Присутствие прошедшего в настоящем.

Существенен здесь тот смысл, в котором прошедшее действительно в настоящем. В науках прошедшее можно понимать как некоторое приобретение, на основе которого мы строим дальше; науки, поскольку социологическая ситуация оставляет для этого место, передают свои открытия из поколения в поколение, умножая их при этом. Но что по-настоящему познано, для того не имеет значения, когда и где именно оно познано. Там, где знание обращается на вневременно правильное, там мы находимся в процессе движения вперед, там мы всегда владеем большим, чем те, кто был прежде нас, стоим у них на плечах. История в этом смысле есть лишь временная форма приобретения истины, сама по себе чуждая истины, и не представляющая для нее настоящего интереса. Исследователь думает о самой вещи, и о том, как ему овладеть ею, а не о прошедшем.

Но если материал наук, их методы и результаты включены в этот прогрессивный процесс, в него, однако же, уже не входит смысл самих наук, не входят также картины мира и не входит философия, которую науки несут в себе, даже если в своем чистом познании вещей они мнят, будто совершенно отделились от нее. В философствовании же хотя и есть логика и психология, как набор инструментов ремесленника (Handwerkszeug), знающий прирост и убыль, допускающий научение и приумножение, но это заучиваемое в них как раз и не есть философия, и заучивание - не философствование. Ибо в философствовании субстанциально присутствует его история, не будучи при этом в достаточной мере доступной знанию как результат.

В то время, стало быть, как науки всякий раз впереди своего прошедшего, в философствовании может превратиться в основную установку положение, что истина уже была окончательно охвачена в прошедшем, и что мы только потеряли ее; что все дело только в том, чтобы возвратиться к ней. Если, однако, философствование рассматривают подобным образом как уже завершенное в прошедшем, то история, как собственно история, прекращается; ибо теперь истиной во времени становится не преобразование из нового истока, но восстановление (Wiederherstellung).

В самом деле, в философии есть то, что говорит с нами из истории как завершенное. Мы твердо знаем, что не сумеем сделать этого лучше. Наблюдая осуществление философствования во временной форме одного из великих философов, вполне противоестественно говорить, что в тех или иных контекстах, которые мы можем указать конкретно, он должен был-де мыслить иначе, и тогда он-де был бы прав. Там, где в отдельных деталях случаются погрешности против правильности мышления, там именно для подлинной философии они несущественны. Такие вопросы и такие ответы возможны только по отношению к истории наук, в которых происходит прогрессирующее исправление содержаний. Но завершенное в философии, именно потому, что оно завершено, не подлежит ни исправлению, ни повторению в однообразной тождественности. Оно есть именно то, что есть лишь оно само. Поэтому наибольшую силу оно являет, не передавая по наследству тождественное, но пробуждая и созидая новый исток.

Этот вновь и вновь повторяющийся процесс пробуждения есть явление истории философии. Философствование привязано к своему прошедшему и в то же время оно изначально есть оно само, потому что оно по собственному основанию вступает из своего времени во вневременное. Это - историчность философствования. Оно не может начинать сначала; ибо для нас оно есть неповторимое внутренне связное сбывание человеческого бытия, начавшееся у греков, и исходя из которого мы понимаем чужое, например, индийское, китайское философствование, как отчасти чужое для нас. Философы, которые решительнее всего полагали, что начинают заново, и что только в них совершается подлинное начало, и которые при этом понимали сами себя существенно неисторически -Декарт и Кант, - насквозь пронизаны преобразованной традицией. Те, кто действительно полагал начало, не зная традиции, делал это на основании смутно и раздробленно поступавших к ним сведений из традиции и не мог прийти к сколько-нибудь существенной ясности. Но само это преобразование в пробуждении, как временная форма философствования, уже не поддается какому-либо объяснению, но представляет собою, скорее, загадку историчности всего нашего существования, в котором и заключается для нас исток.

