Вопрошание первого по чину вопроса как философия. Два лжетолкования философии

Философствовать значит спрашивать: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» Так спрашивать в действительности означает: дерзнуть на то, чтобы исчерпать, выспросить до дна неисчерпаемое этого вопроса, обнажив то, о чем он вынуждает спрашивать. Где подобное совершается, там — философия.

Если бы мы сейчас подробно взялись рассуждать о том, что же такое философия, то вряд ли это занятие было бы плодотворным. Хотя тот, кто этим занимается, кое-что знать должен. Это бесспорно.

Все насущные вопросы философии всегда не соразмерны времени. Это потому, что философия либо намного опережает свое сегодняшнее, либо потому, что это сегодняшнее она сопрягает с прежде и вначале бывшим. Философствование всегда остается знанием, которое не только может сделаться несоразмерным времени, но, более того, полагает меру самому времени.

Философия не соразмерна времени по существу, ибо она принадлежит к тем немногим вещам, судьба которых в том, чтобы не уметь найти непосредственный отклик в сегодняшнем и никогда не позволить себе его найти. Там, где подобное якобы наступает, где философия становится модой, там либо вообще нет никакой действительной философии, либо она ложно толкуется и используется в неких чуждых ей целях на потребу дня.

Именно поэтому философия не является знанием, которому, подобно ремеслу или техническим навыкам, можно непосредственно научиться, которое, подобно знаниям экономическим и вообще профессиональным, можно было бы непосредственно применить и как-то приспособить для своей пользы.

Однако то, что не имеет пользы, как раз и может, да только тогда и вправе обрести силу. То, что не получает непосредственного отзвука (Widerklang) в повседневности, может пребывать в глубочайшем созвучии (Einklang) с действительными свершениями в истории народа. Оно может быть даже их пред-звучием (Vorklang). To, что несоразмерно времени, обретет свое время. Это относится и к философии. Посему и невозможно ни в частностях, ни вообще определить, что является задачей философии и что вследствие этого от нее требуется. Каждая ступень и каждое начало ее развития несут в себе свой собственный закон. Говорить можно лишь о том, чем философия не может быть и чего она достичь не может.

Был высказан некий вопрос: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» Этот вопрос рассматривался как первый. Было разъяснено, в каком смысле этот вопрос разумеется как первый.

Стало быть, вопроса мы еще и не задавали. А сразу же, в обход, ушли в его толкование. Без этого не обойтись; ибо вопрошание этого вопроса нельзя сравнить ни с чем привычным. Нет никакого постепенного перехода, который бы мало-помалу привел к уяснению этого вопроса. Поэтому он как бы заранее должен быть пред-ставлен (vor-gestellt). С другой стороны, пред-ставляя этот вопрос и говоря о нем, мы не можем отложить само вопрошание или вовсе забыть о нем.

В связи с этим к нынешним рассуждениям мы присовокупим некое предварительное замечание.

Любая сущностная форма духа сопряжена с двусмысленностью. Чем меньше она похожа на другие, тем многообразнее ее лжетолкование.

Философия есть одна из немногих самобытных творческих возможностей, а подчас и необходимостей исторически обусловленной человеческой сиюбытности. Расхожие лжетолкования философии, которые к тому же, как бы далеки от истины они ни были, что-то все-таки да разъясняют, необозримы.

Здесь я назову только два из них, которые важны для прояснения нынешнего и будущего положения философии.

Первое лжетолкование заключается в чрезмерных требованиях к сущности философии. Второе является извращением ее действенного смысла.

Грубо говоря, философию всегда занимают начальные и конечные основы сущего и именно таким образом, что человек при этом сам со всей очевидностью подвергается толкованию и осмыслению относительно своего человеческого бытия. Отсюда легко распространяется ложная видимость того, что философия может и должна заложить основу для нынешней и будущей исторической сиюбытности, нынешнего и будущего века того или иного народа, основу, на которой следовало бы строить культуру. Но такие ожидания и претензии преувеличивают возможность и сущность философии. Иногда такое преувеличение принимает характер недооценки философии. Например, говорят: так как метафизика не участвовала в подготовке революции, то ее следует отменить. Это так же остроумно, как если бы кто-нибудь сказал, что раз на верстаке нельзя летать, то его следует упразднить. Философия никогда не сможет непосредственно предоставить силы и создать способы влияния и условия, которые вызвали бы определенную историческую обстановку, хотя бы уже потому, что непосредственно она интересует всегда немногих. Кто же эти немногие? Творческие преобразователи, переделыватели. Лишь опосредованно и неуправляемыми окольными путями она распространяет свое влияние вширь, чтобы, наконец, когда-нибудь, будучи уже давно забытой как философия изначальная, опуститься до общепонятности (Selbstverstandlichkeit) имеющегося в наличии (Dasein).

