Критический подход к рок-музыке

Александр и Николай начали собирать магнитофонные записи западных рок-групп еще в 1973 году, когда они оба учились в восьмом классе якутской школы. Друзья часто обсуждали эти записи и после отъезда Николая, в 1974 году, продолжали это делать в своих письмах. Александр был активным поклонником англо-американского рока, но его отношение к этой музыке было сложным, как, впрочем, и его отношение ко многим вещам. Он не был пассивным слушателем, а пытался разобраться в эстетике рока, его культурных корнях, его психологическом воздействии на слушателя. Но самое главное, он пытался доказать себе и другим, что эстетика западной рок-музыки хорошо подходит к идеалам коммунистического будущего, в которое он верил.

Как не раз отмечалось выше, парадоксы советской культурной политики проявлялись в том числе в двусмысленном отношении государства к западному року и джазу. О некоторых образцах этой музыки советская пресса писала вполне положительно, связывая их с народной культурой или прогрессивными политическими движениями. Другие образцы осуждались как примеры буржуазной псевдокультуры, нарушающей нормальную гармонию звука и физиологию слуха и вызывающей психические и моральные отклонения. Подобные критические высказывания о вредном воздействии рок-музыки существовали и ранее. В главе 5 мы цитировали статью начала 1960-х годов, в которой «легкая музыка» советской эстрады противопоставлялась «безвкусной» музыке западного рок-н-ролла, «полной диких звуков, конвульсивных ритмов и отвратительных стонов», которые пробуждают «в человеке лишь чрезмерную распущенность и мрачное безразличие»415. Иногда эта критика отходила на задний план, иногда она вновь оживала. В конце 1970-х годов, после некоторого затишья появился целый ряд статей о вредном воздействии рок-музыки на человека — в частности, о разлагающем воздействии низких частот, высокой громкости и искаженных звуков на человеческую физиологию и психологию.

Поскольку Александр не просто любил рок-музыку, но и живо интересовался тем, как она «работает», подобные попытки научного анализа ее воздействия, несмотря на их критическую направленность, были ему всегда интересны. В своих размышлениях о влиянии рок-музыки на человека он даже пользовался критическим языком этих статей, при этом, однако, полностью переосмысляя их анализ и выводы с тем, чтобы доказать, что рок-музыка и коммунизм эстетически совместимы и даже схожи, а не противоположны. В письме Николаю от 13 августа 1975 года Александр писал, напрямую цитируя критический дискурс советской прессы:

Рок-н-ролл — это музыкальный наркотик, без последствий чаще всего (а иногда и не такой безобидный…). И вот в чем дело. Как ты знаешь, современные поп-ансамбли не могут обходиться без усилителей, и часто звуки бас-гитары переходят границы улавливаемой нами частоты (нижние границы), т.е. появляются так называемые инфразвуки, которые определенно влияют на нашу психику. Чем ниже звук, тем сильнее эффект. Правда, слишком низкие звуки действуют подавляюще и могут вообще убить, но до этого в рок-н-ролле не доходит.

В советской прессе научные рассуждения об особой природе рок-музыки — например, о том, как низкие частоты и частоты не уловимого ухом диапазона, которые генерируются электрогитарами, влияют на человеческую психику, — были частью критики этой музыки. Кроме того, эту музыку действительно иногда называли в советских газетах «музыкой-наркотиком» — вспомним статью в «Комсомольской правде» 1981 года, в которой утверждалось, что музыка новых западных звезд, в отличие от популярной культуры прошлого, превратилась в орудие буржуазной идеологии, действующее как «музыка-наркотик, музыка-снотворное, музыка-обман» и уводящее «слушателей в мир невыполнимых иллюзий» (см. выше)416.

