушать уведомление об открытии новой части света. Жалкие люди эти продолжают, однако, приобретать знания и довольно усердно останавливаются при этом ежеминутно с возгласом: «Ну, что же далее?»
Жажда познания может продолжаться и до самых преклонных лет, сохраняя притом юношескую наивность первых времен жизни. Дух же наблюдательности, наоборот, всегда бывает принадлежностью лет зрелых и всегда носит на себе отпечаток некоего старчества. Страсть к приобретению знаний может быть соединена с умом весьма мелким и посредственным; наблюдательность же всегда указывает на некоторое умственное превосходство.
Патология умственных наслаждений всегда почти бывает произведением чувства, направившего ход умственного труда к порочным целям. Интеллект в области нравственного мира всегда остается подчиненным сердцу, будучи сам по себе только безответным орудием, способным и оплодотворять сердечную область, и иссушить ее навсегда.
Нравственная стоимость умственного труда измеряется, следовательно, аффектом, его вдохновляющим, и труд этот сам по себе не способен заслужить ни наград, ни наказаний. Так обстоит дело в отношении к миру нравственному. Умственное наслаждение может стать болезненным, не будучи преступным, когда оно бывает продуктом способности уродливой по непропорциональности своей, или когда оно становится чем-либо вразрез к чувству вечной истины и красоты. Словом, наслаждения ума делаются иной раз патологическими, оставаясь, однако, неповинными сами по себе. Наказание в этом случае должно падать на чувство, так как ум никогда не бывает виновным.
Пример, способный уяснить эту мысль, всегда перед нами. Можно приобретать знание, небезопасное для нравственности, и можно смотреть с истинным наслаждением на ход порочного дела, но в обоих этих случаях болезненность эта придана здесь чувством. Человека пожирает охота разузнать о делах ничтожных и мелких и наблюдать за их ходом; словом, он может предаться страсти любопытства, страсти болезненной, хотя и не всегда еще преступной, если она безвинна в отношении нравственного чувства; но недуг этот может перейти и в искажение нашей нравственной организации.
Любопытство – легкое заболевание ума, под гнетом которого дух наблюдательности, свойственный человеку, и жажда познаний обращаются в судорожную похоть, всецело устремленную на узнавание подробностей ненужных и пошлых, и в беспрерывный внутренний зуд, побуждающей человека чесать ум свой самыми жалкими сведениями. Мелкая страсть эта, не выходя никогда из пигмейских пропорций своих, становится требовательной, как избалованный ребенок, своенравной, как недовольная женщина, и назойливо-неотвязчивой, как мошка. Это чувство более свойственно женщинам, но и среди нашего пола в любопытных людях не чувствуется недостатка. Это заболевание ума столь незначительно, что в большинстве случаев оно сходит у людей за проявление полного здравия. Любопытству легко прощают, когда оно не доходит до грубых форм обычной между людей деликатности в обращении и до разглашения познанных ими тайн. Оно, наравне с честолюбием, бывает чувством нейтральным, т. е. и не добрым, и не злым по сути своей, способным иной раз заслужить имя научной любознательности, а в другом случае – мелочности, недостойной мужского ума; оно может стать проявлением и благородных, и низких свойств человека.
Наслаждения этой мелочной страсти остаются вообще ничтожными; обычные ей радости не только не удовлетворяют ее, но удовлетворениями ей, как уколами, доводят ее до порывов бешеной требовательности. Люди заболевают этой страстью во всякое время и во всех возрастах, но что касается до нее самой, то она вечно носит на себе отпечаток ребячества и скудоумия.