Напротив, то, чем философия может и должна быть по своей сущности, это: раскрытие в мысли путей и горизонтов ведения (Wissen), полагающего меру и учреждающего чин, ведения, в котором и из которого народ постигает и осуществляет свою сиюбытность в исторически складывающемся мире духа, ведения, которое попаляет, ставит под угрозу и делает необходимыми все вопросы и все оценки.

Второе лжетолкование, которое мы упомянули, есть извращение действенного смысла философии. Если уж она не может служить основополаганием для культуры, то, как считают, все же облегчает ее созидание, либо упорядочивая цельность сущего в обзорах и системах и имея наготове картину мира, как бы некую карту всевозможных вещей и вещественных сфер, что дает общую и равномерную ориентацию, - либо, например, облегчая наукам их труд и беря на себя осмысление их предпосылок, основных понятий и положений. От философии ждут поддержки и даже ускорения практического и технического прогресса культуры как некоего облегчающего подспорья.

Но философия, сообразно своей сущности, никогда не делает вещи более легкими, а наоборот, утяжеляет их. И это не случайно, ибо характер ее сообщений воспринимается обыденным сознанием как нечто чужеродное и даже нелепое. Утяжеление исторической сиюбытности да и, в сущности, самого бытия как раз и есть настоящий действенный смысл философии. Утяжеление возвращает вещам, сущему весомость (бытие). Почему же? Потому что утяжеление есть одно из существенных условий возникновения всего великого, с чем мы прежде всего связываем судьбу исторического народа и его деяний. Но судьба есть лишь там, где сиюбытностью владеет действительное знание о вещах. А пути и горизонты такого знания открывает философия.

Лжетолкованиям, которыми всегда опутана философия, более всего способствует то, чем занимаемся мы, т.е. профессора философии. Наше обычное, оправданное и даже полезное занятие заключается в том, дабы сообщить некие служащие образованию познания о философии, бытовавшей доселе. Представляется, будто это и есть философия, хотя в лучшем случае речь может идти о науке, предметом которой философия является.

Конечно, нельзя рассчитывать, что в результате упоминания и описания обоих лжетолкований вы немедленно встанете в правильное отношение к философии. Напротив того, вы именно тогда должны задуматься и смутиться, когда вас невзначай одолеют самые расхожие мнения и мнимые познания. Часто это происходит самым невинным образом и быстро завладевает вами. Люди считают, что все познается на собственном опыте и тут же в подтверждение слышат: «философия — пустое дело»; «проку от нее никакого». Обе фразы, которые особенно в ходу у учителей и ученых-исследователей, выражают мнения бесспорно справедливые. Кто в противовес им пытается доказать, что вдруг «прок какой-нибудь да есть», только усиливает и закрепляет господствующее лжетолкование, основанное на предвзятом мнении, будто к философии можно подходить с обыденной меркой, годной для определения надежности колес или действенности целебных ванн.

Это совершенно справедливо, да и лучше не скажешь: «Проку от философии — никакого». Неверно только считать, что тем самым сказано последнее слово о философии. За ним следует еще небольшая прибавка в виде ответного вопроса: уж если для нас нет никакого толку в философии, может быть, для философии есть какой-то толк в нас самих, при условии, что мы займемся ею. Этого, пожалуй, достаточно, чтобы выяснить, чем философия не является.

§ 3. Начало вопрошания о сущем как таковом в целом у греков под ключевым именованием φύσις.