С другой стороны, официальные публикации конца 1970-х не сводились лишь к критике рока. В некоторых из них было также немало научных рассуждений о природе музыки, вполне в русле советских традиций популярной научной литературы. Именно так воспринимал их Александр, игнорируя критическую составляющую или переиначивая ее смысл. Ему казалось, что эти публикации лишь доказывали важность рок-музыки как особого художественного средства, способного положительно изменить человека и общество. То, что они позволяли Александру интерпретировать свой интерес к рок-музыке в научных и коммунистических терминах, лишний раз легитимировало этот интерес, делая его вполне сопоставимым с интересами Александра в других областях — математике, иностранных языках, философии, поэзии. К тому же, поскольку Александр ощущал себя относительно независимым комсомольцем, который не во всем соглашается с идеологическим мнением немолодых и нетворческих партийных аппаратчиков и учителей, рок-музыка была для него важна еще и как проявление своей независимости. В том же письме (13 августа 1975 года) он писал:

Что касается моего отношения к рок-н-роллу, то, когда я слышу что-нибудь подобное, я хочу танцевать, танцевать импровизационно, дико, вылить всю энергию лишнюю, получше забыться. Я не люблю тихих записей — не медленных, а тихих. Если рок-н-ролл, то лучше громче. «Кричащих» песен, которые нравятся мне, — много.

Обратим внимание, что такое отношение к западной рок-музыке имело много общего с тем, как она воспринималась в те годы другими ее поклонниками, для которых, в отличие от Александра, идеи коммунизма были не важны или неинтересны. И для них, и для него рок-музыка была одним из способов создания воображаемого мира вненаходимости, который, в случае Александра, мог включать в себя и идею будущего коммунизма. Связь коммунизма и рок-музыки не только не выглядела для него странной, но и казалась абсолютно очевидной. Уже через несколько предложений после предыдущего отрывка из письма, в котором он самозабвенно писал о любви к громкой и сумасшедшей рок-музыке, Александр вернулся к другой постоянной теме своих писем — комсомольской работе и ее связи с понятием нравственности: «Комсомольские дела — это, скорее всего, долг, дело совести, ведь раз ты комсомолец по билету, то будь им и по уставу».

К концу учебного года, прослушав большую часть записей западной рок-музыки, которая ходила среди его друзей в Якутске, Александр вдруг решил, что западная рок-музыка теряет свой революционный запал и более не важна для коммунистического проекта. При этом его анализ этой музыки вновь отличается не только от того, как ее описывал советский авторитетный дискурс, но и от того, как ее понимало большинство советских любителей рока. Пытаясь оценить рок-музыку в историческом контексте, Александр, вновь с юношеским максимализмом, писал, что теперь больше нет особого смысла тратить на нее время и энергию. В письме Николаю от 11 марта 1976 года он связывает рок- и поп-музыку, науку и прогрессивные движения, включая коммунизм, подчеркивая, что актуальность музыки в этой связке все более уменьшается:

Мне кажется, что поп-музыка переживает кризис, даже можно сказать понемногу теряет значение, отходит на задний план. Максимум приходился на 1967–68-й годы, годы расцвета, так называемого, протеста молодых, всевозможных хиппачей, битников и т.д. Сейчас все это отмирает, хотя еще довольно много групп. Но заниматься изучением их творчества уже, как мне кажется, не стоит. Тем более углубляться в это глубоко. Быть может, я неправ, но мне кажется, что перед нами, поколением 70-х, стоят такие грандиозные проблемы, как синтез белковой жизни, управляемая термоядерная реакция, расцвет кибернетики, и распылять время на увлечения (да еще страстное) гиблым делом — преступление. Сейчас на счету каждая минута. Нужно овладеть громадной суммой знаний, чтобы хотя бы разобраться в сущности основных задач цивилизации.

То, что в этой критике речь идет именно о западной музыке, очевидно из упоминания 1967–1968 годов и движений хиппи и битников. Обратим внимание: когда Александр здесь говорит о потере рок-музыкой ее былых революционных качеств, которыми она обладала в 1960-х годах, может показаться, что он вторит партийным социологам, которые тоже уверяли советскую молодежь в том, что сегодня (в 1970–1980-х годах) западная рок-музыка уже растеряла свой былой революционный запал, присущий ей в 1960-х (см. начало главы). Однако если партийные социологи объясняли этот тезис переходом рок-музыкантов в лагерь буржуазии и контрреволюции, то Александр объяснял его тем, что рок-музыка и искусство вообще, оставаясь революционными, все же отстают от современной науки. Он явно не мог согласиться с заявлениями партийных социологов о том, что рок будто бы служит силам империализма и реакции.

Как мы уже видели, Александру удавалось не только совмещать свои разнообразные интересы, но и подводить под них общую философскую, коммунистическую базу. Эта его способность проявилась еще ярче в последующих письмах. Вскоре после только что процитированного письма Александр вновь начинает писать о рок-музыке как музыке будущего, забыв про критику, которой он ее недавно подверг. Произошло это потому, что, начав учиться на первом курсе Новосибирского государственного университета, Александр открыл для себя большое количество новых западных групп, которых он раньше не слышал. Он узнал о новых направлениях в рок-музыке и понял, что эксперименты в ней продолжаются.