Глава III. О наслаждениях, вызываемых упражнением мысли
Деятели, работающие в нашей великой умственной мастерской, объяты столь неукротимой жаждой деятельности, что при получении ощущения немедленно ввергают его в круговорот умственной машины, получая его обратно уже в виде готового понятия. Этот прелиминарный труд необходим, в виду следующей за ним работы. Все поступающее в эту великую мастерскую, – посредством ли докладов чувств, прибывающих к нам из внешнего мира, или посредством совести – этого министра внутренних дел наших, – все должно быть немедленно превращено в понятие. Чтобы стать понятием, идеей, всякое ощущение, будь оно произведением домашним или докладом извне, должно быть немедленно заключено в крепкий футляр, способный предохранить возникшую идею от испарения и сделать ее осязательной для близоруких работников нашей мастерской. Футляр этот – слово; это – более или менее прозрачное вместилище, дающее понятие об окраске субстанции, т. е. о цвете той идеи-родоначальницы, которая заключена в нем. При первобытном своем проявлении, идеи столь нетверды, летучи и бесцветны, что работники могли бы легко пропустить их мимо рук, не умея отыскивать их по мере надобности. Слово необходимо для идеи, как чаша для жидкости. Это – закон природы и продукт необходимости. Как предмет не может существовать без облекающего его пространства, так и понятие, не облеченное в слово, не было еще отыскано никем. Для усовершенствования искусства мыслить следует обратить стекло чаши в вещество столь тонкое и прозрачное, чтобы нельзя было отличить сосуд от заключаемой в нем субстанции, но как чаша все же должна существовать, так и нет возможности мыслить без слов. Мы можем взлетать чувством до произвольной высоты, не употребив ни единого слова и не проведя ни малейшего стенографического знака, способного стать выражением чувства нашего или наслаждения, нас опьяняющего. Когда же дело идет о соображении мысли самой мелкой, тогда поневоле приходится прибегать к склянке слова.
Нужно, чтобы материал этого сосуда был тверд как стекло, хрупкость которого могла бы иной раз обусловить утрату жидкости, сохраняя остальное в первобытной чистоте. Но, к несчастью, таинственный материал склянок этих до того бывает легко проницаем, так мягок и эластичен, что понятия, высачиваясь из них, смешиваются между собой, а самые чаши, переходя из рук в руки, утрачивают точность своей первоначальной формы. Стенки чаши дозволяют иногда понятно смешаться с субстанцией другой идеи, порождая таким образом полнейшую кутерьму в уме. Жаль бывает иной раз бедных работников, одуренных громадной массой прибывающего к ним материала и принужденных обращаться с улетучивающимися жидкостями и трудиться над заключением их в вместилища из материи нетвердой и хрупкой. Смутившись и недоумевая, работники эти не в состоянии уже отличить ни сосудов один от другого, ни жидкостей, проходящих беспрерывно через их руки, и продолжают свою непроизводительную работу, покачиваясь из стороны в сторону от крайнего утомления.
Когда, выработавшись в понятие, ощущение заключено уже в оболочку слова, тогда все это передается в мастерскую высшего разряда, где изо всей этой массы понятий начинают комбинироваться суждения и мысли. Изучавший логику, знает, что этот последний труд подлежит непреложным законам, устранить которые невозможно, не впадая в заблуждения. По несчастью, бедные деятели этой последней категории часто ошибаются и, вместо того, чтобы располагать идеи по порядку, намеченному правдой, этой вечной симметрией внутреннего мира – они ниспровергают порядок правильного построения, проводя лишь неправильные и уродливые начертания. Мне приходится, однако, ограничиться здесь описанием одних наслаждений, получаемых работниками великой мастерской за свой труд ради которого они постоянно напрягают все свои силы, энергией, достойной лучшей участи.
При операциях умственного труда, бегло очерченных мною, возникает немало наслаждений, всегда соразмеряемых с затруднениями самого производства. Фабрикация понятий и суждений почти равняется ручному труду ремесленника, и потому производство их не доставляет обильных наслаждений. В начале жизни ощущения производят, быть может, столь сильное и живое впечатление на ум младенца, что он радовался бы, может быть, несказанно, наслаждениям от первых движений в мозгах своих. Более живые и более известные наслаждения начинаются, однако, лишь тогда, когда суждения, сцепляясь между собой в массе размышления, исходят из нее в виде еще новых суждений и новых понятий. Здесь начинается действительное производство мысли; и хотя бы здесь и не происходило еще действительного творчества, преобразование сырого материала в великолепные произведения искусств, вникая в мышление человека, мы все-таки любуемся как бы некоей творческой силой. Прошу читателей не обвинять меня в материализме. Сравнения с фабричным производством служат мне только средством яснее и удобнее изобразить ход таинственно-отвлеченного мышления. Из новых понятий вторичного производства комбинируются новые суждения, которые, приходя в соприкосновение с новыми рассуждениями, составляют новую серию высочайших понятий, квинтэссенцию мысли.
