Познавательный стиль философии

Названные ранее примеры достаточны для того, чтобы показать, что есть множество, проблем и измерений, связанных с изучением человека и человеческого бытия, к которым невозможно подойти научными методами, и, однако, их необходимо исследовать и по возможности решать. Наука сегодня уходит от оценок ценностей, но людям такие оценки нужны (так как им приходится пользоваться этими оценками во всех своих чисто человеческих сферах деятельности). Научное описание может объективно и беспристрастно дать представление о целях, правилах и нормах, действующих в обществе в данное время, но человеку необходимо знать, какие из них «действительно» ценные, т.е. почему их нужно принимать и отдавать им предпочтение веред другими. Наука может нам продемонстрировать большое разнообразие возможностей (и указать наиболее эффективные пути их реализации), но не может помочь нам в решении часто наиболее сложного вопроса: какие возможности следует попытаться реализовать каждому отдельному лицу? Существующая сегодня озабоченность философии проблемой человека говорит о том, что эта проблема и ей подобные могут быть подчинены рациональному исследованию вопреки тому, что они находятся вне сферы научного исследования. В этом случае такой вывод равен отрицанию позитивистского и сциентистского заявления о том, что все, что не поддается анализу при помощи инструментов науки, нужно включать в сферу эмоционального и иррационального. Учитывая вышесказанное, уместно спросить: какие познавательные методы должна освоить философия, ставя перед собой задачу энергичного анализа человеческих проблем и измерений? У наук есть свои особые методы познания, выступающие как варианты двух основных направлений: познание путем узнавания и познание путем аргументирования. В естественных науках первый способ получил свою специфику, став наблюдением при помощи инструментов, а второй широко объединился с математическим доказательством или вычислением. С расширением научного поля деятельности первый способ, в свою очередь, претерпел либерализацию, но все-таки еще сохранил форму наблюдения, непосредственного знакомства с эмпирической действительностью, которую можно установить межсубъективно. Второй способ тоже стал менее строгим, но все же остается тесно, связанным с моделью неоспоримого дедуктивного аргумента. Сегодня философия предлагает ввести помимо этих двух способов (она их, конечно, не отрицает) еще один — третий — способ. Его можно было бы назвать познанием методом рефлексии. Такую рефлексию обычно применяют не к изолированным и ограниченным моментам эмпирической очевидности, а к глобальным и сложным фактам и ситуациям, смысл которых философия пытается понять, показать условия их возникновения, возможности их осознания. Сегодня такие ситуации и факты не поддаются раскрытию методом собственно эмпирического исследования, а более открыты феноменологическому анализу, берущему своим отправным пунктом не содержание межсубъективного наблюдения, а содержание пережитого опыта. Свободу, ответственность, ценности, намерения нельзя «наблюдать» или выводить их на основе логических заключении по поводу наблюдаемых фактов. Их можно увидеть только в процессе личного опыта или получить их при рефлексии, т.е. попытаться осмыслить полученные опытные данные и условия, в которых они сложились.

Наука такой подход посчитала бы «субъективным» и, следовательно, неподходящим. Но нам известно, что цель людей, предложивших этот метод (например, трансцендентальный метод, феноменологический, аналитический), состоит в достижении уровня объективности, но более глубокого и радикального, чем межсубъективность наук (ей приходится опираться на огромное количество скрытых допущений и недосказанных предусловий). Другими словами, ссылка на субъект не обязательно содержит в себе субъективность, и даже может быть условием для поддержки ценности познания «объектов», поскольку такое познание может способствовать только делу познания субъектов и в конечном счете зависит только от них. Здесь не приходится выяснять, лучше эти методы или хуже, чем методы, предлагаемые наукой. Но несомненно, что они не менее точны (если ими правильно пользоваться), чем методы науки (их тоже могут плохо использовать нерадивые ученые), и они рациональны.