Как совершается то пробуждение, из которого в преобразовании возникает повторение, которое, несмотря на то, есть все же подлинное философствование, - постичь это мыслью невозможно. Дело обстоит так, словно бы в некоторой невидимой точке бытие соприкоснулось с бытием. Но то, что это пробуждение необходимо должно совершаться в существовании, - это, кажется, возможно понять, даже смотря на дело еще как бы извне:

Поскольку экзистенция имеет во временном существовании, как жизнь, только одну жизнь, она в явлении ограничена. Чем она станет и что сможет сказать в этом явлении, - это происходит от некоторого изначального подхода, который индивид не может получать сколь угодно часто, и не может также в своем роде желать и создавать его сам. Я - не только растущее и умирающее живое существо, но я также есмь то, что я есмь, в силу того, что исконно сочетался союзом (aus ursprünglicher Vermählung) с тем, что исторически пробуждает меня. Я в истоке неповторим, и развертываюсь из некоторого почина, активно перерабатывая подступающий ко мне материал мира и приводящие меня ко мне самому движения. Чем больше число моих новых починов, тем менее подлинным является мне обыкновенно мое бытие. Чем более я есмь я сам, тем решительнее и определеннее я привязан к своему истоку и пути. Правда, то, что я нахожу, я избираю как ограниченное в этом своем существовании; ибо я - существо конечное. Но, как таковое, я в одно и то же время постигаю свою конечность и мысль о тотальности и в отождествлении себя с ними обеими обретаю свою истину как историческое явление. Если же истинное бытие есть единое, однако так, что в знании об этом едином бытие уже постигается неистинно, то оно должно привести само себя в явление в качестве временного существования, пробуждая себя само от одного ограниченного индивида к другому ограниченному индивиду. Хотя в каждом явлении некоторой экзистенции в существовании оно имеет себя само, но только как явление среди других явлений. Тем, что оно само позволяет обратиться к себе из прошедшего существования в ныне возникающем существовании, через возможное в зачатке новой жизни исконное смыкание (ursprünglicher Zusammenschluß) с его прошлой основой, явление бытия раскрывается для нас таким образом, каково оно не могло быть в своем первом почине. Даже если жизнь индивида будет и очень продолжительна, все-таки живущая в зачатке сила почина будет в нем однажды израсходована; в философствовании она будет разве что длиться все далее и разлагать все обширнее нечто уже существующее. Новая же самобытная жизнь может расслышать в явлении философской истины то, чего еще не могло услышать ее прежнее явление в труде первого порождения. Дело не в том, что наша жизнь слишком коротка, и что мы не можем продолжать без конца наши исследования, а должны передать их начинающему, которому теперь, в свою очередь, нужно самому изучить приемы ремесла, - дело в субстанциальном объеме жизни, которая, ничего не поделаешь, бывает сама собою только благодаря своему, неповторимо ей присущему, истоку. Так же, как человек может только однажды любить подлинно и всецело, и если предает свою любовь, бывает сломлен в собственном своем бытии, так он может осуществить в себе лишь одну форму явления, если только в этой форме он будет подлинен, а не просто гримасой, если он должен быть и говорить в ней от своего лица, а не исчезать, скрываясь за масками.

Поэтому мы вправе сказать, что в течение тысячелетий западной мысли мы живем в стихии одной-единственной философии, philosophia perennis[61], если мы понимаем под этой единой философией знание истинного бытия о самом себе, - но что никто не обладает ею, а, скорее, эта философия есть только при условии, если во всяком следующем поколении она получает в индивидах новую жизнь в преобразившейся форме, если каждый, несмотря на все свое знание прошлых мыслей, обладает истиной из своего настоящего и своей основы в этой своей, не знаемой никем извне, историчности.