Александр переехал в Новосибирск летом 1976 года и с первых же месяцев учебы в университете начал заниматься комсомольской работой, уделяя при этом много времени занятиям математикой и литературой. В письме Николаю от 21 января 1977 года, после окончания первого семестра в университете, он писал из Новосибирска: «Я по-прежнему между двумя полюсами: математикой и поэзией». Кроме того, в студенческом общежитии университета он познакомился с серьезными любителями западной рок-музыки, приехавшими учиться в НГУ со всех уголков Сибири и Дальнего Востока, и возобновил обмен музыкальными записями. Здесь он столкнулся с гораздо большим числом новых рок-групп и альбомов, чем это было возможно в Якутске. В письмах конца лета и осени 1977 года Александр рассказывал о своих новых интересах в рок-музыке, математике и литературе. 24 августа 1977 года он писал:

А теперь немного о моих увлечениях. Я по-прежнему занимаюсь литературой. В музыке для меня произошли кое-какие изменения. Наравне с классикой «строгой» (Бах, Моцарт) и «бит»-классикой (Битлз), я стал буквально уходить с головой в рок. В особенности Uriah Heep[243]. Я боготворю этот ансамбль. Их концерт «Солсбери»[244]— это несомненно шедевр… В математике я уже, кажется, выбрал специализацию. Это часть алгебры — теория колец.

За этим абзацем идут две страницы с изложением теории колец с графиками и формулами. В следующем письме, от 7 октября 1977 года, Александр описал механизм обмена рок-музыкой среди студентов Новосибирского университета, в котором он сам активно участвовал, а также указал стоимость пластинок на музыкальной «барахолке»[245]:

У нас на барахолке пластинки продают, но цены довольно приличные. Так «Salisbury» стоит порядка 70 рублей, «Ram»[246]около 50 рублей (нераспечатка), а распечатанные порядка 45–40 (иногда 30 рублей). А как дело обстоит у вас <в Ленинграде>? Кстати, здесь довольно сильно развита система обмена <пластинками>, а у вас?

Николай, ленинградский друг Александра, к этому времени превратился в настоящего битломана и практически никаких групп, кроме «Битлз», серьезно не признавал. В ответ на такие заявления Николая в его письмах Александр писал, что большинство студентов Новосибирского университета считает музыку «Битлз» устаревшей или, по крайней мере, слишком хорошо знакомой и потому не слишком интересной. Они предпочитают слушать новые английские и, реже, американские группы. Причем их предпочтение отдается одному жанру, который Александр описал в письме от 14 декабря 1977 года:

Насчет дискотеки. У нас в «Академе»[247]есть клуб «Терпсихора», который устраивает дискотеки в доме культуры «Юность», но я там не бываю — некогда. Но у нас студенты имеют личные коллекции стереозаписей очень многих ансамблей. Надо, правда, сказать, что «битлов» я редко слышу. Чаще здесь слышны Deep Purple, Led Zeppelin, Pink Floyd, Yes, Queen, Wings, King Crimson, Алис Купер, Uriah Heep[248]. реже другие. Из них подчеркнутые мне больше всего нравятся (подчеркивание принадлежит автору письма. — А.Ю.).

Александр объяснил, что он предпочитает группы, играющие сложную музыку, а не простые, приятные на слух мелодии. Поэтому ему нравится группа King Crimson и «некоторые композиции» группы Uriah Heep. 8 сентября 1977 года он ответил на письмо Николая:

Ты написал о сложности и немелодичности музыки «Uriah Heep». Но именно это меня и привлекает в этом ансамбле. Некоторые композиции кажутся мне просто воплем моей души, я впадаю в истерику (хотя это громко сказано).