Между прочим, давайте согласимся, что они эффективны не только для анализа человека, но и для анализа природы, хотя в этом случае они не принесут много знаний, но зато дадут глобальную интерпретацию известных науке явлений. В таком случае они особенно ценны, так как «обезличивание субъекта», почти неизбежное в естественных науках, здесь бессмысленно. Действительно, человек отличен от других природных существ тем, что он субъект. Каждое стремление, игнорировать его бытие субъектом, нельзя считать программой исследования человека как человека. Вот почему сведение анализа человека к строго научному уровню означает отрицание его специфической природы как человека. Философия должна продолжать исследование человека своими методами, потому что это равноценно утверждению не только своей специфики как философии, но и специфики человека как человека, а без такого утверждения все дискурсы против «овеществления» человека, в защиту его прав и достоинств, которые мы сегодня так часто слышим» оказываются всего лишь риторикой. Другими словами, если специфические свойства человека объяснять чисто научным анализом и научными методами, то существование человека как человека; ставится под угрозу. Было время, когда самой серьезной задачей философии считалось доказательство существования Бога. В наше время несомненно самая важная задача философии — доказать существование человека.

Фромм Э.

Сущность человека, его способность к добру и злу[151]

I. Человек — волк или овца?

«Люди — овцы». На этом великие инквизиторы и диктаторы строили свои системы, и на этом обосновали они деспотизм своей власти. Этот взгляд не был умонастроением одиночек. Гитлер и подобные ему не были одиночками в истреблении политических противников. У них был для этого соответствующий аппарат.

С другой стороны, взгляд на человека как на волка подытоживается в положении Гоббса: «Человек человеку волк». Стоит ли осуждать волка, если все мы сами в той или иной степени волки?

Но, может быть, человек одновременно и волк, и ягненок; или |ни волк, ни ягненок? Ответ на этот вопрос очень важен для современности. Чтобы развить его, надо сначала поставить более общий вопрос: является ли человек по своей природе испорченным, злым, или же он в сущности добр и его природу можно совершенствовать? Не является ли первородный грех Адама и Евы — непослушание Богу — шагом к свободе? По-видимому, их непослушание входило в предначертания Всевышнего; ведь согласно пророческой мысли, человек именно потому, что он был изгнан из рая, обрел свободу творить свою собственную историю, развивать свои человеческие способности и достигать новой гармонии с самим собой и с природой как вполне развитый индивид, в отличие от прежней гармонии, в которой он еще не выступал в качестве индивида. Поскольку человек стал свободным, он волен идти в том направлении, которое он выбрал,— в направлении жизни или смерти, добра или зла. Осуществление того или иного выбора связано с применением насилия, внешней экспансии, индивидуальной или коллективной.

II. Различные формы насилия

Самой нормальной (непатологической) формой насилия является «игровое насилие». Оно не мотивировано ненавистью или стремлением к разрушению. В фехтовании, борьбе и т.п. не ставится цель убить противника.

Гораздо большее практическое значение имеет «отражательное насилие». Это, например, защита жизни, свободы, чести, собственности — своей или других. Отражательное насилие коренится в опасении, в страхе, причем страх может иметь реальную или мнимую почву, может быть сознательным или неосознанным. Этот вид насилия служит жизни, а не смерти. Он направлен на сохранение, а не на разрушение. Сюда относится также насилие, порожденное нервным расстройством; таково поведение животных и детей при желании удовлетворить ненормально функционирующую потребность. У детей источником насилия иногда может быть разрушение веры (не религиозной), вызванное даже незначительными случаями, событиями. Разочарование в жизни может породить ненависть к жизни.

У бессильного человека в качестве подмены продуктивной деятельности иногда выступает «компенсирующее насилие». Хотя человек и является объектом управляющих им естественных и социальных сил, он в то же время не только продукт обстоятельств. Он обладает волей, способностью, свободой изменить и преобразовать мир в пределах известных границ. Здесь важны не пределы воли и свободы, а тот факт, что человек не может совершенно пассивно испытывать внешние воздействия. Он призван наложить на мир свой отпечаток, преобразовать и изменить его. Если же по причинам слабости, бесстрастия и т.п. человек не способен действовать, он испытывает страдания. Как восстановить желание действовать? Один путь — подчинить и отождествить себя с человеком или группой людей, находящихся у власти. Этим символическим участием в жизни других людей человек обретает иллюзию активности, тогда как на деле он только подчиняется, становится орудием тех, кто действует. Другой путь — и он нас больше всего интересует в данной связи — это человеческая способность к разрушению.