В самом начале мы задали вопрос: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» При этом мы настаивали: вопрошание этого вопроса есть философствование. Если мысленно проследить за этим вопросом, то прежде всего следует отказаться от всякого пребывания в какой-нибудь привычной области сущего. Мы переступаем через то, что лежит в порядке вещей. Мы спрашиваем о том, что находится за пределами привычной и упорядоченной повседневности. Ницше сказал однажды (VII, 269): «Философ — это человек, который постоянно переживает вещи из ряда вон выходящие, видит и слышит их, угадывает их и жаждет, грезит ими...»

Философствовать значит спрашивать об из ряда вон выходящем. Но поскольку, как мы еще только наметили, это вопрошание вызывает ответный удар на себя, то из ряда вон выходит не только то, о чем спрашивается, но и само вопрошание. Это означает: данное вопрошание не валяется на дороге так, что в один прекрасный день нечаянно или по недоглядке мы натолкнемся на него. Оно не входит и в обычный распорядок повседневности так, чтобы мы принуждались к нему согласно каким-либо требованиям или, паче того, предписаниям. Данное вопрошание не относится также к сфере неотложного обеспечения и удовлетворения насущных потребностей. Само вопрошание выпадает из всякого рода. Оно совершается добровольно и во всей полноте и самодостаточности поставлено на таинственное основание свободы, на то, что мы назвали прыжком. Тот же Ницше говорит: «Философия... добровольная жизнь во льдах и на высокогорных вершинах» (XV, 2). Философствование, можем мы теперь сказать, есть из ряда вон выходящее вопрошание об из ряда вон выходящем.

В эпоху первого и определяющего развития западной философии у греков, благодаря которым вопрошание о сущем как таковом в его совокупности получило свое истинное начало, сущее называли φύσις;. Это греческое существительное, обозначающее сущее, обычно переводят как «природа», используя латинский перевод natura, что, собственно говоря, означает «быть рожденным», «рождение». Но первоначальное содержание греческого слова φύσις этим латинским переводом вытесняется, собственная философская именующая сила греческого слова разрушается. Это относится не только к латинскому переводу данного слова, но и ко всем другим переводам греческого философского языка на латынь. Процесс подобного перевода греческого на латынь не есть нечто случайное и непосредственное, а представляет собой первый этап изоляции и отчуждения первоначальной сущности греческой философии. Латинский перевод стал затем эталоном для христианства и христианского средневековья. Сие было подхвачено современной философией, которая пребывает в понятийном мире средневековья и создает те же расхожие представления и термины, при помощи которых сегодня разъясняют начало западной философии. Это начало рассматривается нынешними исследователями как нечто, что они, по-видимому, давно уже преодолели.

Но перепрыгнув через весь этот процесс искажения и упадка, попробуем снова завладеть неповрежденной именующей силой языка и речи; ведь речь и язык не просто чехлы, в которые упаковывают вещи для устного или письменного общения с ними. Вещи реализуются и существуют только в слове, в языке. Поэтому злоупотребление языком в обычной болтовне, в избитых выражениях и фразах лишает нас истинного общения с вещами. Что означает слово φύσις ? Оно означает из самого себя восхождение (von sich aus Aufgehende), прорастание (например, прорастание (Aufgehen) розы), постепенное самораскрытие, вхождение в этом раскрытии в явь и остановку и пребывание в ней, короче говоря, восходяще-пребывающее властвование (das aufgehend-verweilende Walten). Лексически φύειν означает расти, взращивать. Но что значит расти? Подразумевает ли оно только прибавление в массе, увеличение в числе и размере?

Φύσις как восхождение можно наблюдать везде, например, в небесных явлениях (восходе солнца), в волнении моря, в прорастании растений, в рождении человека и животных. Но φύσις, восxодящее властвование, не равнозначно тем процессам, которые мы сегодня причисляем к «природе». Это восхождение и в-себе-из-себя-стояние (in-sich-aus-sich-Hinausstehen) не может рассматриваться как процесс, который мы среди прочих наблюдаем в сущем. Φύσις есть само бытие, лишь, согласно которому сущее становится и остается наблюдаемым.