Отсюда, поэтому, следовало бы заключить, что даже и исконно творческие философские учения раскрывают свою истину только в преобразовании ее другими учениями, и что в этом преобразованном виде они остаются как некая новая самость, которой не было бы вовсе без этой исторической предпосылки и которая благодаря ей обладает такими возможностями, которых в таком виде не было у первых творцов. Здесь не просто еще раз проживают и проделывают в мысли то же самое; скорее, поскольку оно говорит с нами из прошедшего как прожитое и проделанное, самое его бытие еще отнюдь не завершено. Преобразование прошлой философии в истину настоящего - вот смысл философской истории философии, в отличие от историографии, которая хочет только знать, что было (was war): знать, как положение учения, как проблему, как систему.

В сознании этой историчности мы могли бы представить себе идею некоторой философии, которая бы столь основательно освещала всю прошедшую философию, что эта последняя, ясная, как день, становилась бы насущной действительностью жизни. Эта философия была бы истинной философией, в которой истина не только являлась бы себе в историчной особенности, но в которой истина постигала бы себя во всякой истории как единая истина. Бытие и явление были бы в ней поэтому тождественны. Но и такая философия была бы возможна лишь по завершении истории. Это означает, что с подобной философией у нас уже не было бы больше философствования, как явления возможной экзистенции в конечном существовании, но было бы только единое истинное бытие, которое не существует для нас как именно оно само.

Никакая современность уже не может выдумать новой философии, не проходя пути, ведущего через ее историю. Первая трудность всегда остается для современности та, чтобы понять и усвоить себе прежнюю философию. Хотя она знакома нам в ее отдельных учениях, мы знаем, что она говорила, мы видим ее в ее научных элементах и в различных аспектах ее социологической обусловленности; но важнее всего, чтобы это знание стало тем, чем всегда бывает философствование: самобытием, просветляющим себя в своей трансценденции.

Усвоение.

- В ходе деловито понимающего осознания в любой традиции что-то неприметно переходит в меня. Я становлюсь тем, что я учу, хотя и не знаю этого в таком виде с ясной определенностью. Возникают привычки мышления, потому что другие возможности вовсе никак не представлялись мне. В меня вступают содержания, которым я не адресую никаких вопросов; я становлюсь ими еще прежде того, как задам себе вопрос, чем я хочу быть. Но то, что было, не может быть еще раз. Я есмь то, чем я стал из унаследованного мною, благодаря преобразованию (Umwandlung). То, что некоторое время продолжает, тождественное себе, жить во мне, есть лишь овнешненная и механизированная форма бывшего.

Эта незамеченная и непроверяемая ассимиляция еще не есть усвоение, - это последнее возникает из различения. Так же, как я противопоставляю себя другому, которого я понимаю, чтобы только после такого отстранения вступить в подлинную общность с ним, так же я отделяю себя от всякой традиции, под власть которой я вначале уже незаметно для себя подпал, чтобы только теперь, совершая выбор с ясным сознании, или отвергнуть эту традицию, или же избрать ее, как то, что касается меня самого, и, становясь при этом самим собою, усвоить ее. В то время как непосредственное бытие-единым не есть ни прошлое, ни настоящее самобытие, но или остается невнятной возможностью перед пробуждением, или же становится уклонившимся закреплением овнешненного, только указанное отделение делает возможным самобытие, но оно же делает возможной и потерянность в ничто. Это отличающее себя самобытие должно усваивать, потому что из одного лишь собственного истока оно еще не придет к себе. Изолированное, отстраняющееся от всего, как не являющегося им самим, самобытие тонет в беспочвенности (sinkt ins Bodenlose). Но усвоение должно начинаться из активности нашего собственного истока, без которого никакое самобытие возрасти не может.

Усвоение придерживается прошедшего, в котором возможная экзистенция пытается выйти навстречу самобытию других экзистенций. Не будучи отныне просто подчиненным потоку традиции, самобытие нашло точку опоры в этом потоке, чтобы уловить золото, которое поток несет с собою. Самые тихие слова из прошедшего могут пробудить его, самая массивно весомая традиция - остаться чужой в контрасте с ним. От него одного зависит, что он услышит в ней, и чье обращение из традиции он почувствует как экзистенциально затрагивающее его самого.