Для созидания жизни требуются определенные качества, которых у бесстрастного человека нет. Для разрушения жизни требуется только одно качество — использование силы. Импотент, если у него есть нож, пистолет или другое грозное оружие, может разрушить жизнь в себе и в других. Таким образом он мстит жизни за негативное отношение к нему. Компенсирующее насилие является прежде всего насилием, которое коренится в импотентности и которое является компенсацией этого недостатка. Человек, который не может создавать, желает разрушать.

Следующий вид насилия — садизм. Цель садизма — превратить человека в вещь, нечто одушевленное — в неодушевленное. И последний вид — жажда крови, когда кровавые злодеяния становятся сущностью жизни. Убивать как можно больше, и когда твоя жизнь затоплена кровью, ты сам готов к смерти. Таков принцип древнего общества: убийство с последующим самоубийством.

III. Любовь к смерти и любовь к жизни

Влиятельность людей, подобных Гитлеру, коренится прежде всего в их способности к неограниченному желанию убивать. За это их любят некрофилы. Из остальных — одни боялись их и скорее предпочитали восхищаться ими, чем признавать свой страх, другие не чувствовали некрофильских свойств этих руководителей и видели в них созидателей, мудрецов и добрых отцов.

Жизнь характеризуется развитием в структурном и функциональном отношении, но некрофил любит все, что не растет, все механическое. Некрофилом движет желание превратить органическое в неорганическое, подойти к жизни механически, как если бы живые личности были вещами. Все жизненные процессы, чувства и мысли он стремится превратить в вещи. Он страшится жизни, потому что в ней нет механического устройства, которое можно было бы контролировать. Его единственное отношение к ценностям — обладание ими. Угроза его собственности является угрозой ему самому; если он теряет то, чем владеет, он теряет связь с миром. Вот почему мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией, когда он предпочитает лишиться скорее жизни, чем собственности.

Некрофила влекут к себе тьма и мрак. В мифологии и поэзии его привлекают пещеры, глубина океана или образы слепых людей. Его привлекает все, что лишено жизни или направлено против жизни. Он стремится возвратиться к ночи первоздания или к далекому неорганическому или животному состоянию. Он, в сущности, ориентирован на прошлое, а не на будущее, которое ненавистно ему и пугает его. Но жизнь никогда не является предопределенной, ее никогда нельзя (с точностью предсказать и контролировать. Чтобы сделать жизненное подконтрольным, его надо умертвить; поистине, смерть является .единственным достоверным во всей жизни.

Некрофилу часто снятся насилие, кровь, превращенные в машины люди. Творение, творчество совершенно противоположны некрофилу. Будучи живым, он любит не жизнь, а смерть, не развитие, а разрушение, и лозунг его жизни: «Да здравствует смерть!»

Противоположностью некрофила является биофил. Его сущность — любовь к жизни. Простейшая форма этой ориентации выражается в стремлении всех живых организмов к жизни. В противоположность утверждению Фрейда об «инстинкте смерти», Фромм придерживается положения, выдвигаемого многими биологами и философами, что врожденным стремлением всех живых существ является стремление к жизни, к сохранению существования. Как говорит Спиноза, «всякая вещь, насколько от нее зависит, стремится пребывать в своем существовании (бытии)»[152]. Он называет это самой сущностью всякого существа.

Стремление сохранить жизнь и побороть смерть — это только одна сторона стремления к жизни. Другая сторона — более позитивная: живое существо имеет тенденцию к интеграции и объединению, к слиянию с различными и противоположными существами и к развитию в структурном отношении. Объединение и развитие к более сложному являются чертами не только клеток, но и всего жизненного процесса, в том числе чувств и мышления.

Человек, который всецело любит жизнь, интересуется проявлениями жизни и развития во всех формах. Он любит перипетии жизненного процесса больше, чем устойчивость. Его подход к жизни скорее функциональный, чем механический. Он видит прежде всего целое, а не части, сложное строение, а не суммативное единство.