Большая часть той музыки, в которую, по его выражению, он и его знакомые «уходили с головой», относилась к довольно «тяжелым» вариантам английского «прогрессив-рока» и «арт-рока»[249]. Музыка этих групп была непростой и не вписывалась в понятие приятной мелодичности, а подчас даже специально усложнялась по структуре и звучанию[250]. Для советских слушателей понимать смысл текстов таких музыкальных композиций было еще менее важно, чем в случае песен, принадлежащих другим направлениям. Структурные особенности этой музыки позволяли ей с легкостью вырываться из любого конкретного контекста и открываться для новых необычных интерпретаций и ассоциаций, что делало ее похожей на некоторые примеры классической музыки[251]и делало ее подходящей для создания новых воображаемых миров внутри советской реальности. Этим во многом определяется уникальная популярность подобных групп именно в Советском Союзе и других социалистических странах той эпохи[252].

Но у Александра к этой музыке было еще и свое особое отношение. Если для большинства любителей рок-музыки в СССР утверждения в советской прессе о буржуазном или антисоветском характере этой музыки были просто неинтересны, то с точки зрения Александра эти заявления носили подрывной характер, поскольку они, как это ни покажется парадоксальным, косвенно способствовали упрощению и выхолащиванию эстетической основы коммунизма. Он все больше склонялся к идее о том, что как раз благодаря экспериментальной эстетике музыкальное звучание этих рок-групп полностью соответствует задаче построения будущего коммунистического общества. В письме от 8 сентября 1977 года он написал по поводу этих групп:

Вообще, в музыке я вижу тенденцию отказа от всякой гармонии звуков, но соглашение на гармонию с человеческим разумом, духом. <Для того, чтобы> последовательность звуковых сигналов, каким-либо образом действующих на слух <…> стала музыкой, необходимо, чтобы действие было либо эстетическим (т.е. человек получал эстетическое наслаждение), либо психоэстетическим (т.е. помимо его морали, его воззрений, короче, помимо его ума, он получал <…> психоэстетическое наслаждение). Вся (или большая часть) классика оказывает эстетическое <воздействие;», а лучшие рок-ансамбли — психоэстетическое.

Иными словами, ценность хорошей музыки, согласно рассуждениям Александра, заключалась не в красивой мелодике и звучании, которые не вызывают интеллектуальных затруднений и способны привести лишь к примитивному эстетическому наслаждению, а в создании новых неожиданных ассоциаций, смыслов и образов на психоэстетическом уровне, за пределами нормативных понятий красоты, интеллекта и морали. Хорошая музыка, по его мнению, не просто отражает существующие нормы, а создает новые. В следующем письме Александр развивает эту идею дальше, замечая, что лучшие образцы западной рок-музыки, как и любой музыки, воздействуют на человека не на интеллектуальном уровне, а именно на физиологическом, эстетическом и духовном уровнях. То есть, вместо того чтобы действовать как описание уже знакомых настроений, явлений или чувств, хорошая рок-музыка создает новые, неизвестные ранее ощущения и смыслы. Поэтому такая музыка, рассуждает он, как и все лучшие достижения искусства, ориентирована в будущее. В письме от 23 ноября 1977 года он пишет:

Мне очень странно, что ты не знаешь ансамбля «King Crimson» и его концерта (альбома) Lizarcd[253]. Понимаешь, рок шагнул очень далеко. Это уже не эстрада. Это уже выше, глубже и сильнее эстрады. Например, ансамбль «Yes» и его альбом Relayed[254]. Там есть композиция, которую по праву можно называть музыкой, которой суждено жить в веках… Если композиция настолько глубока по мысли, настолько виртуозно исполнена, что человек попадает под влияние музыки не только физиологически, но и эстетически, духовно, то именно такая музыка имеет будущее. Поэтому есть будущее у Баха, Бетховена, Стравинского, Гершвина. Поэтому есть будущее у рок-музыки.

Александр, видимо, имеет в виду знаменитую композицию «Gates of Delirium» («Врата бреда») группы Yes — мини-симфонию длиной в 23 минуты, состоящую из нескольких частей. Это мелодически сложное произведение было виртуозно исполнено группой Yes в сопровождении большого числа дополнительных гитаристов, скрипачей, классической духовой секции и вокалистов. Композиция была вдохновлена книгой Льва Толстого «Война и мир», хотя Александр, скорее всего, этого не знал. Но его сразу привлекло напряжение страстей, пронизывающих эту композицию, и ее сложная и постоянно меняющаяся музыкальная структура. Она была прекрасной иллюстрацией тенденций, характерных для новой рок-музыки, которую Александр называл музыкой, обращенной в будущее.