Процессам этой дистиллировки понятий не положено ни счета, ни пределов, и где закончится дело мастерской, неизвестно. Некоторые умы довольствуются во всем продолжении жизни серией идей первого производства, до которой дорабатываются долгим и тяжелым трудом. Другие же весьма деятельные мастерские принимают за материал первой своей обработки понятия уже четвертой или пятой серии и, сделав, таким образом, громадный скачок, доходят до обрабатывания мыслей столь эфирных и трансцендентальных свойств, что едва бывает возможно отличить их от фона, на котором они вырисовываются. Во всяком случае, из понятий и суждений, искусно прилаженных цементом логики, устраиваются более или менее прекрасные мозаики, находящие себе цену на базарах мира.
Таковыми бывают произведения ума нашего – поэзия, литература, философия и науки; все эти продукты человеческой интеллигенции продаются на торжище общественного мнения; они покупаются ценой благородных металлов, лавровых венков и премий. Иные фабриканты мысли работают только ради собственного наслаждения и чести фабрики; бывают несчастные, которым приходится продавать свои произведения другим фабрикам мысли, уже добывшим себе имя и славу.
Весьма сложная двигательная сила, заправляющая мастерской, называется мышлением; процессу мышления всегда присуще мелкое, свойственное ему наслаждение составлять понятия и идеи, суждения и мысли. Все люди думают, но не все наслаждаются мышлением. Оно слишком утомительно для одних, для других – совершенно невозможно из-за беспорядочного хода фабричного дела в их мастерской. Иные, состоя во главе весьма деятельного умственного производства, не умеют, однако, наслаждаться ходом дела из-за недостатка спокойствия в собственном уме, неспособном к тихому созерцанию передвижений таинственного механизма; такие люди способны бывают радоваться только крупным открытиям или достижению цели через посредство умственных сил. Умственный труд для них только средство для достижения богатства и славы; радости же мышления для них недоступны.
С умственным трудом связано столько наслаждений, что человек может усладить ими всю жизнь свою, утешая себя ими во всех невзгодах, обуревающих его. Приходится оставить этот предмет нерасследованным в надежде возвратиться к нему позднее, с новыми силами.
Прибавлю только, что акт мышления, независимо от его целей, составляет сам по себе одно из высших наслаждений жизни. Прибывая со всех сторон, ощущения, едва коснувшись сознания, немедленно превращаются в понятия; пущенное в ход движение начинается стройно и правильно, и трепетание новых струн уведомляет о вступлении в дело нового механизма; здесь понятие, толкнувшись в дверь хранилища воспоминаний, вызывает внезапно новое, исторически сложившееся понятие; здесь от комбинации нескольких суждений загорается новый луч света.
Свет, освещающий мастерскую, начинает переливать цветами радуги, сияя и по пружинам машин, и по лицам работников: это – дело фантазии, встряхнувшей калейдоскоп свой и сверкнувшей по всей камере новой отысканной ею комбинацией цветов. Но вот наполнил камеру оглушающий говор мастеровых, старающихся сообща и сразу определить новое понятие. За бешеными ударами молота и визгом петель воцарилось мертвое молчание: размышление сосредоточило лучи света, приостановив все прочие работы, и труженики примолкли, выжидая впотьмах и поглядывая с нетерпением на искры, вылетающие по временам из-под горнила, где, быть может, вырабатывается в эту минуту та или другая гигантская машина.
Не думайте, что я преувеличиваю наслаждение и поэтизирую его. Не все люди мысли описывают одинаково процесс своих наслаждений, но все, предаваясь мышлению, чувствуют радость, плохо подлежащую описанию, находя в ней неисчерпаемый источник вечно новых наслаждений.