Этика биофила имеет свои принципы добра и зла. Добро — все то, что способствует и служит жизни; зло — все то, что служит смерти. Ярким образцом морали биофила является «Этика» Спинозы. Удовольствие, говорит он, само по себе ни хорошо, ни плохо, а неприятное — само по себе плохо. И продолжает в том же духе: свободный человек менее всего думает о смерти; он мудр размышлениями не о смерти, а о жизни.

Любовью к жизни проникнуты различные направления философии гуманизма. Несмотря на различие своих концептуальных форм, они движутся в спинозовском русле. Они придерживаются того принципа, что простой человек любит жизнь, что скорбь — это грех, а радость — это добро, что целью человеческой жизни является стремление к живому и отмежевание от всего мертвого и механического.

Каковы ориентации некрофилов и биофилов в их чистых формах? Это чистые формы, разумеется, редки. Обычно в человеке имеется смесь той и другой тенденций. Однако важно понять не только то, насколько сильна в человеке тенденция к некрофильству, но также и то, в какой мере он осознает это. Если человек считает, что он существует в царстве жизни, тогда как он в действительности живет в мертвом царстве, то он потерян для жизни, потому что у него нет возможности возвратиться к ней.

Описание двух указанных ориентации поднимает вопрос о том, как относятся эти концепции к жизненному инстинкту — эросу и к инстинкту смерти, т.е. как они относятся к концепции Фрейда.

Противоречие между эросом и разрушением, между влечением к жизни и влечением к смерти является поистине наиболее глубоким противоречием, существующим в человеке. Эта двойственность, однако, не является той, которая присуща полярности двух биологически врожденных инстинктов, сравнительно устойчивых и всегда борющихся друг к другом, постоянно, вплоть до окончательной победы инстинкта смерти; это двойственность между высшей и глубочайшей тенденцией жизни к сохранению жизни и ее противоположностью, которая приходит в жизнь, когда человек утрачивает стремление к жизни. И здесь инстинкт смерти начинает преобладать. Инстинкт смерти представляет собой психопатологию, а не часть нормальной биологии, как считал Фрейд. Первичную потенцию в человеке представляет жизненный инстинкт; инстинкт смерти — это вторичная потенция. Первичная потенция развивается тогда, когда имеются соответствующие условия для жизни. Если таких условий нет, то появляются и начинают доминировать некрофильские тенденции в человеке.

IV. Индивидуальный и социальный нарциссизм

Одним из самых плодотворных и глубоких открытий Фрейда является понятие нарциссизма.

Фрейд видел в этом одно из своих наиболее значительных открытий, которое дает возможность понять такие своеобразные явления, как психоз («нарциссический невроз»), любовь, садизм, а также такие массовые явления, как готовность угнетенных классов подчиняться своим правителям. Анализ роли нарциссизма позволяет лучше понять истоки национализма, национальной ненависти и психологических мотивов, ведущих к разрушению и к войне. Эта сторона фрейдовской концепции не получила серьезной разработки в трудах его последователей, по-видимому, потому, что Фрейд «замуровал» это понятие в системе своей теории либидо. Механическое понятие либидо скорее препятствует, чем обеспечивает возможность развития понятия нарциссизма. Раскрытие полного богатства этого понятия окажется более плодотворным, если использовать понятие психической энергии, которое не тождественно понятию сексуального влечения. Так поступил Юнг, положивший начало концепции десексуализированного либидо.

Два предельных случая нарциссизма — это нарциссизм ребенка и нарциссизм душевнобольного человека. Младенец еще не относится к внешнему миру, т.е. внешний мир для него не существует, так как он не способен даже различать между «Я» и «не-Я». Мы могли бы также сказать, что ребенок не «интересуется» внешним миром. Единственная реальность, которая существует для него — это он сам: его тело, его физические ощущения тепла и холода, голод, желание спать, тактильные ощущения.