В отличие от примитивного реализма благозвучной эстрады, призванной быть «веселой, грациозной и мелодичной», согласно определению одного советского композитора, которое мы встречали выше[255], — то есть повторять уже известные, несложные, реалистичные нормы — настоящая рок-музыка, по мнению Александра, ставила эти нормы под вопрос. Именно благодаря нестандартности, непредсказуемости и экспериментальности такая рок-музыка, как и любое настоящее искусство, по его мнению, действовала в первую очередь перформативно, выявляя те стороны реальности, которые прямому описанию не поддаются. Делала она это на «психо-эстетическом» уровне чувств, аффекта, интуиции, нестандартного мышления — всего того, что делало рок-музыку близкой философии, поэзии, математической теории колец и идеалам коммунизма.

Эхо будущего

На втором курсе Новосибирского государственного университета, когда Александр особенно интенсивно собирал записи западных рок-групп и информацию о них, он продолжал вести активную работу в комитете комсомола. В этом качестве он был выбран в оргкомитет крупного культурно-идеологического мероприятия, которое должно было пройти в Новосибирске в мае 1978 года, — Недели интернациональной солидарности. Александр подробно рассказал об этом событии в письме Николаю, написанном сразу по его окончании. В рамках недели солидарности, писал Александр, в Новосибирске прошло несколько международных фестивалей и конкурсов — «13-я политическая маевка, 4-й конкурс политплаката, конференция по обмену опытом в интернациональной работе и много других мероприятий». И главное, был проведен «международный фестиваль политической песни», который был для Александра самой важной и интересной частью «недели солидарности». Он писал:

Что такое наш фестиваль? Это до 50-ти коллективов и солистов со всего Советского Союза и делегации зарубежных стран… из Чили, Португалии, Боливии, Эквадора, Зимбабве, Того, Бангладеш, Палестины, ГДР, ПНР, Кубы и Греции. Это три конкурсных и один заключительный концерт. Это толпы людей, жаждущих лишнего билетика, это превращение концертов в митинги, очень живые митинги, когда 1000 людей в одном порыве скандируют: «Когда мы едины, мы непобедимы!» Это красные, распухшие от аплодисментов ладони, это прекрасные песни. Девиз нашего фестиваля: «Это хорошие песни. Лучшие люди, которых я знал, умирали за них» (Э. Хемингуэй)[256].

Весь учебный год, с сентября 1977-го по май 1978 года, Александр принимал участие в подготовке Недели солидарности и особенно фестиваля политической песни. Акцент на этом фестивале делался на прогрессивную «музыку протеста», которая, согласно авторитетному дискурсу партии, олицетворяла солидарность трудящихся и коммунистов всего мира и была направлена, по словам организаторов фестиваля, «против капитализма, империализма и неоколониализма». На сцене, где проходили выступления, висели лозунги на русском и иностранных языках, которые Александр описал в письме: «Политика маоистов — троянский конь империалистов!» или «Ты “вправо” шагаешь, товарищ Соареш[257]!» Музыкальные концерты, на которых исполнялись песни протеста, перерастали в многотысячные политические манифестации. На них звучали речи, направленные против империализма в целом и против конкретных проявлений буржуазной массовой культуры, включая музыку многих западных рок-звезд. В заключение фестиваля на площади была проведена грандиозная церемония, пишет Александр, — были сожжены «десятки чучел империалистов в костре размером с трехэтажный дом» под «дружные возгласы “Ура!” и “Вива!”».

Александр испытывал настоящий энтузиазм по поводу международного фестиваля и его антиимпериалистической, антибуржуазной направленности. Тем не менее это не означает, что он соглашался с буквальным смыслом всех партийных высказываний, лозунгов и речей, которые звучали на фестивале. Прямое противопоставление между «прогрессивной» песней антибуржуазного протеста и «буржуазной» музыкой западных рок-звезд воспринималось Александром не только как явное идеологическое упрощение, но и глубокое заблуждение. Политические песни протеста были важны для него в контексте конкретного международного мероприятия, с его коммунистической направленностью, которую он разделял. Александр воспринимал такие песни не столько как музыку, сколько как прогрессивные политические высказывания. При этом с точки зрения чисто формальной эстетики эта музыка ему и его сверстникам совсем не была близка. Никто из них не стал бы активно обмениваться магнитофонными записями с политическими песнями из Чили, Никарагуа и Того и слушать их дома по вечерам. А вот западная рок-музыка, которую партийные функционеры обличали на фестивале за проявление буржуазной культуры и политики империализма, оставалась для Александра крайне важна. Он активно искал новые записи и покупал с рук новые пластинки, обсуждал их с друзьями и размышлял об их эстетической важности. Именно западную рок-музыку он слушал по вечерам в течение всех тех месяцев, когда он принимал участие в работе оргкомитета по подготовке политического фестиваля.