Усвоение существенно отличается от внешнего вступления во владение (von äußerem Übernehmen). То, что как мыслимое и сказанное, остается кажимостью, ибо ни к чему не обязывает экзистенцию, -просто пересказывают (ist nur nachgesprochen). Только принятие (Nehmen), которое посредством перерождения (Anverwandeln) включает приобретенное нами в наше собственное дело, не окажется воровством.

Усвоение есть то абсолютно исконное, которому уже невозможно задавать вопросов, слияние в одно в различении, влечение ввысь в свободной самоотдаче (das Hinangezogenwerden im freien Daraufzugehen). Оно подобно задушевной дружбе, но с дистанцией, присущей отношению, обращенному в прошедшее. Здесь, как и во всякой коммуникации, есть та загадка, что я есмь лишь через другого, и все же есмь я сам; что я так же теряю себя там, где просто всеприемлюще и без сопротивления расплываюсь мыслью по тому, что досталось мне в наследство, как и там, где я эгоистично изолируюсь от него.

Усвоение есть и в отталкивании, если я, будучи в непосредственной близости к чужому, прихожу из него к самому себе. Тот, кто действительно живет в своем собственном, замечает то, что существенно для действительности чужого, чтобы благодаря тому еще более решительно стать самим собою. Я отвергаю свою собственную возможность, если оказываюсь неспособен к такого рода усвоению, пугаюсь силы чужого, или если я, без каких-либо внутренних обязательств, набрасываю на себя со всех сторон все, что найду, как видимость собственного бытия.

Усвоение прошедшего философствования совершается через понимание текстов. Оно требует прежде всего воспроизвести подразумеваемый в положениях текстов смысл. Чем более слова текста приближаются к тому, чтобы стать просто знаками для допускающих строгое определение понятий фиксируемого в тождественном виде смысла, тем увереннее делается такое понимание. Поскольку в философствовании слова всегда имеют также некоторый парящий, неопределенный на своих границах смысл, этот смысл можно почерпнуть только во всей целокупности словоупотребления автора. Но поскольку решающее в философском отношении всегда есть нечто большее, чем определенный в словесном закреплении смысл, то процесс понимания, исходящего из определимого словоупотребления философа, не достигает конца, никакое понимание не бывает соответственным. Понимающий словно бы ставит самого себя рядом с автором; он насколько возможно конкретно входит в мир этого автора. Только таким путем становится возможно усвоение, которое не есть уже более заучивание, но проникновение в историческое философствование из своей собственной историчности. Дело выглядит так, как если бы возможна была некая общность в основании,в которой существует единое, и в которой всякое самобытие соприкасается с себе подобным.

Если процесс преобразования есть присвоение, то в нем мыслится истина, которой невозможно прочитать непосредственно в известном тексте, но которая возможна только потому, что существует этот автор. Мы не прилагаем к нему некую найденную с тех пор истину, но извлекаем действительную для него тогда истину так, что она выглядит как насущная в настоящем. Исконность философствования совершает мгновенное соединение. Поскольку усвоение исключает претензию «знать лучше другого», оно с пренебрежением отвергает также всякого рода произвольные опыты интеллектуального видоизменении и выправления. Анализ данных в языковых формах мыслительных содержаний, постановка их элементов в новые взаимные отношения, попытки конструкции их, - это лишь прояснения, позволяющие нам подобраться к источнику. Благодаря знанию зафиксированной в слове мысли мы должны повторить однажды совершенное в философских учениях трансцендирование как насущно настоящее. Поэтому единственно важное различие во всех наших способах обращения с полученной нами в традиции философией только одно: есть ли это обращение просто интеллектуальная работа с доктринами, не имеющая собственной основы, исключительно в видах упорядочения материала, работа, которая хочет сделать более доступным пониманию в парафразах то, что по ошибке принимает за содержания одного лишь знания, - или это подлинное философствование, мотивированное собственным живым восхождением из современной ситуации.