Психически больной человек находится в ситуации совершенно противоположной. Для младенца внешний мир еще не появился как реальный, в то время как для душевнобольного человека он перестал быть реальным. Например, в случае галлюцинаций чувства утрачивают свою способность регистрировать внешние события, они регистрируют субъективный опыт в категориях сенсорных реакций на внешние объекты. При параноидальных иллюзиях действует тот же самый механизм. Например, страх или подозрение, являющиеся субъективными эмоциями, оказываются объективированными таким образом, что параноик убеждается в том, что другие люди таят злые умыслы против него; этим он отличается прежде всего от невротика. Последний может постоянно опасаться, что его ненавидят, преследуют и т.д.; но он все же знает, что именно этого он боится. Для параноика страх превращается в факт.

Психоз является состоянием абсолютного нарциссизма, когда человек порывает все свои связи с внешней реальностью и подменяет собою реальность. Он всецело занят собою, он становится «богом и миром» для себя самого. Именно при изучении этого Фрейд впервые открыл путь к динамическому пониманию природы психоза.

Однако нарциссизм может принимать и негативные формы, проявляясь в чувстве вины, самоосуждения. Подлинное самолюбие фактически не отличается от любви к другим; самолюбие в смысле эгоистической, нарциссической любви следует искать у тех, кто не умеет любить ни себя, ни других.

Есть один тип нарциссической личности, который можно очень легко распознать. Это человек, который проявляет все признаки самоудовлетворенности, всегда высказывает тривиальные фразы; ему кажется, что он высказал нечто в высшей степени важное. Он обычно не слушает то, что говорят другие, он и не интересуется этим. Если он умен, он пытается скрыть это тем, что задает вопросы и делает вид, что интересуется. Он чувствителен ко всякого рода критике, что выражается в отрицании им ценности какой бы то ни было критики или в ярости и вспыльчивости. Но каковы бы ни были различные проявления нарциссизма, все они характеризуются отсутствием подлинного интереса к внешнему миру.

Объектом нарциссической личности не обязательно является вся его личность. Он порой избирает своим объектом отдельный аспект своей личности: честь, разум, физическую силу, свои хорошие (часто мелочные) привычки. Часто он превозносит такие качества, которые для обычного человека не являются предметом гордости: боязливость, опасливость. Он отождествляет свое «Я» с частичным проявлением самого себя.

Не вызывает сомнения, что индивидуальный нарциссизм может стать серьезным препятствием для общественной жизни. Поэтому нарциссизм следует рассматривать как нечто, противоречащее принципу существования, потому что индивид может существовать только при условии, если он входит в состав группы.

Но в таком случае мы приходим к парадоксальному выводу, что нарциссизм необходим для выживания индивида и в то же время он является угрозой выживанию. Есть два способа разрешения этого парадокса. Первый заключается в том, что выживанию служит скорее оптимальный, чем максимальный нарциссизм; иными словами, биологически необходимая степень нарциссизма должна быть сведена до такого уровня, который совместим с социальной кооперацией. Другой способ заключается в том, что индивидуальный нарциссизм превращается в групповой нарциссизм, т.е. объектами нарциссизма становятся община, нация, религия, раса и т.д., а не отдельный индивид. Таким образом, нарциссическая энергия сохраняется, но она используется в интересах выживания группы, а не индивида.

Ряд примеров, из истории показывает, что некоторые государственные лидеры «излечивали» свой нарциссизм, приспосабливая мир для того, чтобы он служил им. От Калигулы и Нерона до Гитлера и других у таких личностей видно стремление найти поклонников, чтобы с их помощью преобразовать реальность, которая удовлетворяла бы их нарциссизму, и сокрушить всех критиков. Такое интенсивное стремление является попыткой предотвратить разгул безумия. Как ни парадоксально, элемент безумия у таких руководителей приносит им также и успех. Это придает им уверенность и ту свободу от всяких колебаний и сомнений, которая оказывается весьма внушительной в глазах обычного человека.

Описание динамики индивидуального нарциссизма как явления, его биологической функции и патологии помогают понять феномен социального нарциссизма и роль, которую он выполняет в качестве одного из источников насилий и войны.