В отличие от высказываний авторитетного дискурса партии Александр не только не считал музыку антибуржуазного протеста и «буржуазную» рок-музыку несовместимыми явлениями — он даже не считал покупку этой музыки на черном рынке чем-то противоречащим его коммунистическим идеалам. Неудивительно поэтому, что письмо с восторженным описанием антибуржуазного фестиваля не заканчивалось историей о сжигании в огромном костре чучел империалистов и капиталистов. Описав эту церемонию, Александр смущенно добавил: «Что-то слишком патриотическое письмо получается» — и тут же перешел на другую тему, начав ее с фразы, написанной наполовину по-английски: «Теперь about jeans». Именно этим абзацем заканчивается его письмо:

Теперь about jeans. Если у тебя есть возможность достать, напиши, сколько это будет стоить. Если цена будет подходящей, я переведу тебе деньги. О'Кеу… Размеры я давал тебе, но если ты их потерял, то рост 5–6 (длина от бедра 112 — 110 см); размер 46–48.

Этот абзац можно было бы интерпретировать согласно распространенной модели советского субъекта как притворщика и лицемера[258]. Тогда этот фрагмент выглядел бы как проявление скрытой «истинной» сущности Александра, которая противоречит всему, что он сказал ранее в письме. Этот абзац можно было бы прочесть и через призму партийной критики тех лет, примером которой был приведенный выше пропагандистский плакат. Тогда Александр мог бы показаться «приспособленцем», лицемерно скрывающим свое истинное лицо любителя западных джинсов и рок-музыки под маской комсомольского активиста, говорящего языком коммунистических лозунгов или песен интернациональной солидарности трудящихся.

Однако эти интерпретации явно не отражают личность Александра. Они слишком узки и упрощенны. Приспособленец на пропагандистском плакате выражается одним языком в публичном контексте собрания, а другим — в частном контексте личной жизни. А Александр пишет и об антибуржуазном протесте, и об американских джинсах в одном и том же личном письме своему лучшему другу. В других письмах его искренние рассуждения о коммунизме соседствуют с не менее искренними рассуждениями о музыке английских рок-групп. Александр не притворщик. Он не скрывает свои «истинные» мысли за ширмой «притворного» дискурса. Он не прячет свое истинное лицо карьериста под маской активного комсомольца. Все его, казалось бы, противоречивые высказывания, занятия, интересы, пристрастия и этические позиции являются частью одного, сложного, истинного «я». Это «я» — как, впрочем, и «я» любого субъекта всегда и везде — находится в постоянном развитии и становлении; его невозможно свести к какой-то настоящей, непротиворечивой, единственной сущности, которая якобы прячется где-то там внутри, под масками, надетыми поверх.

Заключительный абзац письма вновь напоминает нам, что Александр, как и большинство его сверстников, не воспринимал все высказывания авторитетного дискурса буквально. Когда он с энтузиазмом и даже восторгом писал о фестивале антибуржуазной солидарности, он не кривил душой. Для него этот фестиваль и его идеи борьбы с пережитками колониализма и империализма были действительно понятны, важны и близки. Однако, повторяя форму авторитетных высказываний, как один из организаторов и участников фестиваля, Александр наделял их также и новыми смыслами. С его точки зрения рок-музыка и другие формы «буржуазной» молодежной культуры Запада не противоречили задачам фестиваля, а композиции группы «Кинг Кримсон» не противоречили песням протеста чилийца Виктора Хары. К тому же в музыкальном отношении западная рок-музыка была значительно сложнее, интереснее и менее предсказуемой, чем песни протеста, и потому давала простор для воображения, для мечтаний о новом, включая то, что Александр называл «коммунистическим будущим».