Многие из талантливых или даже гениальных личностей бывают увлечены силой собственного мышления, и со взорами, вечно устремленными на избранную ими цель, вовсе не смотрят на пробегаемую ими тропу. Другие не любят останавливаться на мелких радостях жизни и, погрузившись в соображение высших мировых идей, не дают себе времени думать над тем, что они думают. Чтобы уметь вполне насладиться непосредственным наслаждением собственного интеллектуального труда, следует приучить себя к терпеливому отмечанию пройденного нами пути; следует стать господином, а не рабом собственной мысли. Словом, следует совладать с трудной задачей спокойствия посреди движения, невозмутимости – посреди напряжений труда.
Из всех производителей продуктов интеллигенции всего более наслаждаются мышлением своим философы и литераторы, всего менее – ученые. Эти последние бывают, преимущественно не фабрикантами мысли, а покупателями результатов чужого мышления.
Влияние мыслительных наслаждений полезно. Они не только дают человеку счастье, но еще возбуждают в нас желание достигнуть блаженства и, возвышая нас над средой прочих людей, почти всегда заставляют нас стремиться к пламенным наслаждениям честолюбия и славы. Кто в деле мышления умеет достигнуть истинного сладострастия, тому уже должны казаться бледными и скучными все прочие наслаждения ума, и он начнет уже пренебрегать более или менее опасными наслаждениями сердца.
Наслаждение несложным и простым актом мышления выражается на лице блеском очей и устремлением взоров к небу; иногда же, наоборот, ум скрывает в глубине своей силу наслаждения, не допуская ничему выразиться на чертах лица. Можно ощущать болезненное наслаждение и тогда, когда ум порождает лишь безрассудство и бред фантазии. Но при здоровом сознании истины и красоты ум неспособен насладиться мыслью уродливой или пошлой; наслаждение в нем начинается только тогда, когда мастеровые трудятся в нас усердно и быстро и когда продукты внутренней мастерской нашей вполне заслуживают одобрение двух строгих и неумолимых судей нашей совести, т. е. сознания вечной истины и красоты.
Глава IV. О наслаждениях, происходящих от упражнения слова
Мы уже видели, как каждое понятие, едва сложившись в уме, немедленно влагается в приличный ему футляр слова, без которого оно не могло бы свободно ходить по рукам работников великой умственной мастерской нашей. Храниться в архивах памяти понятие может и под видом таинственного стенографированного знака, и речи, высказанной или записанной, или одного более или менее несовершенного способа передачи людям собственных мыслей. В физиологическом отношении все подобные феномены мышления принадлежат к одной и той же функции ума, способной упражнением доставить много различных наслаждений.
Речь как функция отчасти содействует ходу мышления, в сферу которого необходимо входит и работа облечения мысли словом, но это последнее наслаждение проходит часто незамеченным, пропадая всецело в следующем за ним более веском труде, т. е. в наслаждении, ощущаемом человеком при образовании более сложных понятий из логических комбинаций. Мыслящему человеку необходимо слово, но его иногда заменяет несовершенный, едва заметный значок, при помощи которого мысль продолжает сверкать как молния, не обращая внимания на служащий ей стенографический знак. Ум наш способен разбирать дьявольски неразборчивый почерк, когда дело идет о домашнем производстве. Когда же, наоборот, дело идет о передаче своих мыслей другим, тогда приходится облекать их в необходимо точные слова, приводя их в должный порядок и заботясь о верном их произношении; труд оформления мысли равняется в этом случае труду первой фабрикации понятий, требуя иной раз со стороны говорящего еще большего к себе внимания; вот почему мы испытываем наслаждение, когда речь наша производится легко и бегло.
Наслаждение, испытываемое нами при высказывании своих мыслей, дело весьма сложное, возбуждаемое всегда элементом, исходящим из области сердечных чувств, т. е. из той жажды общения, которую может удовлетворить обмен человеческой мысли. Самолюбие, однако, бывает не без влияния на желание наше высказать результаты собственного мышления. К разряду чисто интел