Фромм анализирует процесс перехода от индивидуального нарциссизма к групповому. Социальная функция группового нарциссизма аналогична биологической функции индивидуального нарциссизма. С точки зрения всякой стремящейся сохранить свое существование организованной группы важно, чтобы члены группы были наделены нарциссической энергией. Выживание группы в известной мере зависит от того факта, что члены ее считают жизнь группы если не более важной, то по крайней мере столь же важной, как и их собственная индивидуальная жизнь.

Групповой нарциссизм распознать не так легко, как индивидуальный. Если человек превозносит себя и принижает других, его считают грубым, неуравновешенным и даже нездоровым. Но если фанатичный оратор обращается к массовой аудитории и вместо «я» говорит: нация, раса, религия или политическая партия, то его восхваляют или восхищаются его любовью к родине, к Богу и т.п.

Во времена средневековья и Ренессанса в Европе создавались предпосылки для возникновения религиозного и политического гуманизма (в противоположность нарциссизму). Но им не суждено было реализоваться. Напротив, появились новые формы группового нарциссизма: религиозные, национальные, расовые, политические, которые оказались доминирующими в последующих столетиях. Протестанты против католиков, французы против немцев, белые против черных, арийцы против неарийцев, коммунисты против капиталистов — при всем многоликом содержании мы имеем дело с психологической точки зрения с одним и тем же явлением нарциссизма, который завершается фанатизмом и разрушением.

Значение феномена нарциссизма с духовно-нравственной точки зрения станет вполне ясным, если мы примем во внимание, что основное в учениях всех гуманистических религий можно подытожить в одном предложении: целью человека является преодоление своего нарциссизма. Пожалуй, нигде этот принцип не выражен более отчетливо, чем в буддизме. Новозаветное христианство внесло свой вклад в гуманизм заповедью любить врага своего.

Если бы человечество, все человеческое общество, а не нация, раса или какая-либо политическая система, могло стать объектом группового нарциссизма, то тогда можно было бы достичь очень многого. Если бы индивид мог чувствовать себя прежде всего гражданином мира, если бы он мог гордиться человечеством и его достижениями, то его нарциссизм имел бы объектом человеческий род, а не противоречивые компоненты человеческого рода. Если бы система образования во всех странах вместо подчеркивания достижений отдельной нации подчеркивала завоевания человечества, то звание человека оказалось бы более убедительным и воодушевляющим.

Не национальный праздник, а «день человека» должен стать важнейшим праздником в году. Но ясно, что такой шаг может быть сделан лишь в меру того, насколько широко и полно смогут все нации быть склонными к ослаблению национального суверенитета в пользу суве-нитета человечества — это относится не только к политическим, но и к эмоциональным аспектам.

Для создания нового человека, которому ничто человеческое не чуждо, недостаточно только воспитания и обучения в духе гуманизма, как это полагали гуманисты Возрождения. Гуманизм как учение может воплотиться в жизнь лишь в случае, если будут изменены существенным образом социальные, экономические и политические условия, если бюрократический индустриализм будет заменен гуманистическо-социалистическим индустриализмом, централизация-децентрализацией, организация людей — ассоциацией самостоятельных граждан, вооружение — всеобщим разоружением и направлением накопленных материальных богатств на конструктивные цели.

VI. Свобода, детерминизм и альтернативизм

Возвращаясь к проблемам первой главы, спросим: добр человек или зол? свободен ли он, или детерминирован обстоятельствами? или, может быть, эти альтернативы неправильны, может быть, человек — ни то, ни другое, или же и то, и другое вместе?

Ответ на эти вопросы предполагает более общую постановку и решение вопроса о том, можно ли вообще говорить о сущности или о природе человека, а если можно, то как ее надо определить.

Здесь возникают трудности следующего порядка. Признание определенной основы, составляющей сущность человека, приводит к неэволюционной, неисторической точке зрения, которая исключает сколько-нибудь существенные изменения в человеке с самого его возникновения. Но такой взгляд трудно увязать с тем фактом, что имеются огромные различия между нашими, весьма неразвитыми предшественниками и цивилизованным человеком, каким мы его находим в последние 4-6 тысячелетий истории.