Последний обзац, в котором использованы две английские фразы, about jeans и O'key, напоминает не только о важности в жизни Александра, как и в жизни большинства его сверстников, иного символического пространства — пространства воображаемого Запада, но и о том, что этот воображаемый мир не был прямой противоположностью советского мира и не обязательно находился в антагонистических отношениях к миру активной комсомольской работы и антиимпериалистических фестивалей, в котором жил Александр. Коммунистические ценности, советские лозунги, антиколониальные песни политической солидарности составляли часть коммунистического проекта — ив формальном, и в интеллектуальном, и в нравственном отношении. Американские джинсы, западный арт-рок, сеть обмена и барахолки музыкальных пластинок, а также занятия теоретической математикой и поэзией — все это эстетически и, по выражению Александра, «психоэстетически» было связано в его жизни с одной и той же идеей о лучшем, свободном будущем. Воображаемый Запад и воображаемое коммунистическое будущее были частью единого мира.

Александр считал, что его вера в коммунистическую идею давала ему моральное право не соглашаться с консервативными трактовками этой идеи, насаждаемыми партийными аппаратчиками и бюрократами. Он не только не был приспособленцем сам, но критиковал за приспособленчество некоторых партийных и комсомольских бюрократов и преподавателей. Чуть ранее, когда Александр и Николай еще были школьниками, Николай рассказал в письме своему другу о чрезвычайно строгом отношении в его ленинградской школе к внешнему виду учеников. Мальчикам не разрешалось носить длинные волосы, а девочкам делали замечание за ярко-красный цвет накрашенных ногтей и короткие школьные платья. На одном из комсомольских собраний школы учителя резко раскритиковали внешний вид многих учеников, назвав его проявлением крайнего бескультурья и наивного подражания буржуазной западной моде, которые недостойны образа советского школьника. В ответном письме Александру, 25 апреля 1975 года, Николай писал, что он рассказал своим одноклассникам в Якутске о том,

… в чем и как вас заставляют ходить в школу. Сначала началась ржачка, а потом все вам посочувствовали. На всякий случай — мы солидарны с вами в отношении одежды в споре (если такой будет или есть) с учителями. Кстати, я — секретарь комитета комсомола средней школы № [номер школы] — полностью не согласен с вашими учителями насчет одежды и волос. Считаю, что им надо напомнить следующие строки: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо (!), и одежда (!!!), и душа, и мысли» (Чехов А.П.). «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» (Пушкин А.С.). В общем, меня там нету, а жаль, вот бы я с ними поспорил, с этими мымрами!

Двумя годами позже Николай, окончивший к тому времени школу и теперь учившийся в техникуме, написал Александру о споре, который он и его друзья вели с преподавателем по эстетике. Преподаватель, подобно советским социологам из начала главы, осуждал интерес студентов к западным рок-ансамблям как признак наивности, политической незрелости и отсутствия настоящего вкуса. 21 января 1977 года Александр написал ответ из Новосибирска:

Кстати, передай от моего имени учителю эстетики, что нельзя смотреть на окружающий мир с доисторических позиций, а то оттуда, снизу наша жизнь почти не видна, видны лишь пятки и, извини за выражение, наши задницы. Надо, по крайней мере, быть чуть впереди, чтоб заглянуть к нам в глаза, тем более ей, правительнице человеческих характеров, воспитательнице нравов. Ведь с вершины прекрасно видно, что рок и его братья — это достойные преемники классиков и что «Битлз» — это беспрецедентное явление в нашей жизни, которое, пожалуй, сравнимо с полетами в космос и ядерной физикой по воздействию на человеческий разум. Ведь нельзя воспитывать нас, не зная, чем мы живем, чем мы мучаемся, кого любим и почему любим. Передай ей, что я, любитель Баха, Вивальди, Чайковского, Рахманинова, Щедрина, могу, без оговорок, рядом с ними поставить Пола Маккартни. Если она не понимает этого, то она не учитель живой, развивающейся эстетики, а проповедник догматичной эстетики. А это сродни проповеди религиозной эстетики, эстетики христианской.