Учение и школа.

- Философствование живет, в сущности, благодаря усилиям тех немногих философов, которые, будучи в одно и то же время вершиной и истоком, и каждый из которых в своей единственности есть только сам масштаб для своей мысли, явились в его истории в продолжение двух с половиной тысячелетий. Другие обязаны этим философам своим происхождением. Но они не делаются причастными к этому истоку, если не идут навстречу ему из собственного истока. Унаследованная в традиции истина воспламеняет лишь того, кто уже несет в себе искру огня. Но он не становится подлинным творцом, хотя он истинен и самобытен.

Тождество подлинного философствования с изначальным делает невозможным научение философии, простое пассивное восприятие ее истины (Die Identität des wahrhaftigen mit dem ursprünglichen Philosophieren macht es unmöglich, daß die Philosophie gelernt, ihre Wahrheit bloß rezipiert würde). Усвоение, не будучи поначалу ни преуспеянием, ни вырождением, есть действительность пробуждающе передающегося дальше в истории философствования.

Если наша собственная самобытность ищет истока у великих философов, проникает через их учения к тому, что является через них, то такое философствование, которое, хотя и интерпретируя, живо в то же время из себя самого, может, в свою очередь, само высказать себя и развить систематическую философию, которая никогда не вправе желать вступить в пространство великих, как пусть самая малая мыслительная формация; она есть лишь органон для не становящегося самобытно творческим и все-таки оригинального философствования, которое удерживает открытым путь доступа к великим. Во всяком историческом положении философия должна будет заново искать соответственную себе форму. Тот, кто ищет своей формы философствования в усвоении и традиции, тот в своем безусловном почтении к тем великим светским философам, которые живут не во всякой эпохе, не станет смешивать самого себя с ними.

Коль скоро усвоение предполагает, чтобы философствование достигало меня в некоторой объективной форме, и коль скоро для понимания требуется набор приемов ремесла (Verstehen eines Handwerks bedarf), философия неизбежно становится учением (Lehre), в качестве которого, однако, философствование подвержено возможности уничтожающих его недоразумений. Учение и школа, хотя таят в себе опасность для подлинного философствования, превращаются в такую задачу, от исполнения которой не может уклониться никакое философствование, которое, как сообщение, само становится некоторым существованием в мире.

Университеты, как сосуществование всех наук во всестороннем осуществлении возможностей знания на пути исследования и понимания, охватывающих все обстояния и конструкты, которые только могут встречаться познанию в мире, получают единство и внутреннюю жизнь благодаря философствованию, живо присущему в каждом отдельном исследователе и ученом. Это «больше чем только наука», которое может воплощаться только в науках и благодаря им, и которое впервые придает им смысл и исконную взаимную соотнесенность, становится в учении философии эксплицитной осознанностью и душою целого. Университеты процветают в той мере, в какой эта душа всецело проникает их.

Поэтому философское учение становится учебным процессом в университетах, которые сегодня составляют условие поддержания научной и философской традиции. Школа служит для передачи сокровища понятий, различений и определений, методов мышления, техники интерпретации и доступного для усвоения исторического знания. Помимо этой передачи предпосылок философствования она выполняет ту функцию, что обращает наше внимание и поддерживает в нас чуткость слуха, чтобы прислушиваться к истоку прошедшего философствования. Она еще не есть философская истина, она дает лишь, благодаря интеллектуальной дисциплине, условия для обретения этой истины; здесь необходимо учить, с основательностью и точностью высказывать то, что было однажды постигнуто как истинное; здесь необходимо поддерживать ту атмосферу, в которой индивидуальный мыслящий услышит это обращенное к себе требование.