Эта дилемма очень беспокоила Маркса. Он говорил о «человеческой сущности», хотя после «Экономическо-философских рукописей 1844 года» перестал упоминать это выражение и говорил, например, о «неиспорченном» человеке, что предполагает понятие природы человека, которая может быть испорчена. В третьем томе «Капитала» он еще не пользуется понятием «человеческая природа», говоря о неотчужденном труде в условиях, наиболее соответствующих человеческой природе и достойных ее. С другой стороны, Маркс подчеркивал, что человек создает себя в процессе истории, а в одном месте он заходит настолько далеко, что сущностью человека называет совокупность общественных отношений, в которых живет человек. Совершенно очевидно, что Маркс вовсе не хотел отказываться от понятия человеческой природы, хотя он и отказывался от неразвивающейся, неисторической концепции. Маркс не разрешил указанной дилеммы и, следовательно, не пришел к определению природы человека. Таким образом, его высказывания по этому предмету остались весьма неясными и противоречивыми.

Однако если принять концепцию развивающейся человеческой природы и считать, что человек постоянно изменяется, то что останется от понятий «природа» или «сущность» человека? Эта дилемма не разрешается также и такими «определениями» человека, как политическое животное (Аристотель), животное, которое способно обещать (Ницше), или животное, которое производит, предвидя результат и представляя себе этот результат (Маркс). Эти определения выражают существенные свойства человека, но они не относятся к сущности человека.

Фромм предлагает разрешить дилемму путем определения сущности человека не через определенное свойство или основу, а через противоречие, заключенное в человеческом существовании.

Во-первых, человек есть животное. Однако его инстинкты по сравнению со всеми другими животными непрочны и недостаточны для того, чтобы гарантировать ему существование, поэтому он вынужден производить средства для удовлетворения своих материальных потребностей, производить орудия и развивать речь. Во-вторых, человек, подобно другим животным, имеет рассудок, что позволяет ему пользоваться мыслительными операциями для достижения непосредственных практических целей; но человек имеет еще и другую умственную способность, которой нет у животных. Он знает о самом себе, о своем прошлом и будущем — о смерти; о своем ничтожестве и бессилии; он знает о других, что они друзья, враги или неизвестные.

Человек стоит выше всякой другой жизни, потому что он есть прежде всего жизнь, осознающая себя. Человек обитает в природе, подчинен ее законам и случайностям, однако он возвышается над природой, потому что у него нет того неосознанного единства с природой, которое делает животных частью природы. Человек стоит перед страшной опасностью превращения в узника природы, оставаясь одновременно свободным внутри своего сознания; ему грозит быть частью природы и все же быть одновременно выделенным из нее, быть ни там, ни здесь. Человеческое самосознание сделало человека странником в мире — он отделен, уединен, объят страхом.

Но необходимо идти дальше этого описания и признать, что сам конфликт в человеке требует своего разрешения. Определенные вопросы вытекают прямо из установления конфликта. Что должен человек сделать, чтобы совладать с этим страхом, гнездящимся в его существовании? Что может сделать человек, чтобы установить гармонию, освободить себя от несчастного одиночества и ощутить себя в этом мире как у себя дома; как обрести это чувство единства?

Человек должен дать на это не теоретический ответ (хотя он и отражается в идеях и теориях о жизни), а ответить всем своим существом, своими чувствами и действиями. Есть одно условие, которое должно быть выполнено при любом ответе: ответ должен помочь человеку преодолеть чувство одиночества и обрести чувство единства, единения, связи с некоторым целым. Однако ни один из этих ответов сам по себе не выражает сущности человека. То, что составляет сущность, стоит под вопросом и требует ответа; различные формы человеческого существования не являются сущностью, но они являются ответами на конфликт, который сам по себе есть сущность.

Таким образом, Фромм приходит к выводу, что природа или сущность человека не есть какое-нибудь отдельное свойство, как добро или зло, а есть противоречие, коренящееся в самих условиях человеческого существования. Это противоречие требует разрешения, и имеются только прогрессивные и регрессивные способы его разрешения. То, что появляется иногда в человеке как внутреннее стремление к прогрессу, есть не что иное, как динамика поиска новых решений. Этот процесс длится до тех пор, пока не будет достигнута конечная цель, т.е. пока человек не станет всецело человечным существом, находящимся в полном единстве с миром.