В своих рассуждениях в этом письме Александр напрямую связал эстетические символы и формы, считавшиеся «буржуазными» и бескультурными, с официальными достижениями советского социализма (покорением космоса, успехами в ядерной физике) и советским каноном русской, советской и мировой культуры (Бах, Вивальди, Чайковский, Рахманинов, Щедрин). То, что он поддерживал коммунистические идеалы и использовал для этого стандартные идеологические высказывания, не мешало ему не соглашаться с тем, как эти идеалы интерпретировались консервативными, с его точки зрения, партийными чиновниками и преподавателями. Сравнивая их негибкое понимание коммунистической эстетики с религиозной догмой, Александр настаивал на необходимости переосмыслить коммунизм в новых терминах — недогматичных, экспериментальных, эстетически гибких. Если наиболее косные партийные чиновники видели в зарубежной рок-музыке в первую очередь разлагающее буржуазное влияние, Александр видел в ней особую ориентированность на будущее, которую он также видел и в лучших примерах классической музыки, математических теорий, космических исследований и трудах Маркса и Ленина. Для него ценность этих научных, эстетических и этических областей знания была неотрывно связана с верой в важность работы по построению коммунистического общества.

Ориентация на будущее стала центральным организующим моментом всего, о чем Александр думал и писал в это время. В письме от 8 сентября 1977 года, вслед за приведенными выше мыслями о рок-музыке, он продолжил другую дискуссию с Николаем, начатую несколькими письмами раньше. Друзья полемизировали о важности тех или иных теоретических наук — в частности, о значении математической теории колец, в которой Александр начал специализироваться в институте. На замечание Николая о том, что теория колец слишком абстрактна и не имеет прямого практического применения, Александр ответил, что думать следует не о сегодняшнем дне, а о будущем:

Дело здесь вот в чем. Развитие фундаментальных наук не спрашивает разрешения у человеческих потребностей к деятельности. Оно необходимо уже потому, что это есть неоспоримая суть, исследование структур, пускай абстрактных. Человеку на то и дан ум, чтобы абстрагировать. Если бы человек каждый раз задумывался, зачем ему думать над тем-то и тем-то, и можно ли будет то, что он придумает, съесть, — то вряд ли бы тот человек стал человеком. Я могу на 100% дать гарантию, что в ближайшие 500–1000 лет то, чем занимаются кольцевики, кому-нибудь пригодится; и я на 101%уверен, что настанет момент, когда кто-нибудь скажет: «А ведь не зря они трудились!»

Теория колец и теоретическая наука важны, настаивал Александр, потому что они работают на будущее — причем не сиюминутное, а дальнее, воображаемое и поэтому не менее важное для нас сегодня. Искусство и музыка важны, на его взгляд, по той же причине. В своей реакции на критические высказывания преподавательницы эстетики, приведенные в предыдущем письме, Александр обвинял ее в том, что она не знает молодого поколения, так как сидит в яме, из которой ничего нового не видно. Она не способна выбраться за рамки стереотипов авторитетного дискурса, не способна размышлять творчески и думать о будущем. Хотя юношеская вера Александра в коммунизм может показаться наивной, провинциальной и не связанной с интересами большинства его сверстников, которые существовали в различных отношениях вненаходимости с советской системой, в действительности между Александром и этими людьми было много общего. Подобно им, Александру было важно и интересно участвовать в создании новых, непредсказуемых, недогматичных смыслов, наполнявших его жизнь. И, подобно им, он знал из личного опыта, что заниматься этим можно было при условии, что ты также участвуешь в воспроизводстве стандартных форм авторитетного дискурса.

Именно ощущение того, что значительная часть западной рок-музыки ориентирована в будущее и при этом позволяет человеку переосмыслить это будущее в своих собственных терминах, делало рок-музыку столь привлекательной для Александра не только в эстетическом, но и идеологическом смысле. Не все западные группы 1970-х годов завладели воображением советской молодежи того времени в одинаковой степени. В эстетике групп, чьи альбомы легче других пересекали политическую и культурную границу Советского Союза и расходились по нему в сотнях тысяч магнитофонных копий, было что-то общее. Многие из них (хотя и не все), как мы уже отмечали, принадлежали к той или иной разновидности арт-рока, прогрессив-рока или хард-рока; их музыка не отличалась легкостью и мелодичностью; их композиции состояли из многих частей, были насыщены богатыми инструментальными аранжировками, сложным и подчас почти оперным вокалом, импровизационными вставками, частой сменой тональностей, подчеркнутыми гитарными рифами, искаженным звучанием и другими звуковыми эффектами, создающими общую атмосферу ухода от реализма, простой мелодичности, на место которых вставал эксперимент и даже чувство потусторонности. Эти свойства делали большую часть английского рока 1970-х годов столь подходящим материалом для формирования воображаемых миров вненаходимости[259].

Музы