Не явления природы послужили для греков источником понимания того, что есть φύσις, а наоборот: на основании поэтико-мыслительного глубинного опыта бытия открылось им то, что они назвали φύσις. Лишь на основе этого открытия они смогли взглянуть на природу в узком смысле. Φύσις означает в связи с этим изначально: как небо, так и землю, как растения, так и камни, как животных, так и человека и человеческую историю в форме деяний человека и богов; в конце концов и прежде всего самих богов, подвластных судьбе. Φύσις означает восходящее властвование и пронизанное властью дление. В этом восходяще-пребывающем властвовании заключается как становление, так и бытие, в суженном смысле неподвижного упорствования (verharren). Φύσις означает вос-ставать (Ent-stehen), выводить себя из сокрытого (das Verborgene) и только так приводить оное к стоянию.

Но если, как это часто и происходит, понимать φύσις не в изначальном смысле восходящего и пребывающего властвования, а в позднейшем и нынешнем значении природы, подключив сюда в качестве основного природного явления еще и динамические процессы, происходящие в материальных вещах, атомы и электроны, все то, что современная физика исследует как Physis, — тогда начальная философия греков превратится в натурфилософию, в представление о совокупности вещей, согласно которому именно они и имеют вещественную природу. В этом случае начало греческой философии производит впечатление того, что мы, опять же по-латински, обозначаем как примитивное, что и соответствует расхожему представлению о начале. Греки оказываются при этом некоей улучшенной разновидностью готтентотов, по сравнению с которыми современная наука бесконечно далеко продвинулась вперед. Отвлекаясь от всех частностей этой нелепицы, которая состоит в понимании начала европейской философии как чего-то примитивного, следует сказать: данное толкование забывает, что речь идет о философии, о том, что принадлежит к немногим великим деяниям человека.

Но все великое и начинаться может только с величия. А начало в великом всегда есть даже величайшее. С малого же начинается только малое, сомнительное величие которого состоит лишь в том, чтобы все преуменьшать; с малого начинается упадок, который, впрочем, тоже может стать великим, если иметь в виду размеры полного уничтожения.

Великое начинается с величия, сохраняет себя только в свободном возвращении величия и, будучи действительно великим, величественно умирает. Так обстоит дело с философией греков. Аристотелем она величественно закончилась. Только обыденное сознание и обыватель полагают, что великое длится бесконечно, приравнивая продолжительность оного к вечности.

Сущее как таковое в целом греки, называют φύσις. Попутно следует лишь заметить, что уже внутри греческой философии началось сужение этого слова, не изгоняющее, однако, из опыта, сознания и системы греческой философии его изначального значения. Еще у Аристотеля слышится отзвук знания об изначальном значении, там где он говорит об основах сущего (ср. Met. Г 1, 1003 а 27).

Но это сужение φύσις в направлении «физического» произошло не так, как мы его ныне себе представляем. Физическому мы противопоставляем «психическое», душевное, одушевленное, живое. Греки же и в более поздний период все это относят к φύσις. В качестве противоположного явления у греков выступает то, что они называют θέσις,, положение, установление или νόμος, закон, правило в смысле нравственного. Однако это относится не к морали, а к нравам, к тому, что связано со свободой и покоится на унаследованных предписаниях; к тому, что касается свободного деяния и поведения, выстраивания стати (Gestaltung) исторического бытия человека, ήθος, смысл которого под влиянием морали был затем сведен к этическому.

Φύσις суживается, будучи противопоставлена τέχνη, которая значит не искусство, не техника, а знание или знающее владение свободным планированием и устройством и управление созданным (ср. с платоновским «Федром»). Τέχνη есть производство, устройство, имеющее смысл знающего про-из-ведения (Hervor-bringen). (Сущностную схожесть φύσις с и τέχνη можно прояснить только в особом рассмотрении.) А то, что противостоит физическому, есть историческое, есть область сущего, которую греки, однако, понимают, толкуя как развитие изначальной φύσις. Но это не имеет ничего общего с натуралистическим толкованием истории. Сущее как таковое в целом есть φύσις — т.е. его сущностью и характером является восходяще-пребывающее властвование. Прежде всего это можно узнать по тому, что неким образом напрашивается само собой и что φύσις позднее означает в узком смысле: τά φύσει, τά φισικά, природно сущее. Когда спрашивают о φύσις вообще, т.е. о том, что есть сущее как таковое, тогда τά φύσις δντα прежде всего дает точку опоры, но все же таким образом, что вопрошание с самого начала не может удержаться в той или иной области природы, неживых тел, растений, животных, а должно выйти за пределы τα φυσικά.