Существуют различные точки зрения на свободу воли. Критический их анализ приводит к выводу, что аргументы в защиту тезиса о свободе воли явно противоречат повседневному опыту. Позиция религиозных моралистов, говорит Фромм, идеалистических философов и примыкающих к Марксу экзистенциалистов «является в лучшем случае благородным постулатом, хотя, пожалуй, и не столь благородным, потому что она весьма неудовлетворительна для индивида. Действительно, можно ли заявлять, что человек, который вырос в материальной и духовной нищете, который никогда не испытывал любви или близости к кому-либо, который годами рос в условиях, вынуждающих к пьянству, который не имел никакой возможности изменить свои условия,— можно ли заявлять, что он свободен в своем выборе? Не является ли это позицией, выражающей, подобно философии Сартра, дух буржуазного индивидуализма и эгоцентризма? Не является ли это современным вариантом рассуждении Макса Штирнера о «Единственном и его собственности»? Когда начинают говорить о человеческой свободе вообще, а не о свободе индивида, то проблема переводится на язык абстракций и оказывается неразрешимой, потому что один человек имеет свободу выбора, а другой утратил ее. В приложении ко всем людям мы имеем дело с абстракцией, которая является просто моральным постулатом в кантовском смысле.

Детерминистская точка зрения на свободу воли придерживается следующего положения: во всякой ситуации выбора существует только одна реальная возможность. Согласно Гегелю, свободный человек действует с сознанием этой единственной возможности. С другой стороны, с точки зрения индетерминизма в момент выбора существует множество возможностей, и человек свободен в выборе той или иной из них. Часто оказывается, что существует не одна реальная возможность, а две или даже больше. Однако никогда не случается такой ситуации, когда человек встает перед выбором бесконечного числа возможностей.

Рассматриваемые точки зрения детерминизма, индетерминизма и альтернативизма примыкают, в сущности, к системам трех мыслителей: Спинозы, Маркса и Фрейда. Все трое видели, что человек до такой степени склонен действовать определенным образом, что эта степень склонности становится детерминацией. Но эти три мыслителя были не только философами, они были людьми, которые стремились нечто изменить и преобразовать.

Для Спинозы задачей человека, его нравственной целью является прежде всего редуцирование детерминации и достижение оптимальной свободы. Спиноза, основатель современной психологии, человек, который отдает себе отчет в факторах, определяющих человеческое поведение, тем не менее пишет «Этику». Он хочет показать людям, как можно стать свободными. Его этическая концепция — завоевание свободы. Это завоевание возможно при помощи разума, «адекватных идей» и познания, но оно возможно лишь при условии, что человек приложит труда больше, чем желают того большинство людей.

Маркс имеет перед собой ту же цель, что и Спиноза. Но если Спиноза имеет дело с индивидуальной иррациональностью, неразумностью, то Маркс расширяет это понятие. Он видит, что иррациональность индивида обусловлена иррациональностью общества, в котором он живет. Подобно Спинозе, Маркс — детерминист в смысле следующего высказывания: если ты слеп и не стремишься преодолеть свою бессознательность, то не свободен. Но Маркс идет дальше Спинозы, он — человек, стремящийся к преобразованиям. Маркс никогда не говорил, что, как это часто утверждают, он предсказал исторические события, которые с необходимостью произойдут. Он всегда был альтернативистом. Один из крупнейших интерпретаторов Маркса — Роза Люксембург сформулировала этот альтернативизм следующим образом: в наш век человек встал перед альтернативой выбора «между социализмом и варварством».

Фрейд тоже был детерминистом и тоже стремился к преобразованиям. Чем еще может быть невроз, как не утратой человеческой свободы действовать разумно? Подобно Спинозе и Марксу, Фрейд видел, до какой степени человек детерминирован. Но его работа является попыткой найти способ лечения невроза путем самосознания, и девизом его терапии было: «Истина освободит тебя».

Все трое мыслителей были детерминистами, но они учили, что человек может выбирать между определенными возможностями и