Учение, хотя и составляет форму передачи философствования, как форма всегда оказывается преходящим. Возникая в силу исторической необходимости, неизменно порождающей коммуникации, оно содержит истину как функцию; в качестве кристаллизованного запаса знаний оно делается обманчивым; ибо философия, если ее принимают как объективно-знаемое содержание, уже движется к тому, чтобы потеряться совершенно. В философствовании есть эта проходная точка (Durchgangspunkt), в которой оно каждый раз, становясь объективным, бывает одно мгновение вполне у себя, чтобы затем, утратив исток, уничтожить себя самое в опустошенной объективности.

Школа тем сильнее впадает вследствие подобного рода стабилизации философии в уклонение утраты подлинного философствования, чем более принадлежащие к ней люди настаивают на том, что обладают уже в некотором учении тем прочным, что освобождает их от обязанности самобытия; опасность превратиться в этом своем вырождении в некое промысловое заведение (Betrieb), в котором можно добиться личного авторитета, возрастает для философии там, где необходимая для ее передачи в традиции специальность в социологических институтах (в античности и в современных университетах) соблазняет непризванных людей создавать себе таким образом общественное положение. Тогда тот, кто не философствовал сам на свой страх и риск в контакте с миром и людьми и исторической традицией, испытывает искушение трактовать философию как налично существующую науку, как академическую специальность, которую можно выучить, приумножать при помощи интеллектуальных процедур, а затем преподавать.

Как традиция исторических учений, как сохранение знания о capita mortua прежнего философствования, это заведение школы составляет, - если только ясно отдают себе отчет в его существе, -не искажающее подлинности условие непрерывности знания, а потому необходимо и имеет свои заслуги. Подделка начинается только там, где именем определенных философов конституируются школы, которые в качестве мнимой науки притязают на обладание истиной. Подобное основание школы дает основателю особый престиж, положение ученика позволяет улучшить свои шансы. Тогда мы обращаемся с подлинными философами так, словно они там или здесь нашли правильную формулировку или близко подошли к тому, что правильно. Мы цитируем их наряду со своими собратьями по цеху, ищем для себя гарантий безопасности в скромности своего жеста, как если бы наша философская работа могла быть бессвязным отрывком и как будто бы разделение труда могло сколько-нибудь существенно благоприятствовать ее успеху. Во взаимной солидарности подобного рода школ, в которых на началах обоюдности все признают важным то, что они пишут, свое промысловое заведение выдают даже за духовное движение.

Но тот, кто философствует в намерении учредить школу, должен быть неистинен в самом корне своей мысли. Он не только трактует философию как науку, но прикидывается (täuscht vor), будто он один по-настоящему обладает ею и привел ее в качестве науки на путь истинный. Он, например, отличает философию от миросозерцания; ибо философия, по его мнению, содержит всеобщезначимые констатации, миросозерцание же, как он полагает, есть лишь одно среди многих; философия должна, думает он, стать возможной без миросозерцания. Он требует своему учению признания и о том, что делают другие, говорит, что это вовсе не философия. Он действует полемически; ибо он, изначально не имея самобытия, которое бы поддерживало его в его философствовании, живет за счет отрицания других и надежных гарантий для собственных построений. То, что он утверждает положительно, есть для него вещь; оно должно остаться без всякого содержания или сделаться частной наукой о вещах в мире.

Тот, кто как ученик перенимает учение и метод другого как учителя, делает их чем-то внешним, даже если его учитель в изначальном философствовании выражал некоторое живое содержание. История философии показывает нам способы превращения философии в пустое обращение (Umgehen) с понятиями и в манерность некоторого метода. Натура ученика может иметь ту историческую функцию, что она сохраняет труды великого философа, оставляет сообщение о нем; она может, видоизменяя его мыслительные построения, пролить тем самым свет на самого философа; она может распространить его в техническом отношении, может через контраст своего существа с существом самого философа впервые выяснить с определенностью это последнее; но философствовать эта натура не может; ибо философствование было бы специфическим выражением исконно свободного самобытия.

Школа, растворяющая подобным образом философию в специальной науке того же имени, порождает у учащих философии установку, которая постоянно обещает, но уклоняется от всякого исполнения, ибо она ведь не может дать познания истины безусловного, как объективного знания. У учащихся она рождает страстную жажду шаг за шагом приобретать себе философию, как имущество, заучивая наизусть положения философов и удовлетворяясь этим. И в то время как учащий и учащийся судорожно хватаются таким образом за что-то предметное, философия в обоих умирает и прекращается, не становясь, однако же, наукой, поскольку на самом деле у обоих в руках - нет ничего.

В истинном философствовании есть только исконно самосущие люди, которые, философствуя, встречаются и соединяются друг с другом (Es gibt im wahren Philosophieren nur die ursprünglich selbst seienden Menschen, die im Philosophieren sich begegnen und verbinden). Мы с большим правом скажем о себе, что несем знамя философии, если, двигаясь в пустоту и беспомощно избирая подлинное в целом формации, потерпим неудачу в экзистенциальном риске, чем если похороним философствование в упорядочивающих условностях суеверно преданной науке установки на достоинство ученой специальности. Если поэтому действительность философии необходимо сопровождается целым потоком школьных заведений, то это происходит все-таки лишь затем, чтобы одновременно с гарантией традиции для ремесленных приемов мышления вводить каждого, кто учится, в искушение, чтобы он уже с почином своего собственного философствования отделился и решился делать это всецело от себя самого. Философия осуществляется в изъятии себя из вновь и вновь наступающей потерянности (Philosophie verwirklicht sich im Sichzurückholen aus dem Verlorensein, das immer wieder eintritt). Философия совершенно не может обращаться, как это делает наука, к коллегам по специальности как таковым, но может только обращаться к философской жизни в человеке, как человеке, во всяком ученом, исследователе и образованном человеке. Изначально философствующие силою свободы позволяют себе в мышлении перескакивать через мышление (Ursprünglich Philosophierende nehmen sich ihre Freiheit, im Denken das Denken zu überspringen). Они не ищут убедительного знания там, где дело идет обо всем, а именно о самом бытии.

Поэтому истинная школа, однако в неопределенном смысле слова, т.е. не связанная единством учения, есть взаимосвязь передающейся в традиции философской жизни (der Zusammenhang des tradierenden philosophischen Lebens). Отдельные люди, из которых каждый незаменим, уже в самом исходе своего философствования избирают то, что близко, и то, что отдаленно от них. Эта школа не получает себе средоточия в имени одного учителя. Принадлежащие к ней встречаются как подлинно самостоятельные люди. В то время как неистинные философы заносчиво уверяют, будто эта солидарность принадлежности к их избранному кругу представляет какую-то ценность, этих подлинных членов школы объединяет солидарность свободы. Свобода чувствует, где есть место свободе, и с энтузиазмом замечает ее даже и там, где эта свобода ей враждебна. Члены этой подлинной школы могут оказаться в подлинной философской вражде между собою, вражде столь же радикальной, сколь и рыцарственной, потому что эта вражда хочет сделать своих противников в мире друзьями. Ибо и в отношении между противниками остается глубинная общность в силу возможного свободного бытия (in der Gegnerschaft bleibt die tiefere Gemeinschaft durch mögliches Freisein). Эта школа есть атмосфера начавшегося у греков философствования Запада, как не имеющее имени царство, проходящее через все времена (ein anonymes Reich durch die Zeit).

В этой неопределенной связи единой школы институционально обеспеченная традиция остается все же свободной: она дисциплинирует участников только в предпосылках, не проявляя желания сама, в виде единожды обретенного учения, передаваться из поколения в поколение, а только в надежде пробудить самость другого. Здесь становится признаком упадка терпеть ученические натуры, удовлетворяющиеся одной приверженностью учению; ибо любовь к другому, из собственного основания свободному существу знает только коммуникацию на равных, как действительность, или отстраненную даль, как сбережение возможности таковой.